Александр Казарновский - Поле боя при лунном свете
Опоздав по неизвестной (если не считать фонаря под глазом) причине на уроки, Анис объяснял, что вчера к папе на лечение привезли слона, поскольку ни один ветеринар не взялся, и он, Анис, ассистировал всю ночь при удалении аппендицита. “Вот только что, буквально полчаса назад закончили.” В этом случае литературный дар моего брата был оценен по достоинству, и он получил свой первый гонорар – двойную дозу плетки – и за опоздание и за враньё.
Как я уже говорил, большой был мастер по части набить кому-нибудь морду. И не только. Когда нормальные дети пускали в ход кулаки, он прибегал к разным видам вооружений. Палка, молоток, камень – все входило в его арсенал. Хорошо хоть в полицию никто не обращался – полиция была еврейской. В-общем, Анис был создан для будущей интифады, причем, тренировочным лагерем ему служила наша многострадальная улица.
Я же, в отличие от своих братьев – и старшего и младшего – учился хорошо, отличался примерным поведением. Когда этот факт отмечали в присутствии Аниса, тот еще, стиснув зубы, терпел, но когда меня, сопляка, стали ставить в пример дылде Мазузу, для бедняги это было совсем невыносимо. Отец, по-моему, до сих пор уверен, что возвращение Мазуза к человеческому образу (отмечу, временное) связано было не столько с интифадой, сколько с позорной ситуацией, вызванной наличием образцово-показательного младшего брата. Я так не думаю. Наркомания и кражи – чересчур серьезные штуки, чтобы их можно было перешибить столь примитивными педагогическими приемчиками.
Кстати, и у меня не всегда все гладко было с родителями.
Фаида!
Окна были в пупырышках капель, а на горах вокруг Мадины лежал снег. Самый настоящий снег – обыденность для жителей севера, радость для обитателей наших широт. Солнце купалось в этом снегу, не добавляя при этом ни оттенка к его белизне – она оставалась девственной, как гурия в Раю. Белизну эту оттеняли лишь рыжие прогалины да черная щетина сосен. Ветер плясал в голых деревцах и гонял рябь в озерах, образовавшихся на плоских крышах. Долины были салатового цвета, трава пьянела от талого снега. Как говорят у нас в народе, второй уголек уже упал. Упадет третий – и зиме конец.
Фаида!
Казалось, загар отлетает от ее лица, как лучи солнца – от снега. Да-да, именно белизна первого, а в наших краях – единственного – снега, только-только коснувшегося травы и еще не успевшего слипнуться, – вот что такое было ее лицо. И, как черные черточки сосен, острились черты этого лица, и, как черные волны лесов по заснеженным склонам, стекали потоки ее черных волос. И глаза. В них всё время был какой-то упрек, словно она знала великую тайну и грустила, что ее некому рассказать – никто не поймет. В том числе и я.
И мои друзья и подруги Фаиды замечали, что мы с ней внешне чем-то похожи. Ничего удивительного. Сказал же самый любимый мною философ древности Ибн Хазм в книге “Голубиное ожерелье”, что всякая душа ищет сходный с нею совершенный образ, вступает с ним в соединение, и тогда возникает истинная любовь.
А что дальше? В былые времена – во времена моих дедов – если тебе нравилась девушка, единственное твое право было – придти к ее отцу и попросить руки. Теперь – не то. Теперь – свобода. Часами я сидел с Фаидой у нее на кухоньке и рассказывал, как люблю ее. Стоило ее матери уйти из дому, мы начинали целоваться. Возвращалась мать, мы отодвигались друг от друга и начинали строить планы, как вырастем, и как я буду просить ее руки. Однажды ее мать пришла слишком рано. В тот вечер отец долго со мной беседовал. Выражение лица у него было примерно тоже, что в день, когда он залепил маме пощечину. На наше с Фаидой будущее жирным крестом легло «Никогда».
Когда в следующем году выпал снег, я заперся в своей комнате, задвинул шторы, ставни и не убирал их, пока последние посеревшие клочья его не ушли в землю холодными слезами.
…А теперь попрощаемся с моей первой несостоявшейся любовью и вновь вернемся к моим братьям.
Было девять часов вечера. Каждый в доме занимался своим делом. Я читал Нагиба Махфуза, отец с сестрами смотрели телевизор, мама сидела у себя в комнате, Мазуз что-то обдумывал, мечтательно глядя в окно, Анис, как обычно, где-то бегал. Он всегда возвращался очень поздно, отец страшно волновался – наши улицы никогда не отличались излишней безопасностью, а тут еще времена неспокойные. Потом мы не раз благодарили Аллаха за то, что Аниса тогда не было дома – зная его буйный нрав, я с легкостью представляю, что произошло бы, окажись он рядом с нами, когда пришли арестовывать его брата. А ведь именно это и случилось в тот вечер.
Помню, словно почувствовав беду, я открыл дверь на лестницу, и в этот момент отворилась наружная, зеленая дверь. В проеме появилась мужская фигура с автоматом. Я застыл на месте, и взгляд мой тоже будто застыл. Перед глазами возник некий квадрат экрана, и солдат умещался в нем полностью, но по мере того, как он поднимался, сначала куда-то вниз провалились его ступни в черных щегольских шнурованных ботинках, затем бедра, на которых мешком висели армейские брюки, и наконец, прямо передо мной оказалась, вернее, осталась, одна только рожа во весь экран – толстая, злая, с глазами, выпученными, как у жабы.
Я пришел в себя, меня охватил ужас, и я отступил внутрь квартиры, а он вошел, нет, вломился вслед за мной, не удостоив даже взглядом меня, малолетку, и сразу шагнул в гостиную. У меня аж всё затряслось при виде этого автомата, на курке которого он держал свой жирный палец. Показалось, что в плоском, с рифленой поверхностью, изогнутом рожке “эм-шестнадцать” таится, так сказать, именная обойма – обойма, где на упаковке написано “Шихаби”, а на каждой пуле – личный штамп —“ Мазуз”, “Анис”, “Махмуд”, “Лама”, “Мирьям”. Ну и, разумеется, “Ибрагим.” Почему-то именно в этом порядке. И сейчас, в соответствии с этим порядком, заглядывая в список, дабы ни в коем случае не перепутать, он будет вгонять в нас пули. Сначала – в Мазуза. Затем разыщет и убьет Аниса. Затем расправится с папой, с сестрой, с мамой. И никуда, никуда, никуда от этого Азраила, ангела Смерти, не деться! Ведь пули-то помечены! Ведь они ищут адресата!
Должно быть, именно тогда всё во мне впервые взбунтовалось против такой вот беззащитности пред тупой силой. Должно быть, если бы не тот вечер, не стал бы я ныне тем, кем стал.
– Имя! – выкрикнул солдат, тыча дулом «эм-шестнадцать» в беспомощно стоявшего посреди комнаты Мазуза.
Мазуз ответил.
– Правильно, – радостно согласился солдат. – Ты-то нам и нужен. Собирай вещи.
– З-зачем?
Лицо Мазуза стало белым, как платки, которые носили Монира и Амира, уже успевшие выйти замуж.
– Руки! – рявкнул солдат, и Мазуз протянул ему сжатые кулаки.
В руках солдата блеснули наручники.
– Мне! Мне надень их на руки, не ему! – закричала Лама, бросаясь к брату.
– Сариан ыбъыду! – Немедленно отойдите! – проорал еврей единственные, должно быть, слова, которые знал по-арабски.
Мы с мамой молчали. Отец за несколько минут весь почернел и как-то скукожился. Сейчас он был одна сплошная морщина. Я еще раз поблагодарил Аллаха за то, что Аниса нет дома. А через пятнадцать минут дома не было уже и Мазуза. В семье образовалась брешь. Как сказано в Коране: «Бойтесь испытания, которое постигнет не только тех из вас, что были несправедливы. И знайте, что Аллах силен в наказании».
Я тихо прошел в свою комнату и уселся на стул, не зажигая света. В окно тупо смотрел фонарь – большой белый светящийся шар на тонкой, как у поганки, ножке. Внезапно дверь скрипнула, и стену слева от окна полоснуло хлыстиком света. Я повернулся к двери. Это вошла мама. Она затворила за собой дверь, и змейка света уползла обратно в гостиную. Мама взяла второй стул и села рядом со мной возле большого старого стола, из-за которого фонарным глазом на нас глядело окно.
– Он похож на него, – почти шепотом сказала мама.
– Кто на кого похож? – не понял я.
– Этот солдат.
– На кого? – повторил я свой вопрос.
– На него! – повторила мама.
Из-за туч выскочила луна, скользнула лучами по большой серебряной “руке Фатимы” [2] , висящей над моей кроватью, по выполненному черной тушью на белом листе портрету Гевары, который Мазуз из воспитательных соображений вознес на стену слева от моего стола на место пейзажа с апельсинами, и, словно вожак подпольной группы, закончивший распределение кому из бойцов на каком участке что делать, быстро исчезла в темноте. Затем одинокая звезда острием иглы проткнула черное полотно тучи и, сделав стежок, вновь ушла в полотно, чтобы вынырнуть где-то с другой стороны.
В темноте зазвучал мамин голос:
– Я тогда хлопнула дверью и вылетела на улицу. Мне обрыдло всё – косая борода отца, самодовольная улыбка матери, их сытая религия, а вернее – религия сытости. Казалось, они не подозревают, что в мире существует еще что-то кроме пожрать и поспать. Знаешь, судя по тому, что папа впоследствии, тайком встречаясь со мной, рассказывал о матери, в ней что-то проснулось уже после того, как я вышла замуж за твоего отца. Чем больше он расписывал, как она на меня злится, тем больше она мне нравилась. Эх, если бы всё это проявилось в ней раньше!
