И. Евстигней - Переводчик
– Привет! Как себя чувствуешь?
– Спасибо… как-то чувствую…
Мои глаза наконец-то немного привыкли к темноте, и я различил три смутные фигуры, скрывавшиеся от испепеляющего солнца в глубине грота.
– Крис, – представился мой собеседник. Он проворно пододвинулся ко мне и протянул руку. – Очень рад наконец-то увидеть здесь своего соотечественника. Хотя и не уверен, что слово "рад" уместно в данной ситуации.
– А я Алекс. Только я не француз, а русский…
– Но ты говоришь по-французски?
– Да, но я всего лишь переводчик…
Но вместо того чтобы отдёрнуть руку от мутанта-полуизгоя, к чему я был готов, чего ожидал по привычке, Крис лишь крепко сжал мою ладонь.
Здесь всё это уже не имело значения. Здесь не было наций, различий, границ… здесь была только общая тоска, кровь и смерть.
…Было жарко, почти невыносимо жарко всё время – утром, днём, вечером – кроме нескольких коротких часов в середине ночи, когда из бесконечных, бездонных нор, которыми были изрыты андские горы на самой границе с Патагонской пустыней, как из аэродинамических труб вырывались потоки холодного воздуха, приносившие с собой не столько прохладу и свежесть, сколько болезненный озноб, сотрясавший изнурённое за день тело.
Иногда в короткие минуты передышки я отыскивал куцый клочок тени, примащивался на него, закрывал глаза и вспоминал, вернее, пытался вспомнить зиму. Впервые я увидел зиму в четырнадцать лет, когда приехал в Россию из тёплого морского Гонконга, и с тех пор это таинственное чёрно-белое время года, когда весь окружающий мир словно замирал с обнажённой душой, навсегда напоило меня колдовским приворотным зельем. Как только на город обрушивались первые снегопады, приносившие с собой оглушающую ватную тишину и непостижимое для меня умиротворение, я начинал жить в сказке. Я мог часами бродить по городу, словно погружённому в светящийся изнутри сумрак, спускался по крутым изогнутым улочкам к набережной, а снег всё сыпал и сыпал, то щедро и ласково покрывая мою голову и плечи крупными хлопьями, то деликатно и вкрадчиво прикасаясь к волосам невесомыми снежинками, то яростно швыряя мне в лицо колючей стружкой. Я испытывал изысканный экстаз, ощущая, как морозный, чистейший до хрустального звона воздух пропитывает моё тело насквозь, до последней клеточки. Я бродил с глазами и душой нараспашку – и зима отвечала мне тем же… Это было самое сокровенное, самое интимное время года, время только для меня одного, время, когда можно было остаться с самим собой и с этим миром наедине…
Я больше не был переводчиком. Я был гладиатором… да-да, как бы дико и нелепо ни звучало это в наши дни, на нашем этапе развития человеческой цивилизации с её веками борьбы за гражданские права и свободы за плечами… я был бесправным рабом, сражающимся на потеху публике… Одна тренировка с утра на каменистом плато, зажатом между голых красноватых скал. Когда граница чернильно-синей тени отступала к противоположной скале и испепеляющее солнце накаляло площадку, как жаровню, нас разводили по камерам-нишам, где я долго стоял, не мог вылезти из-под хлипкой водяной струи, лениво сочившейся из узкого отверстия в каменном своде. Если вечером не было представления, почти на закате нас выгоняли ещё на одну тренировку на то же раскалившееся за день плато. Сами гладиаторские бои проходили по вечерам в местном Колизее. Так называли гигантский мрачный амфитеатр, вырубленный в одной из скал, высокий сводчатый купол которого был декорирован самой природой – в мерцающем свете факелов причудливо извивающиеся прожилки горных пород на потолке напоминали гибкие тела ящеров.
По вечерам ступенчатая чаша амфитеатра наполнялась до отказа, люди сидели даже в проходах между рядами, плотным строем стояли вдоль стен, и вся эта толпа безумствовала, кричала и свистела от восторга, кстати говоря, делая последнее с непревзойдённым профессионализмом. Время от времени источником этого острого наслаждения толпы становился я. Мощным толчком в спину меня выталкивали на ярко освещённую арену, и со всех сторон из темноты на меня устремлялись тысячи желтоватых, круглых от возбуждения глаз. Моих соперников по поединку – поначалу одного, а спустя пару месяцев трёх-четырёх человек – выпускали через туннель на противоположной стороне арены. И начиналось постыдное театральное действо, в котором я гораздо больше ощущал себя низкопробным актером, нежели гладиатором.
«…если ты не выиграл бой в первые секунды, этот бой ты проиграл…» Я очень хорошо помнил этот урок. Ещё бы, он был вбит в меня, вбит в буквальном смысле, годами тренировок и миллионами делов боли – или в каких там единицах измеряют интенсивность этого ощущения? Молниеносные движения мастера Джана, острая боль в вывернутом плече и стёсанной о каменную площадку щеке, и глуховатый голос, произносящий эти слова… раз за разом… из года в год… «…если ты не выиграл бой в первые секунды, этот бой ты проиграл…»
В первые дни я раскидывал их на арене, как щенков – без особых усилий и без всякой жестокости. Да они, мои вынужденные противники, и были похожи на неуклюжих и неопытных щенков. И неудивительно – в своей прежней жизни большинство из них были безобидными политиками, чиновниками или коммерсантами. Все усилия свистящих научить их зачаткам боевого искусства шли прахом, и бывшие бизнесмены и политики с достойным уважения усердием, но абсолютно не впечатляюще и безобидно – к великому сожалению наших "хозяев" – молотили друг друга кулаками на песчаном полу арены, поливая его кровью из разбитых носов. Я обращался с ними бережно и аккуратно. Недаром ушуистское цинна, так называемое искусство захвата, контроля и перелома суставов, очень похоже на вальс… раз, два, три… раз, два, три… раз – захватить, два – вывернуть сустав, три – надавить до лёгкого сухого хруста… Я отбрасывал их от себя одного за другим, стараясь не наносить особых увечий… Не собираюсь я калечить своих собратьев по несчастью ради удовольствия каких-то рептилий.
Примерно через месяц, когда утренняя тренировка почти подошла к концу и красноватый камень плато накалился под отвесными лучами солнца, как адская сковорода, из узкого лаза, по которому перемещались только местные жители – для нас, прямоходящих, было выдолблены специальные ходы повыше – выпрыгнул один из наших" хозяев". Упруго подбросив себя на ноги, он принял вертикальное положение, отыскал меня взглядом среди других пленников и, извиваясь на ходу мощным телом, приблизился ко мне.
– Чем с-с-санималс-с-ся раньш-ш-ш-е? – прошипел он, буравя меня холодными жёлтыми глазами.
– Ушу. Это китайское боевое…
– С-с-снаю, – оборвал меня свистящий. – Ты делаеш-ш-шь вс-с-сё с-с-слишком быс-с-стро… Рас-с-стягивай бой, играй с-с-с ними… Дос-с-ставляй зрителям удовольс-с-ствие… яс-с-сно?
– Ясно, – кивнул я ему. Как скажешь, дружок. Хочешь игры? Будет тебе игра.
– Откуда с-с-снаеш-ш-шь наш-ш-ш язык?
– Я переводчик.
– Яс-с-сно, но это уш-ш-ше не ваш-ш-шно.
Он скользнул по мне презрительным взглядом, переговорил о чём-то с нашими "тренерами", пару раз ткнув в мою сторону пальцем, и исчез в тёмном отверстии лаза.
Так я стал устраивать инсценированные поединки. Я танцевал вокруг своих противников, делал эффектные выпады, уходил от ударов, от которых можно было не уходить, падал на пол, принимая картинные позы… в общем, всячески ублажал публику, внутренне передёргиваясь от отвращения – какой уж там гладиатор, так, подзаборная шлюха. Как бы там ни было, мои старания себя окупали. Моя популярность стремительно росла, а вместе с ней и суммы, которые ставили на меня на местном тотализаторе. Однажды вечером спустя месяца три после моего похищения к решётке подошёл Сессар, один из наших охранников. Этот длинный (у меня язык не поворачивался называть свистящих высокими) и почему-то рыжеволосый тип, совершенно явно ко мне благоволил – как я подозревал, не в последнюю очередь потому, что выигрывал на мне приличные деньги. Он поманил меня красноватым от пыли скрюченным пальцем и прошипел на ухо:
– Ходят с-с-слухи, что тебя с-с-скоро переведут в легион… Это очень хорош-ш-шо, знаеш-ш-шь ли.
– Легион? А что это такое?
– С-с-сейчас-с-с ты на разогреве публики. А там бьюцс-с-ся по-нас-с-стоящему. Тебе понравицс-с-ся. И я на тебе ещё подс-с-саработаю, я в тебе уверен. Надо вот, еш-ш-шь, подкрепляйся, – шипел он, проворно просовывая мне сквозь прутья решётки истекающие соком местные деликатесы – ароматные абрикосы в коричневой шершавой кожуре, кремовые пепино с дынно-лососевой мякотью, нежнейшие анноны в тончайшей зелёной кожице и чёрные шоколадные яблоки. – Ладно, бывай…
– Ну, что он тебе сказал? – нетерпеливо поинтересовался Крис, как только Сессар скрылся за поворотом. Свен и Бузиба тоже смотрели на меня с любопытством. За эти три месяца мне удалось немного выучить африканское наречие, на котором говорил Бузиба – его имя в переводе означало "глубоководный", и он действительно был моряком, захваченным в плен вместе со своим торговым судном – а также существенно продвинуться в скандинавском, на котором разговаривал Свен. Между собой наш квартет ладил вполне гладко. Я с удивлением наблюдал за тем, как Свен, Бузиба и Крис ловко объясняются друг с другом на диком пиджине из скандинавского, низше-кастового африканского и благородного французского, дополненного активным языком жестов. А как же пресловутые различия на уровне структуры сознания и фундаментальных понятийных конструктов, о которых твердят учёные и которые якобы делают носителей разных языков несовместимыми почти на физиологическом уровне?.. Впрочем, задаваться столь сложными философско-лингвистическими вопросами у меня сейчас не было ни сил, ни желания. Главное, что после того страшного случая в аэропорту, когда я попал под атаку многоязычного спрута и едва не отправился на тот свет, в моём сознании словно сломались какие-то ненужные барьеры, и теперь оно переключалось между языками легко и свободно, позволяя мне чувствовать себя совершенно комфортно в любой многоязычной среде.
