Александр Проханов - Крым
Он рычал, указывал перстом в глубь пещеры, где тонко плакал ребенок. Вход в подземелье начинал слабо светиться, наполнялся робкой синью рассвета.
– Вон! Вон! Федор, Семен Семеныч, ступайте, киньте ее на съедение бесам! Пусть изгрызут ее гнилые сосцы и ее блядина сына, у которого волосатое лицо и копытца! Заклинаю вас именем Господа, ступайте и извергните!
Отец Матвей был страшен. Глаза пучились, вращались в глазницах. Белый клок в бороде сверкал, как нож. Косица на затылке распалась, и черные волосы лезли в кричащий рот.
Федор стоял на коленях, костяной и недвижный. Семен Семеныч закрыл ладонями лицо. Елена и Ирина тихо выли. Солдат Виктор, не вставая с колен, сел на землю и тупо смотрел.
Лемехов вдруг испытал облегчение, почти радость. Он тихо ликовал и любил их всех. И кричащего в тоске отца Матвея, и мужиков, облачивших себя в балахоны мучеников, и женщин, своим воем напоминавших плакальщиц. И Анюту с истерзанным лоном, из которого вышел младенец и уже жил, дышал, подавал голос в этом мире, который уцелел, чтобы младенец взрастал.
Лемехов поднялся и пошел в глубь пещеры, где на матрасе лежала Анюта и рядом с ней, похожий на кулек, младенец. Анюта испуганно взглянула, заслонила собой ребенка. Лемехов хотел сказать ей тихое ласковое слово, но смог что-то неясно прокурлыкать, подражая дельфину. Анюта подняла на него умоляющее лицо. Лемехов осторожно погладил ей волосы, и она затихла от его нежного прикосновения. Он кивнул туда, где горели свечи, стояли на лавке часы и наливался слабой синевой вход в пещеру. Протянул руки, ладонями вверх, приглашая ее положить на ладони ребенка. Анюта поняла, приподняла кулек, положила на ладони Лемехова, и тот ощутил крохотное, почти невесомое тельце, его живую пульсацию, слабое тепло. Повернулся и понес, как несут драгоценность. Анюта, охнув, поднялась и пошла следом.
Он миновал стоящих на коленях богомольцев, вышел из пещеры. Перед ним раскрылся, распахнулся во всей красоте и торжественности утренний мир. Небо над головой еще оставалось темным, и в нем горело несколько звезд. Но восток был оранжево-желтым. Недвижная латунная заря стояла над лесами, отражалась в озерах и реках, безмолвно и величаво, словно и впрямь случилось преображение мира, и он сиял во всей своей райской красоте. Пели птицы, еще невидимые в темном лесу, но уже встречавшие зарю.
Лемехов держал младенца, словно дарил преображенной земле, и земля, и заря, и зеркальные воды принимали этот дар.
Он шел по дороге, останавливаясь, поджидая Анюту, и та поспевала за ним, переводя дух.
Лемехов видел, как из пещеры один за другим выходили богомольцы, облаченные в белые одежды. Федор, Семен Семеныч и Виктор держали на плечах крест, звезду и потухший фонарь, несли их, как крестьяне носят вилы и грабли.
Вслед за ними из пещеры показался отец Матвей, сутулый, немощный, прижимал к животу часы.
Возвращались по дороге в село. Благоухали травы. Солнце еще не встало, но край неба был оплавлен золотом, и от богомольцев в поля убегали длинные тени.
Лемехов нес младенца, и ему казалось, что незримый, взиравший на него Господь отпустил ему один из грехов – гибель его нерожденного чада.
Глава 33
Лемехов продолжал свои странствия, как крохотное пернатое семечко, подхваченное огромным ветром. Его опускало на камни, где было невозможно взрастание. Он падал на благодатную почву, но не успевал укорениться, и его тут же уносило дальше. На него налетали птицы, готовые склевать, но ветер подхватывал его, спасая от хищных клювов.
После пережитого землетрясения, которое разрушило всю его жизнь, он медленно восстанавливался. Но это не напоминало реставрацию рухнувших зданий, расчистку площадей и проспектов. На месте развалин создавался новый город, с иной планировкой, иной архитектурой, не похожей на прежние строения. Он еще не понимал, каким будет этот новый город. Только знал, что существует архитектор, существует сокровенный замысел, и его душа является местом нового строительства.
Он оказался в Якутии, на Лене. Устроился матросом на небольшой теплоход, принадлежавший владельцу пароходства Топтыгину. В эти летние дни Топтыгин гнал на север танкеры с горючим, сухогрузы с продовольствием и машинами. Туда, где геологи бурили скважины, промышленники добывали нефть и алмазы, военные радары щупали небо над Арктикой.
Лемехов на борту теплохода занимался самой черной работой. Драил шваброй палубу. Убирал каюты. Прислуживал хозяину. Во время швартовок набрасывал канаты на чугунные тумбы пристани. Иногда его звал на помощь механик, молодой якут с круглым лицом, напоминавшим пиалу. На ней кисточкой были нарисованы узкие глаза, дырочки носа и рот. Механик регулировал дизель, его масленые сияющие механизмы. Лемехов тяжелым ключом придерживал гайку или закручивал винт, а механик, привыкший к немоте Лемехова, разглагольствовал:
– Мы, якуты, произошли от Чингисхана. Когда Чингисхан шел завоевывать вас, русских, он оставил отряд в Якутии охранять алмазы. Но Чингисхан умер в походе, а вы пришли и отняли у нас наши алмазы и нашу нефть. Но скоро Чингисхан вернется и отберет у вас наши алмазы и нефть.
При этом на фарфоровых скулах якута светились два маленьких алых цветочка.
Иногда Лемехов поднимался в рубку, где капитан с шершавым, как терка, лицом и черными пиратскими усами крутил штурвал, среди бескрайних потоков реки, далеко отступивших берегов, редких прибрежных селений. Капитан брал рацию и в сипящий эфир таким же сипящим голосом произносил:
– Я – «Онега»!.. Как слышишь меня, «Ока»?.. Где ты там потерялся?..
И в ответ хрипящий голос, словно из Космоса, отзывался:
– Я – «Ока»!.. Григорич, у тебя есть диск с «Любэ»?.. Оставь мне у Данилыча, на Ленских столбах!..
Рация умолкала, а капитан, подумав, включал динамик, и над сияющими водами неслось: «Комбат, батяня, батяня, комбат…» И Лемехову казалось, что среди безлюдья музыку слушает плеснувшая рыба и мелькнувшая на солнце птица.
Теперь он мыл палубу, орудуя шваброй. Окатывал водой железные, крашенные в серое листы. Тер, драил, давил, выжимал из швабры грязную воду. Выплескивал за борт. Набирал свежую воду, кидая за борт жестяное, привязанное за веревку ведро. Палуба гудела, дул свежий ветер, пахло рекой, рыбьей молокой, соляркой и далекими голубыми лесами. На влажной палубе у железного борта, омытое водой, проступало пятно, напоминающее павлина, распустившего хвост. Пятно исчезало, как только палуба начинала сохнуть. Лемехов, не давая исчезнуть пятну, проводил по нему шваброй. Он вспомнил, что ироничный журналист в своей статье назвал его павлином, и тогда это оскорбило его. Теперь же это воспоминание не задевало его, и он удивлялся той давней боли и горечи, которая улетучилась среди необъятных безлюдных вод. Он смотрел на павлина, присевшего на железную палубу, и эта птица направляла корабль к сверкающему горизонту, где великая река вливалась в океан.
Выплеснул грязную воду за борт. Кинул ведро в реку, обмотав веревку вокруг кулака. Почувствовал рывок, ведро наполнилось, неслось за бортом, не отставая от корабля, поднимая бурун. Лемехов чувствовал натяжение веревки, сопротивление воды, гигантский космический напор реки, силу корабельного двигателя. Мятое ведро было прибором, с помощью которого он исследовал вращенье земли, скорость корабля и речного потока, биение своего сердца, соединенного веревкой с необъятным мирозданием.
Подумал, что еще недавно, в прежней жизни, он был окружен приборами, которые управляли ракетами, ядерными реакторами, брали пробы кипящих металлов, измеряли микроны ювелирных поверхностей. Но ни один из этих приборов не мог сравниться с мятым ведром и веревкой, которые соединяли его с мирозданием. Он не торопился извлекать ведро из реки, наслаждаясь полнотой своего общения с миром.
Он увидел, как на палубу вышла корабельная буфетчица Фрося. Ветер давил на тонкое платье, лепил ей груди, крепкие бедра, круглый живот с выемкой пупка. Фрося переступала по палубе, свешиваясь за борт, туда, где бурлил убегавший клин волны. Приближалась к Лемехову. Ее светлые волосы поднимались легкой копной, серые глаза щурились от блеска водяных разливов.
– Ну что, Немой, трешь свою сковородку? Три, три, только до дыр не протри, а то утонем. – Фрося насмешливо морщила губы, наблюдая, как Лемехов водит шваброй вокруг таинственного, проступившего на палубе павлина. – Разве это твоя работа? Ты человек культурный, тебе головой работать, а не грязь скрести. Как ты здесь оказался? Видно, крепко тебя тряхнуло. Если бы у тебя язык во рту шевелился, многое что мог рассказать. Ну да все, кто здесь, на северах оказался, всех крепко в жизни тряхнуло.
Фрося была расположена к разговору, присела на пожарный ящик с песком. Сжимала платье коленями. Ветер выхватывал ткань, обнажал крепкие белые бедра, а Фрося снова их закрывала.
– Наш-то, Топтыгин, опять с нужным человеком водку пьет. Какой-то московский, блатной. Наш-то из него больше горючего хочет выкачать. Все какие-то квоты да квоты. Все об этом квакают. Третью бутылку пьют. Наш-то держится, он боров здоровый. А этот московский – дохляк. Шейка тощая, с палец. Усики как у крысы. И лысина желтая, натертая сыром.
