Ада Самарка - Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения
– Ах ты ж дрянь! – отпустив винтильную пуговицу, она схватила пульт от телевизора и швырнула в мою сторону. Пульт ударился о стену и развалился, рассыпаясь батарейками и прочими запчастями. «Ах ты ж сучка! Да как ты смеешь со мной так разговаривать, сопля ты зеленая!»
– Мээээээээ… ыыыыы… – заунывно донеслось из коридора. Завернутый в одеяло и сонный, на пороге в гостиную стоял сын. – Пациму бабуска клицит на маму?
– Даже отвести ребенка к логопеду не может, – немного съехала с темы свекровь. Я встала из-за компьютера, подняла пульт, батарейки и крышку, стала все собирать.
– Иди спать, пожалуйста, – сказала сыну, – все хорошо.
– Конечно, расскажи ребенку, какая бабушка нехорошая.
– Бабуска нехолосая, патамуста клицит на маму! – уверенно ответил сын.
– Ты еще скажи ему, что папа из-за бабушкиных криков ушел!
– Успокойтесь, пожалуйста, не надо, – железным голосом сказала я.
– Папа – не усьол, он – в байнице! – с вызовом сказал сын.
– Патамуста мама его туда отплявиля, – буркнула я под нос.
Свекровь вскипела, но рука, поднесенная к винтильной пуговице, остановилась на полпути. Лишние несовершеннолетние зрители тут были ни к чему.
– Ты не способна на сочувствие. Вообще на чувства. Что ты за истукан такой… – примирительно бухтела свекровь, когда мы вместе пошли на кухню пить чай.
И иногда, редко, но мне вдруг становилось очень жалко себя, и под ее взглядом, всасываясь в него, как в пространство между двумя гладильными валиками, я теряла контроль над собой и начинала плакать перед ней – плакать и выглаживаться в блин. А она смотрела на меня с одобрительным ожиданием, как опытный стрелок подпускает поближе противника, и собиралась словами и сочувствиями, которых было у нее в изобилии, которыми ее грудь полнилась, как коровье вымя молоком.
Ей нравилось, когда болеют, когда страдают.
– Он не болен. Ему нечего делать в больнице, – говорила я.
– А как же уколы, процедуры… часть, конечно, я сама смогу, – она в предвкушении поправляла воротник на кофточке.
Ей нравилось звонить по телефону и с готовностью отвечать: «Ужасно! Ужасно! Ты не представляешь себе как ужасно!..» – ее глаза горели, мимика работала, а пальцы, уверенно нащупав винтильную пуговицу, всячески трепали и гладили ее.
– Я надеюсь, – сказала свекровь, чтобы я поняла, что спорить бесполезно, – ты не окажешься против, если я поживу у вас еще немного.
Я пожала плечами, и это разозлило ее.
С одной стороны, она приносила жертву – все-таки немолодой человек (как она называла себя) с какими-то своими делами, своей жизнью (выход на пенсию год назад очень подкосил ее морально), к тому же продала дачу (то, чем меня теперь будут попрекать по гроб жизни), переехала в чужой район (ее снобская Чоколовка, куда на метро не доедешь, казалась несопоставимо роскошнее нашей плебейской левобережной Дарницы), в чужую квартиру (намек на то, что тут мои порядки), где ей не всегда рады (пауза, чтобы перебили и сказали, что рады, но я не перебивала), но с другой стороны, и об этом она молчала – самым страшным ужасом было бы ей сейчас вернуться в свое вдовое гнездо с потолками 3,20 в сталинском доме, северная сторона и вечная тень, где уборная сообщается окном с кухней и до сих пор пахнет сигаретами, хотя никто там не курил уже лет семь, с тряпочками вместо мочалок для мытья посуды, с сервантом с сервизом, который хотела отдать нам, но мы не взяли, и с черно-белыми фотографиями в рамках, и с одной цветной, на которой я с ее внуком на ступеньках роддома, с алоэ и геранью на широких подоконниках, с часами в виде избушки на курьих ножках, с высокими и какими-то голыми окнами, за которыми растет огромный каштан и сквозь которые доносятся умиротворяющие звуки двора, и сам двор с новой детской площадкой и огороженным высокой сеткой палисадником, в котором летом растет чахлая эхинацея и подвязанные бинтами помидоры, а зимой убирают снег, и ключи от которого есть только у жильцов. Она бы не смогла там жить сейчас.
На поверку оказалось, что гигант теоретической мысли, неутомимый советчик младшему медицинскому персоналу, профессиональный подтыкатель одеяла и скатыватель валиков из простыней в практической части – полное ничтожество. Мы привезли будто мальчика из роддома, и, как это показывают во всяких таких передачах, обе, проявляя свою полную некомпетентность в решении новых для нас бытовых вопросов, начали страшно ругаться. Сам мальчик лежал на диване и внимательно смотрел телевизор. Я была уверена, что он будет жить в спальне, но пока была на работе, свекровь призвала соседей (обжилась уже потихонечку) и передвинула мебель таким образом, что в спальне вместе со мной спал теперь ребенок, а в детской устроили лазарет и поместили, вместе с гостевым диванчиком из гостиной, под ночник в виде ломтика сыра и плакаты с «Шрэком» и «Тачками» – мужа. Тем самым, устроив в квартире сумятицу, в духе свекрови, расхристанность, придающую всему происходящему дух нестабильности, транзитности. В спальне было теперь не повернуться, потому что кровать сына загромоздила собой все пространство, и, чтобы пробраться к нашей собственной кровати, к гардеробу или к окну – нужно было двигаться вдоль стенки, вытирая спиной обои.
– Почему вы так категорически отрицаете возможность моего совместного сна с моим законным супругом? – сказала я как можно более спокойно, когда мы удалились на кухню, чтобы готовить диетический ужин. Из гостиной доносились вопли телевизора.
– Ты что, с ума сошла? – свекровь энергично мяла картошку, взбивая ее в подобие сливочного крема. – Ты, кажется, так и не поняла, что он – болен. Как девочка, ей-богу…
Мы с ней тем вечером разделились на команды. «Иди занимайся своим ребенком», – говорила она мне, намекая, что своим собственным она предпочитает заниматься сама. Я мыла и вытирала после ванны своего, а она – своего.
Ночью, когда все улеглись, я уже привычным образом вылезла из кровати.
Голова кружилась, в груди будто оплетено было терновником, и вот он зацвел – от предвкушения становится аж больно, прямо хочется остановиться, «стоп, я не могу так», когда не веришь, что все будет именно так, как предвкушаешь, что боль от гипотетического разочарования смешивается с нектаром ожидаемой радости. Неизвестность гремела молотом в висках, костяными шариками собиралась в горле, в носу щипало от сухости. Испепеляющее предвкушение. Чтобы не бродить в потемках, я встала на четвереньки и переползла через спящего сына, на ходу целуя его и погружаясь в детские теплые цветочно-сливочные запахи, которые немного успокоили меня.
Рифленое стекло двери в гостиную было подсвечено трепыхающимся ультрамарином – свекрови тоже не спалось.
Силуэты детской комнаты казались совсем незнакомыми. Окно было плотно зашторено, свет уличных фонарей не попадал сюда, и я на ощупь пошла прямо и налево, где, по свежей неустойчивой картине в памяти, среди дневного света и несуществующей пыли, должен был стоять диван.
Попала прямым попаданием, и сразу под одеяло.
«Привет, это я! Снимай трусы, живо!»
Он сонно ворочался, как большой дружелюбный медведь, охотно обнял меня, словно стараясь зачерпнуть побольше, отчего вышло немного неуклюже – теплый, как ребенок, невинно пахнущий теми же полевыми цветами со сливками. Гармония ночи восстановилась – заученными годами движениями мы сложили наш пазл, бархатистая темно-коричневая темнота вокруг нас была будто материальной, составляла основу композиции – откроешь глаза или закроешь, виднелись словно поросшие мхом тяжелые ржавые округлости огромного бронепоезда, внутри которого мерным спокойным розовато-красным свечением, чуть искрясь, чуть потрескивая, горела наша жизнь, одна на двоих.
Сказка седьмая. Стрекоза и муравей
Во время Летней олимпиады 1988 года в Пекине, на солнечно-лазоревой, разлинованной белыми гнутыми линиями легкоатлетической арене вспыхнула новая звезда. Ее показывали взахлеб (если такое слово применимо к телевизионному вещанию) все каналы мира, затягивая решающие эфирные секунды, камера словно не могла отлипнуть и переключиться на что-то другое, и весь мир завороженно смотрел на нее – взятую в рамку с логотипами, таймерами и прочими цифрами – сильную, загоревшую, в короткой майке и спортивных трусиках, воплощение самой легкости, грации, здоровья, языческой раскрепощенной женственности, священной юношеской страсти. На нее нельзя было смотреть без восхищения, ибо каждое движение, бросок, прыжок, склонение головы казались эталонными, и сама она, со своими совершенными пропорциями, была тем идеальным человеком, чемпионом pedigree в своей женской породе. Казахская кровь придавала ее скуластому белому лицу тень какой-то заостренной, асимметричной аристократичности, улыбка на победном финише всегда получалась по-детски растерянной и трогательной. Звали попрыгунью Зинаида Стрибичева, и там, в жарком Пекине, с многолюдными улицами, яркими вывесками и непривычным желтоватым небом, ей исполнилось 19 лет.
