Александр Цыпкин - О любви. Истории и рассказы
Сэм давился от смеха, но произнес в своей излюбленной снисходительно-насмешливой манере:
– Спасибо за оригинальное поздравление, однако американки из тебя, увы, не получится.
Наташа и Сэм встречались так часто, что месяц перед днем рождения Наташи пролетел как один день. Утром Наташу разбудил звонок в дверь. Посыльный вручил ей большую красную коробку, украшенную золотыми лентами. В коробке, завернутые в тонкую розовую бумагу, лежали двенадцать белых любимых Наташиных гвоздик. На маленькой открытке было написано: «Happy birthday! With love Sam».
Сэм приехал вечером. Он вошел торжественно-напряженный, со странным выражением на лице, и выглядел так, будто его лихорадило.
– Наташа, – произнес Сэм. – Я люблю тебя и хочу с тобой быть до конца моих дней!
Сэм сунул руку в карман…
«Кольцо!» – замирая от восторга, подумала Наташа, но вместо заветной коробочки Сэм вынул белый конверт.
– Деньги? – разочарованно вздохнула Наташа.
– Лучше! – гордо вытянулся Сэм. – Открой и прочти.
Наташа распечатала конверт. На голубой вощеной бумаге с гербами и печатями сообщалось, что Сэм и Наташа являются владельцами чудесного райского куска земли на самом лучшем кладбище Нью-Йорка.
Оксана Ветловская. Дом с алыми витражами
Во двор заходишь как в огромный шатер. Мимолетная гулкая темень арки – и вот надежный полог солнечной, зеленой, воробьиной тишины уже смыкается за спиной. Сквозной купол листвы и шелковый от тополиного пуха купол неба. Тугим мячиком скачет эхо детских голосов. А ведь – самый центр. Гремящий трамваями проспект, почти сплошная стена многоколонных, нарядных наружных фасадов.
Таких домов больше нигде нет. «Сталинский ампир» – но особая его разновидность. Легче, тоньше. Человечнее. Такие изящные балконы, карнизы, эркеры. Эта застывшая музыка не звучит ни маршем, ни интернационалом.
Дома возводили военнопленные. По большей части – немцы. Замечу сразу: строили – не значит проектировали. У нас, разумеется, бытует миф о гениальном немецком архитекторе. У нас тут вообще много мифов. Якобы под лепниной на фасадах – немецкие кресты. Якобы кровля кинотеатра имеет форму свастики. А дом со звездами якобы сооружали специально для высокопоставленных чиновников.
«Дом со звездами» – единственный с витражами на лестничных площадках. Красные стекла выложены, на невнимательный взгляд, затейливой пятиконечной граненой звездой. На самом деле никакие это не звезды – всего лишь цветы. Алые розы.
Дом с алыми витражами – так мне больше нравится. Все эти дома кругом проектировал мой дед. Точнее, прадед. Точнее… Не сумею я точнее рассказать, потому что никогда не слушала, не вникала, не любопытствовала, а теперь уже и не спросишь.
* * *После Алма-Аты далекий Урал, вероятно, показался ей ледяным и промозглым погребом мира. Здесь – если не морось, то мороз. Там – абрикосовое дерево за настежь открытым окном, сухая жара и ласковая тень улиц под высоченными (в два раза выше, чем тут) тополями, блеск воды в арыках – круглых, прохладных, гладких. Воду наливали в графин, что стоял на комоде, – тяжеленный, со сколотой пробкой. Стеклянную пробку однажды швырнул отец: никак не вставала на место. Вообще, он швырял все, что приходилось не по нраву. Со всей силы, с размаху. Вещи, еду. Если за завтраком свежайшее, только с рынка, яйцо плохо чистилось – от души размахнувшись, кидал в окно. Туда же летел самую малость пересоленный кусок баранины. Окно-то всегда настежь.
Здесь окна почти и не открывали – наоборот, тщательно заклеивали бумажными полосами щели в рамах, чтобы не дуло.
Как Полина обожала отца! Громогласный, большой, круглый, навсегда загоревший под южным солнцем, почти наголо стриженный, чтобы замаскировать раннюю лысину. В меленьких круглых очках, в точности как у Берии (это уже мой придирчивый взгляд снова и снова изучает знакомые фотографии). Для нее, конечно, просто в очках. Член Союза советских архитекторов: поободрал шкуру в ловушках партийных лабиринтов, но всякий раз выбирался и всегда жестоко разделывался с интриганами. Самый лучший папа. Катал на спине, на коленях, на шее. Его непредсказуемое недовольство и чудовищный гнев маленькую Полину лишь смешили, потому что никогда не обращались против нее, зато частенько – в ее защиту. Орал на дворовых мальчишек (боялись его люто), на учителей, на милиционеров. Рассказывали – однажды в своей мастерской наорал на молоденького выпускника так, что тот даже обделался. Услышала – смеялась до упаду. Ребенку такое смешно. Вот только мама в такие ураганные минуты всегда старалась куда-нибудь уйти. Прямо-таки бежала, пряталась.
В семнадцать Полине тоже стало совсем не до смеха. Она мучительно не понимала, почему вдруг стала кругом виновата. В сущности, повинна была лишь в том, что выросла: только детей любить просто. А она по-прежнему обожала отца, но любить его означало – беспрекословно слушаться.
«Ты хочешь мыкаться тунеядкой? Художник – не профессия, а диагноз! Будешь шалавой для всякой шантрапы!» Слова «диагноз» и «шалава» Полину напугали. Ее графические работы, что еще каких-то полгода назад с гордостью предъявлялись гостям, внезапно стали «мазней» и «дуракавалянием». В архитекторы, впрочем, отец тоже не пустил, хоть она и выросла среди чертежей и макетов, – «Женщина архитектор, как и композитор, – пустое место. Не женское это дело». Отправил в педагогический, видимо незамысловато руководствуясь тем, что жена – завуч. С детишками возиться – для женщин самое то.
Детей Полина боялась, особенно подростков, – она умела лишь подчиняться, не подчинять, – а те чуяли и учиняли на уроках такой бедлам, что она в бессилии отходила к окну и однажды, не выдержав, позорнейше, навзрыд, расплакалась. После этого уроки превратились вовсе уже в кошмар: подростки не прощают слабости.
К двадцати пяти годам у нее так и не было ни нормальной, по душе, профессии, ни ухажера. Сразу двоим мужчинам она подчиняться не смогла бы, просто недостало бы сил. Ей хватало отца. Втихомолку рисовала (сохранилось несколько ранних работ – своеобразный броский стиль, напоминающий графику Юрия Анненкова). Много читала. Закручивала медные кудри в тугой «бублик». Интеллигентная девушка из интеллигентной семьи. Обычно именно таким, вроде бы и умным, и талантливым, от природы недостает некой силы душевного кровотока, и как-то все у них не складывается, все выходит анемично и тускло. А тут еще такой папа.
И вот – Урал. Несмотря на непривычный всепроникающий холод (быстро дали отдельную квартиру, но на первом этаже старого купеческого особняка, промозглую даже летом, а зимой дома вовсе приходилось ходить в валенках), Полина была рада переменам – надеялась, что как-нибудь все само собой утрясется, только бы не снова школа.
Утряслось. Отец возглавил мастерскую «***скпроект», созданную специально для строительства более полусотни зданий в округе только открытого, с иголочки, политеха. От пригорка с главным институтским корпусом до самой железной дороги, на месте покосившихся бревенчатых срубов и чахлых северных огородов уже взмывали к небу, пусть пока только в мыслях, переносимых на чертежи, торжественные призраки многоквартирных домов, общественных бань, библиотек, клубов, кинотеатров. Мастерская размещалась почти рядом с домом, по левую сторону от того самого политеха, в незадолго до войны выстроенном конструктивистском здании с огромными окнами. И как-то само собой вышло, что отец устроил Полину в мастерскую машинисткой. Так называлась должность, а на деле кроме перепечатывания смет и прочих документов было «принеси-подай», поиск чертежей в огромных картонных папках, даже заточка карандашей. Но Полине нравилось. Бумага и карандаши – это было привычное и родное.
Тогда же родители всерьез обеспокоились полнейшим отсутствием женихов на горизонте. Отец всюду быстро обрастал полезными знакомствами – и вскоре в друзьях семьи уже ходила солидная пожилая пара со взрослым сыном. Его звали Митя. На пару лет старше. Румянец, плечищи. Спелая рожь, кровь и молоко. Офицер, фуражка с васильковой тульей. Отцу он весьма понравился. Полина все понимала и очень старалась, чтобы ей он понравился тоже.
Был уже апрель – по неимоверной здешней грязи выбирались в театр, в кино. Поначалу Полине пришлось по душе то, что Митя оказался совсем не гневливым. Был внимательным, все замечал: какое настроение, здорова или приболела. Интересовался. Пока не оказалось, что теперь он знает, где тонко и больно, и при случае может так ткнуть словом, что лучше бы – ну честно – по-простому, кулаком. У Полины были некрасивые зубы, щелястые, будто деревенский забор, и только Митя мог заметить: «Поменьше улыбайся – не красит». Или, посмотрев на ее рисунки, сказать: «Хорошо, но проку – как в летошнем снеге, лучше пироги пеки».
Что ж, у каждого свои недостатки, думала Полина и терпела. Полюбить Митю было заданием – как сделать уроки. Она изо всех сил старалась проникнуться к Мите хотя бы симпатией, но как-то не очень получалось.
