Анатолий Приставкин - Синдром пьяного сердца (сборник)
Но и синеглазка, как я ее назвал, не была сейчас главной в моих воспоминаниях. Я картину с красивой мамой и кучерявым сынком стал восстанавливать кадр за кадром, и вот чудо – ничего не пропало. Как она по-королевски держится на людях, как проникновенно говорит о сыне и как он, до поры не понимая своего счастья, гневно произносит свою речь против всех на свете матерей…
А дальше у меня уже другое кино стало сочиняться. Как пришла эта мама к дому, где когда-то на ступеньках сверток в голубом байковом одеяльце лежал, и говорит: «Я тут мальчика оставила, давно, лет четырнадцать прошло. Может, вы слыхали, может, знаете, где он теперь?» А ей люди отвечают – мол, знаем, мадам, но сперва хотелось бы у вас спросить: как же вы посмели ребенка родного на улице, на чужом крыльце бросить? По какому такому моральному праву? Или у вас сердца нет? А она в слезы: «Сама не знаю, муж заставил. Сказал, что убьет меня и малыша, так я его спасти хотела!» – «А, ну, бывает, бывает, он что у вас, сильно пьющий?» – «Да пьет хоть и нечасто, но уж, когда выпьет, прям звереет. А сейчас вот приболел, пить бросил, опомнился, иди, говорит, отыщи сына, я хочу с ним проститься». И тут сердобольные жильцы дают его, то есть мой, адрес… Живет, мол, ваш сын неподалеку, в колонии, куда попал из распределителя, но фамилию мы ему сохранили, как было указано в записке. Как придете, увидите, вам сердце подскажет, какой он теперь… И вот она на пороге. Кругом сотни огольцов. Так и норовят что-нибудь у нее спереть. А она ничего не замечает, вертит головой, смотрит и… не находит. «А вам кого, – спрашивают, – вам Гуляева, что ли, так его нет сегодня, он в кино пошел». И она идет в кино. И достается ей восьмой ряд, а место… Она смотрит в сумраке зала: ага, шестнадцатое место, где это? А он, то есть я, рядом проскакивает, идет дело выполнять. И садится позади красивой моложавой женщины. Из-под куртки достает спицу, пробует пальцем жало и, уколовшись, слизывает кровь и при этом с ненавистью смотрит в спину женщины, будто из-за нее укололся. А тут она, почувствовав его взгляд, оглядывается, и они утыкаются глаза в глаза. И долго, очень долго смотрят друг на друга, пока она не закричит на весь кинотеатр… А вот что она закричит… Мне не хотелось дальше смотреть свое кино…
Вот если бы спросили, какое у меня последнее желание перед концом? Я читал, я знаю, что так приговоренных к смерти спрашивают. Я бы тогда попросил кино еще разок посмотреть. Но только это – про безвиноватых. Где появляется неведомо откуда мама…
Канун казни
Я знал, что долго мне сидеть не придется. Слишком хлопотно кого-то держать под замком. Даже в таком глухом месте. А вдруг кто проведает или ненароком забредет? Да и оттягивать наказание смысла нет. Вон ведь какой суд при всех устроили. Чтобы все знали, что с ними будет, если захотят ослушаться…
Но время шло, а ничего не происходило. Только жратву кой-какую мне все-таки притаскивали и воду в старом бидоне. А вот Пузырь, которого можно было разговорить, отчего-то не появлялся. Он исполнитель, он знает больше остальных. Он и срок казни знает…
Я вспомнил про свою заначку и откопал ее. Это была стальная пластинка, обломок от старого комбайна, кресало теперь. Если ею по кремню ударить, искры сыпятся. А если трут под кремень подложить, то можно и огонь высечь, и закрутку раскурить. Трут и кремень у меня теперь были, а вот курева, конечно, нет. Но я в соломе цветы засохшие собрал, завернул в клочок старой газеты, огонь высек и закурил. И тут же шухернулся. Неведомый мой страж запах дыма учуял и в щель заглянул:
– Ты что там делаешь? Куришь?
– А тебе-то что?
– Мне велели следить, чтобы ты смирно сидел, вот что.
– Ну и следи… А ты кто? Из какой группы?
– Из старшей. Тишкин.
– Почему Тишкин? Имя-то у тебя есть?
– Есть. Но все равно я Тишкин.
– Ага. А я Гуляев, значит.
Это я сказал для юмора.
Он понял и добродушно засмеялся:
– Кто ж тебя не знает… Ты теперь знаменитый!
– Чем это я знаменитый?
– Как чем? Скоро казнить будут. Знаешь, как все ждут!
– А когда?
– Послезавтра.
– А почему не завтра?
– Так Главный на дело отбыл. А без него нельзя. Он же золотой палач!
– Почему золотой?
– Не знаю. Так зовут. Красивый потому что…
– Слушай, Тишкин, а ты случайно не знаешь: в кино на мое место никто не ходил?
– Да вроде ходили, – ответил он неохотно.
– И что?
– Кого-то пришили.
– Кого?
– Мужичка одного.
– Ты уверен, что мужика?
– Я там не был, – протянул Тишкин равнодушно. И неожиданно попросил: – А ты закурить не дашь?
Наверное, имелось в виду, что за просто так он ничего больше выкладывать не станет.
– Так у меня травка, – сказал я.
– Зато у тебя огонь есть, – не без зависти произнес невидимый Тишкин. Было слышно, как он шумно вздохнул.
После этих слов я недолго раздумывал.
– А хочешь, я тебе огонь подарю? – сказал я.
Он не ожидал такой щедрости и даже растерялся:
– Это как, задарма?
– Почти.
– Не, – сказал он, – я тебе все равно не отопру. Они знаешь, что сказали…
Они – понятно, кто-то из Яшек.
– Что?
– Что, если кто станет тебе помогать, тот сам за тобой пойдет. Только еще пытку устроят за измену.
– А я и не прошу отпирать. Ты в киношку ходишь?
– Ну хожу. Когда пускают по доброте.
– Ты можешь вовнутрь и не заходить. Ты у входа постой. Мне надо одну знакомую найти… У нее беретик, две косички и такие, знаешь, глаза…
– Какие такие глаза?
– Особенные… Синие-синие… – Я подумал и добавил: – Вообще-то она одна такая. Ты ее сразу увидишь.
– Не знаю, – поколебавшись, сказал Тишкин. – Неохота как-то.
– А кресало с трутом?
Тишкин помолчал, раздумывая. Кресало с трутом – большая ценность. На них, если повезет, полбуханки хлеба можно выменять. И он, и я, оба это знали.
– А если найду… Что тогда?
– Скажи, хочу поговорить.
– А если не захочет? Она тебе кто?
Теперь я раздумывал. Скорей всего, так и будет – она не придет. К колонии на пушечный выстрел никто добровольно не подходит. Боятся.
– Но ты уговори, – попросил я. – А кресало все равно твое. Хочешь, сейчас бери.
– Давай, – сразу согласился Тишкин. Наверное, подумал, что не зря меня придурком зовут, если кресало, поверив на слово, за так отдаю.
– Ты вот что, Тишкин, – добавил я. – Бери кресало, считай, дарю. А трут я отдам, когда к кино сходишь… Договорились?
Он забрал кресало, просунутое под дверь, и вскоре, не прощаясь, исчез. Его заменил кто-то другой. А я даже не догадался посмотреть, как этот самый Тишкин выглядит. Да и не верил я, что мой план удастся. Но если удастся, если произойдет чудо, что я ей скажу? Да и зачем она мне вообще нужна?..
– Дурак ты! – сказал я себе и со злостью шуранул ногой по соломе. Поднялась едкая пыль. Всегда ходил в придурках. Но сегодня просто рекорд по дурости установил.
Придурок
На другой день Тишкин не появился. Вместо еды подсунули две морковки: мол, грызи, другого не будет. Сразу вспомнились слова Пузыря, что перед казнью кормить, только продукт зазря тратить.
Закурить бы с такого настроения, но ведь сам же, придурок, кресало отдал… Я и к дверям подходил, голос подавал, ведь должен там кто-то стоять. Но мне не отвечали. Прислушался – кто-то за дверью дышит.
– Ты можешь ответить? – сказал я громче. – Не съем же…
– Ну чего? – наконец раздался из-за двери голос. – Чего разорался?
– Тишкина там случайно нет?
– Случайно нет.
– И не приходил?
– Не приходил.
– А придет?
– Ты бы помалкивал! – прикрикнули из-за двери. – Торчу здесь из-за тебя, а мог бы на рынок рвануть. Или еще куда…
– Так иди. Я тебя не держу.
– Ага, иди… Ничего, недолго осталось… Завтра уж….
– А что завтра?
– Сам знаешь что. Для тебя уж и спицу приготовили. Я ее сам точил…
– Значит, спицей решили? А сральня что ж?
– Да замолкни ты! – крикнул страж. – Трещит! Трещит! – Но потом остыл и нехотя добавил: – Переполнилась она, вчера зарыли. А в другой не накопилось… Не в ведре же тебя топить?
Последнее он произнес даже с сожалением, и я не стал его больше раздражать. Отошел от двери и присел на санки. Что хотел, я уже узнал…
Никогда я по-настоящему о смерти не думал. Какая там смерть, если все время занят тем, как жратву найти, как в чужом окошке пошарить, от мента скрыться. Да чтоб не измутузили, если поймают. Особенно больно, когда по голове бьют. Как пойманную рыбу, однажды сам видел: вытащили из воды – и молотком по голове, чтобы не трепыхалась…
Меня тогда из распределителя в младшую группу при колонии передали по акту. Режим военный: утром на проверку – и маршировать по кругу. На богатырские дела нас воля Сталина вела. А он, гипсовый, в центре круга стоит, в усы лыбится. Потом на работу: копку огорода, прополку, а чуть старше стал – воду на огород таскать, зимой дрова пилить, печку топить, старшим прислуживать. Главное – норму сделать. А без нормы вечером на расправу к надзирателям, они уже свои игры начинают. В тумбочку, скажем, засунут и стучат по ней, пока не оглохнешь. Или в котел кухонный посадят да крышкой сверху прихлопнут, а снизу подбросят дровец. И ты супом становишься. А бывает, как окорок, головой вниз подвесят или кусачьи бои устроят для развлечения. Свяжут руки и напускают колонистов друг на друга. Побеждает тот, кому удастся сильней искусать противника, особенно, если повезет, за нос цапнуть или за ухо. А высшая доблесть, если ухо откусишь у всех на глазах и под аплодисменты выплюнешь на пол.
