Ксения Велембовская - Дама с биографией

– Он уже пьяный. Храпит в полной отключке, – отозвалась Ляля, в тихом бешенстве кусавшая ноготь на большом пальце. – Еще по пьяни уронит бабушку. Вот бабушка выздоровеет, я его, козла, урою, клянусь! А заодно и этого рыжего недомерка. Ну и тварь!

– Знаешь что, беги за Кузьмичом, он не откажет…

Примчавшийся по первому же зову Кузьмич по-армейски ловко подхватил Нюшу сзади под мышки, скомандовал пожилому, но вполне еще крепкому на вид водителю: «Берись!» – и они так квалифицированно переложили маленькую Нюшу с кровати на носилки, что та, бедняжечка, и охнуть не успела. Осторожно вынесли носилки через распахнутые двери в сумеречный дождливый сад, а потом – на улицу, к забрызганному грязью белому «рафику» с красной полосой.

– Мам, ты поезжай с бабушкой, а я вперед, на машине! – крикнула Ляля от уже распахнутых ворот гаража. – К вашему приезду у меня вся их гребаная больница будет стоять на ушах!

– Люсиночка, давайте и я поеду? Вдруг вам опять понадобится мужская помощь?

– Спасибо большое, Анатолий Кузьмич, не нужно. – До слез тронутая его заботой, Люся чмокнула Кузьмича в щеку и запрыгнула в «рафик».

– Ну что, все на месте? – оглянулся с переднего сиденья страшно довольный собой рыжий, выцыганивший у известной артистки еще две тысячи. – Тогда двинули, Михалыч!

Не меньше часа перекуривавший Михалыч медленно поехал по улице в поисках места, чтобы развернуться, как будто, гад, не мог сделать этого заранее.

Туда-сюда, туда-сюда… Машина рычала, вязла в сыром песке, сотрясалась, но, слава богу, развернулась. За мокрыми, унылыми деревьями проплыла погруженная во мрак громада каширинской дачи. Словно умерли все, содрогнулась Люся. С тех пор как Зинаида, топая ногами, прокричала: «Прочь отсюда!» – нигде в доме ни разу не промелькнул даже кусочек ее тени. Может, закандрычилась?

Стоило представить себе всеми забытую сватью с миллионом ее мнимых и не мнимых болезней, оставшуюся в пустом доме вдвоем с пьяным в дым Ростиславом, и душу охватила такая за нее тревога, что хоть кричи водителю «стой!» и беги обратно. Люся уже хотела набрать Кузьмича – пусть зайдет, проверит, – но услышала жалобное: «Дочк, а больница-то ихняя далече?» – и моментально забыла о Зинаиде.

– Нет-нет, не волнуйся, близко, – шепнула она, взяла в ладони материнскую руку и почувствовала, как слабые Нюшины пальцы вцепились в нее, будто в спасательный круг. Каждая колдобина, каждое резкое торможение на светофоре отдавались болью и в Люсином сердце.

Пятнадцать километров дождливой, разбитой дороги, запруженного грузовиками шоссе и снова – то ли проселка, то ли асфальта – растянулись на час с лишним. Когда они въехали под круглую арку усадебных ворот – черную дыру в бесконечно длинном каменном заборе, – было уже совсем темно. Старый парк, разбитый еще при царе Косаре, утопал в опавших листьях. В лужах мерцали тусклые отсветы окон-бойниц приземистых, толстостенных построек, переделанных в больничные корпуса из экспроприированных советской властью монастырских келий.

С крыльца приемного покоя навстречу летела Ляля, сопровождаемая плотным, солидным доктором в халате и высокой медицинской шапочке. Санитары проворно катили каталку.

– Бабушка, все будет о’кей! Яков Аронович тут самый лучший специалист!

– Мамочка, ты не волнуйся, мы будем здесь, с тобой! Мы не уедем!

Вот и всё, что они успели прокричать вслед каталке, увозившей Нюшу. «Извините, дальше вам нельзя», – вежливо отстранили их санитары, и они остались вдвоем в крошечном вестибюле, переходившем в длинный-длинный коридор, который заканчивался непроницаемыми, закрашенными белой краской стеклянными дверями с еле различимой из вестибюля табличкой «Реанимация».

– Давай присядем, не будем здесь топать, – шепнула Люся и, расстегнув куртку, запахнулась поплотнее, чтобы спастись от озноба. Нервного, конечно. В толстостенной больнице было тепло.

И невероятно, тревожно тихо. Лишь минутная стрелка на круглых «вокзальных» часах неожиданно делала «тык!». Взглянешь – стрелки будто прилипли, не движутся, время на часах застыло, и вдруг «тык!».

Беспокойная Ляля, не способная сидеть и тупо ждать, то и дело вскакивала с откидного кресла, вроде тех, что когда-то стояли в фойе кинотеатров. Обитое черным дерматином сиденье глухо хлопало. Люся каждый раз вздрагивала от этого звука, с надеждой и одновременно со страхом, и опять впадала в оцепенение.

Она уже приготовилась к тому, что ждать придется долго, быть может, до утра, как вдруг тишину разорвал слабый вскрик, похожий на стон:

– Ма-ма-а-а-а…

Нюшу похоронили в последний, ясный и теплый день сентября. А через две недели, на холодный, снежный Покров, простились на загородном кладбище с Зинаидой. Несчастная, беспомощная сватья задохнулась в дыму ночного пожара. Хоронили ее без Ростислава. Каким-то чудом уцелевший, он в это время лежал без сознания в ожоговом центре на Фортунатовской. От деревянной красавицы дачи с двумя полукруглыми террасами – на восток, к восходящему солнцу, и на запад, к заходящему, – остался лишь черный, обуглившийся фундамент. Зрелище, говорят, было жуткое…

Часть III

Глава первая

Деревенская картошка, купленная на Тишинском рынке, крупная и красивая на вид, оказалась неважной, дуплой, как называла такую Нюша. Начистилось всего полкастрюльки – явно маловато на ужин двум мужчинам, обладающим завидным аппетитом. Младший, тот вообще невероятно обжористый.

Вот те на! Картошки, мелковатой, но для пюре вполне пригодной, в холодильнике было полно, и, выходит, незачем было таскаться на рынок, тратить время попусту. Обреченно вздохнув, Люся кинула несколько штук в мойку под кран, и тут раздался звонок в дверь. Ага, значит, Костенька все-таки послушался, внял ее совету и не поехал за тортом!

Однако при взгляде в «глазок» настроение моментально испортилось, даже слезы выступили – такие близкие теперь, что с ними просто невозможно совладать. Но она переборола себя: сейчас-то чего плакать? Совсем уж глупо.

Пока она возилась с цепочкой и замком, который никак не могла освоить, беспардонный «ребенок» нетерпеливо гудел из-за двери: «Дядь Кость, это я, Тима! Открой, дядь Кость!»

– Ой, здравствуйте, теть Люсь… А я в лужу упал, – трагическим голосом сообщил он, заходя в квартиру, и, повернувшись спиной, продемонстрировал мокрую, в грязи, куртку и побывавшую в луже штанину черных джинсов.

Ну, вот. Мало того что он явился в четыре вместо семи, оттяпал в свою пользу немаленький кусок дня, лишив возможности побыть с Костей вдвоем и без спешки, в четыре руки приготовить ужин, так теперь придется еще и замывать ему куртку, стирать джинсы!

Парень швырнул грязный рюкзак с учебниками прямо на бархатный пуфик и, не разуваясь, заглянул в комнату:

– А дяди Кости нет?

– Скоро придет, – буркнула Люся. Но, заметив, как у Тимки выразительно отвисла челюсть, поняла, что выглядит сейчас в его глазах злющей, сварливой теткой, и поспешила исправиться: по-матерински заботливо осмотрела мокрого мальчишку со всех сторон и с участием спросила: – И где же это тебя угораздило?

– К англичанке ехал заниматься, вышел из метро, смотрю – мой автобус. Я двинул… поскользнулся на льду и – плюх! – в грязную лужу! Погода, теть Люсь, реально кошмарная! – радостно доложил Тимофей, стаскивая с себя куртку, шарф, свитер. Но тут же скумекав, что для жертвы кошмарной мартовской погоды с грязным ледяным киселем под ногами он чересчур оживлен и весел, скорчил скорбную мину и опять загундосил: – Думаю, куда ж я такой пойду к англичанке? Думаю, может, у нее и йода-то нет? Еще начнется сепсис, загноюсь и умру во цвете лет. Тогда ее английский мне вообще не понадобится!

Сачок Тимка облизнул малюсенькую ссадину на руке и вскрикнул, словно его пронзила жгучая боль:

– Ой-ё-ёй!.. Думаю, поеду лучше сразу к дяде Косте. У него йод точно есть. Или хоть зеленка.

Ничуть не стесняясь, будто он не здоровый лоб, почти с Костю ростом, а маленький мальчик, парень стащил джинсы и вслед за остальной грязной амуницией вложил Люсе в руки. С другой стороны, что ему стесняться «тети Люси»? Она для него, наверное, уже старуха, ископаемое.

Оставшись в трусах и майке, Тимофей, задрав майку до подбородка, принялся внимательно осматривать себя в зеркале стенного шкафа: а нет ли еще царапин и ссадин? Глядишь, удастся закосить не только английский, но и занятия химией с дядей Костей. Притворщик тыкал пальцами себе под ребра, ойкал, протяжно охал и с молодецким кокетством разговаривал со своим отражением:

– Совсем ты, Тимофейка, забегался по репетиторам… ой!.. о-о-ох… На себя стал не похож. Где твоя былая удаль?.. ой!.. о-о-ох… Скорей бы уж ты поступил и отмучился… ой-ё-ёй!.. Вот здесь потрогайте, теть Люсь, я ребро себе случайно не сломал?