Александр Самойленко - Долгий путь домой

– Я беру эту вещь, – сказал месье Бонне. – Вот чек на миллион евро. На предъявителя. Кофе! – крикнул он куда-то в сторону. Неслышно появился негр в белоснежной рубашке, поставил перед ней большую фарфоровую чашку с кофе. По её пузатому боку, с блюдечка полз спиралью вверх, к губам, китайский золотой дракончик.

– Красивый, – сказала графиня, надеясь, что теперь месье Бонне поговорит с ней, и отхлебнула кофе. – Ой, соленый!

– Так пьют в Таиланде, – сказал месье Бонне. – И в Эфиопии…

Графиня отхлебнула еще раз, самую малость, и вежливо поставила чашку на блюдце.

– Благодарю вас.

– Надо выпить весь! – сказал месье Бонне. – Из уважения ко мне.

– Ну как, выпили кофе? – осведомился у машины Серж.

– Соленый. Тьфу! – сплюнула графиня. – Кошмар!

– Теперь в банк? – спросил Серж.

– Да-да, в банк! – Она кокетливо помахала чеком перед носом Сержа. Графиня была возбуждена, нетерпелива и не обратила внимания на его странный вопрос. Почему он знает, что ей надо в банк?!

– Положите чек в сумку, – посоветовал Серж. – А то… ветром унесет.

Улица была забита машинами. Серж плелся в потоке в самом мертвом крайнем правом ряду и поглядывал в зеркало на графиню. Лицо её отекло, по груди, уже свободной от колье, шли синеватые пятна.

– Пить хочется! Как будто селёдки объелась, – пожаловалась она. Серж немедленно протянул ей бутылку.

– Вот, возьмите, это лимонад. Он вас освежит!

Графиня жадно припала к горлышку, разом выпила полбутылки.

– Вкусный, – сказала она, – миндалём пахнет. – Отдуваясь, опять поднесла бутылку ко рту и захрипела. Серж наблюдал за ней в зеркало заднего вида. Глаза графины стали мутные, помертвели. В машине раздался такой звук, будто графиня Грушницкая полоскала горло. Серж невозмутимо рулил, как будто за спиной у него ничего не происходило. Когда она затихла и повалилась набок, он свернул в боковую улочку, узкую и безлюдную. Углубился в этот каменный коридор и остановил машину так, чтобы задняя дверца со стороны трупа оказалась над канализационным люком…

На выезде из улочки на проспект он выставил корзинку с Бегемотом на тротуар и вернулся к особняку шефа.

– Все в порядке? – спросил у него месье Бонне, принимая от Сержа свой чек на миллион евро.

– Да. Без проблем, – сказал Серж.

– Это тебе за работу. Езжай, отдохни, – сказал месье Бонне, протягивая ему другой чек. И хохотнул. – А соленый кофе – это действительно говно.

Затем месье Бонне встал, подошел к стене. Отодвинул коричневое шелковое панно, набрал на настенном пульте шифр. Часть стены отъехала, обнажив глухую бронированную комнату. Он зажег свет, двинулся к стеллажам и бережно положил на черный бархат фамильное колье Грушницких. Оно было третьим. Теперь коллекция колье ювелира-поставщика Высочайшего Двора Фридриха Кехли была полной и стоила уже десять миллионов евро…

…Пожилая дородная парижанка сидела в кресле, смотрела телевизор и гладила Бегемота. Он лежал у нее на коленях и мурлыкал, выказывая полное довольство. В углу кухни-студии стояли два блюдца, с молоком и кусочками вареной курицы.

Не отъезжая от особняка месье Бонне, Серж вытряс на заднее сиденье содержимое сумки-гондолы графини. Из сумки полетели файлы с документами, ключи, косметика, еще какая-то мелочь. И выпали два конверта. В одном была лядовская «Мастер-карт» с шифрами входа, в другом «Виза-карт» с кодом доступа к счету Грима. Графиня боялась забыть пин-коды и еще дома аккуратно написала их и вложила в конверты с картами.

Серж подрулил к банкомату, попробовал карты в действии. Обе выдали ему, как он и заказал, по тысяче евро. Он запросил данные счетов. На одном было девятнадцать тысяч евро, на другом более миллиона.

– Ни фига себе! – прошептал ошалевший от подвалившей удачи Серега-Серж из Пскова. – Ха, теперь я забил на месье Бонне. В гробу я его видал. В белых тапочках! Это мы завтра продолжим. Завтра мы эти бабочки ух как взлохматим…

Экспресс мчался от Москвы на северо-запад, целясь головой состава в закатное солнце. Земля была зеленой, в окне проплывали перелески, убогие деревеньки, проносились переезды с грязными тракторами за шлагбаумом. Они сидели в вагоне-ресторане напротив друг друга. Грим смотрел в окно, вспоминая разговор с генералом, хмурился, улыбался, пожимал плечами. Брагин молчал, терпеливо ждал, когда Грим заведет разговор о брате.

– Как там ребята? – спросил Грим. Брагин понял, что Грим не хочет говорить о встрече с генералом, о брате.

– А что ребята… Пива попросили. Я сбегал, купил, рыбки взял, хлебца. Мы там в кустах замаскировались, посидели…

– Какую рыбку взял? – рассеянно спросил Грим. Брагин даже руками развел, дескать, какая тебе разница?!

– Ну, допустим скумбрию. Копчёную.

– Это хорошо… – Грим продолжал задумчиво смотреть в окно. – Она к пиву идет…

– Брата нашел? – раздражился Брагин. – Или про рыбу будем говорить?! Типа какая лучше к пиву идет.

Он перевел глаза на майора. Взгляд его был отсутствующим.

– Нашел, – коротко сказал Грим. – Но мы не встретились.

– Жаль… – осторожно заметил Брагин. – Но хорошо, что нашёл.

– Отец его сказал, что надо подождать. – Грим грустно посмотрел на майора. – Подождать надо, Артём. Молча! Генерал так сказал…

Брагин, ничего не понимая, совсем смешался. Промямлил, боясь ляпнуть лишнее:

– Ну что ж, подождать, значит… надо подождать. А как генерал?

– Классный мужик. Котлеты у него вкусные. Мы под них полбутылки выпили. Понял? Идем в купе!

На автостоянке Брагин расписался у сторожа в журнале, сунул ему деньги. Синело раннее утро, прозрачное, свежее, ласковое. Город спал, было оглушительно тихо, только на пустынных перекрестках пощелкивали светофоры. Брагин подвез Грима к домику, они молча пожали друг другу руки и расстались.

Окно, черное изнутри, было закрыто наглухо. Грим отворил калитку, медленно поднялся по ступенькам, вставил в замочную скважину ключ. Шагнул через порог и замер, прислушиваясь. В доме было темно и тихо.

– Кыс-кыс-кыс, – позвал он Бегемота. Кота в доме не было. Грим зажег свет, раскрыл настежь окна в кухне и в комнате, огляделся. Корзинки Бегемота тоже не было. Кровать на половине Машеньки была измята и не заправлена. Он распахнул створки шифоньера. Костюма, который он купил ей перед визитом в банк, не было. В кухне приподнял с кастрюльки на плите крышку и поморщился, сосиски протухли. Грим вынес эту вонь на крыльцо, вернулся в дом и увидел на столе какие-то бумаги. Это была домовая книга, на которой лежала придавленная чашкой записка. Он сел, осторожно, двумя пальцами, вытащил её из-под чашки, и, отстранив от глаз, начал читать вслух…

– «Жарить картошку и бегать от Клычова я не подписывалась. Я тебе графиня или кто? Лядов прекрасный человек, он трудоустроил меня в Париже. Приезжать ко мне не надо. Он сказал, я и родственников там найду. Ты же брата себе нашел. Церковь строй сам, это твоя деревня. Аревуар!»

Он поднял от записки круглые глаза, выдохнул, изумленный:

– Аревуар… Во, бля!

Посидел, ошалевший, тупо глядя в пространство. Начал бормотать, перечитывая:

– Не подписывалась она! Надо же, как на базаре! Лядов… трудоустроил в Париже, хм-м…

Грим встал, заложив руки за спину, походил из кухни в комнату и обратно, сел. Опять взял записку.

– Какая ты графиня? Ты, оказывается, сучка. – Натуральная! Графиня она, хм-м… Торговка с блошиного рынка.

Он машинально листнул домовую книгу. Увидел согнутый пополам лист плотной лощеной бумаги с золочеными вензелями по краям. Это было церковное свидетельство о венчании с печатью храма. Прямо на нём она размашисто написала «Можешь прописаться. Мне этот сарай больше не нужен». Накаленный, Грим вышел на середину кухни, огляделся, словно не понимая, как он здесь оказался. Вдруг нервно притопнул-прихлопнул, как начинают цыганочку с выходом, и голосом зазывалы продекламировал:

– Почтенная публика! В третьем акте нашей паршивой пьески бегство графини с котом! Спешите плакать и смеяться!

Гриму было нехорошо, предметы потеряли очертания, выгибались, как мираж в пустыне, лоб и виски стиснула страшная сила. Такое уже было с ним, когда в могилу опускали гроб с телом его сына. Он тоскливо озирался по сторонам. В раковине грудой лежала грязная посуда. Помойное ведро было доверху забито порванными упаковками от каких-то женских тряпок. На подоконнике в горшке засыхала герань.

Вместе с ним из верхнего угла кухни на этот бедлам смотрел с иконы Всевышний.

– А-а-а! – воскликнул Грим и театрально поклонился. – Это что же получается, я церковь строю, а ты её не вразумил?! Ты куда смотрел, дражайший ты наш… – Он потеряно махнул рукой, обессилено опустился на стул. Продолжая ёрничать, тихо запел, коверкая слова: – Сыпокойно, товарищ, сыпокойно, у нас исчо усё впэреди, пусть шпилькой ночной колокольни б-беда ковыряет, блин, в груди… – песня перешла то ли в мычание, то ли в вой. Грим встрепенулся. – Стоп, тормози! Это уже дурка! Не-ет, мы ведем здоровый образ жизни! Та-ак, какие будут наши действия? Правильно, надо причесать мысли! Это мы сейчас… – он извлек из тумбочки у газовой плиты бутылку, ударом ножа развалил пополам луковицу, посыпал солью черствый кусок черного хлеба. Налил, прицеливаясь, по самый край. Оглядел созданный натюрморт, одобрительно кивнул. Сказал стакану: