Ада Самарка - Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения
– Йесли партизаны не сдадутся самьи, кажьдый пьятый из вас будет расстрельян. Йесли еще раз проявьят сьебья, расстрельяем всех.
Немцы расстреляли все же не каждого пятого, а меньше. Остальных выпустили, дав место пленным красноармейцам. Красноармейцы были все какие-то закопченные, подранные и первым делом тут же со знанием дела окопались – каждый ночевал в собственной норе. Потом и их увели куда-то, а площадь так и стояла, дырявая, в буграх, и обнесенная колючей проволокой – для устрашения. Иногда там, как в просторном загоне для скота, появлялись две-три личности, пойманные на воровстве или нарушении режима.
Дмитрий Петрович на время переместился на соседний кордон, подальше от родной Самсоновки, так как понимал, что своим лихим безрассудством способен погубить много невинных жизней. В той части леса проходила железнодорожная ветка, и при помощи своих мальчишек Дмитрий Петрович самыми нехитрыми способами умудрялся чинить диверсии и прочие пакости, сильно надоедая немцам. Но была у него мечта, по своему размаху сопоставимая со взятием Берлина, – убить Вольфа.
Старуха Носова жила в лесу всю жизнь. И всю жизнь она была старухой – даже двадцатилетняя, с волосами, выгоревшими на солнце до цвета степной седины, с глубоко посаженными глазами в серых тенях, тощая и длинная. Говорят, ее видели на хуторе у мельников: она несколько дней приходила туда на рассвете, в мокрой от росы юбке, босая, и висела на калитке, падала на землю, а сын мельника стоял, приосанившись, в новых сапогах, жмурился от солнца и поплевывал. Дома старуху Носову здорово побили и выгнали, и она ушла в лес и всю жизнь там жила, а родившегося мальчика спустя какое-то время забрали родственники, и мальчик потом жил в Самсоновке, ходил там в школу, но с матерью виделся регулярно – перебегал через тот чугунный недовзорванный теперь мосток над плотиной и через заливные луга, а затем через лиственный лес, казавшийся огромным замком, весь в шорохах и бликах, забегал к ней в избушку. Именно мама, старуха Носова, научила его рисовать. Когда он женился и родились дочки, они все вместе иногда (но уже намного реже) ходили проведывать бабушку. А с начала войны так ни разу и не были у нее и не знали даже, жива ли она.
– Ступайте домой, – сказали тогда ночью партизаны из отряда Мисливца, – да слушайте, слушайте все, что люди говорят! А к вам придут…
Не помня себя от страха и отчаяния, кинулась мать Красной Шапочки Вольфу под ноги: возьмите в дом полы мыть, воду носить, в хлев, на самую грязную работу, только не морите голодом! Вольф ухмыльнулся, отправил на кирпичный завод. Горячие кирпичи жгли руки, в сумраке было нечем дышать, но давали хлеб. Маняша крутилась там же – от нее, слепой, толку мало было, но не гнали.
Зима 1941–1942 года была холодной и страшной, но отряд Мисливца выстоял в лесу, не сдался, наоборот, стали приходить новые люди, обученные и обстрелянные, новое оружие, даже рация появилась – связь с Большой землей. Про рацию знали только Мисливец и еще два-три человека, а кто именно – никто и предположить не мог. В этом и заключалась вся интрига. Пропал, а потом был найден в лесу замученным, с руками, связанными колючей проволокой, голый, на морозе, заступник Мисливца, верный человек, правая рука. Неизвестно, сказал бы, если б знал. Да не знал он ничего про рацию. А выкрали его свои же – тут сомнений не оставалось. Иначе – кто?
Дела партизанский отряд вел не очень большие, в основном страдали прислужники фашистов и бывшие куркули из окрестных сел. Да и просто селян грабили, ведь самим нужно было выживать. Пытались нападать на фашистские эшелоны, а те все отстреливались, взять ничего особо не получалось. Рельсы взрывали, фашисты стрелять начинали, наши все – в лес убегать.
К весне Вольфу поступило предписание: вычистить всех партизан хотя бы до Ковпаковского кордона. Казнить местных селян в качестве заложников смысла не видели: ту зиму многие не пережили, а те, что остались, вели себя тихо, прислуживали как могли и сами от партизан страдали.
Каждый раз, когда немцы готовились идти в лес, чтобы перебить там партизан, они снимали своих людей из окрестных округов, шли по заливным лугам целой армией, с собаками, затекая в лес со всех сторон, – шансов, казалось, у партизан не оставалось, – а находили только землянки с еще не остывшими углями, звериные их норы и лежбища с покореженными жестянками, обсмоленными тряпками и прочим мусором. Словно предупредил их кто-то. Прочесывали даже болота, но партизаны словно под землей прятались, отсиживались с неделю на каком-то островке, питаясь полусгнившей кониной, и потом снова шли пакостить.
В ту же весну было осуществлено непревзойденное в своей дерзости нападение на офицеров, возвращавшихся поздно ночью с совещания в местечке неподалеку. Они перемещались по полевой дороге на двух автобусах; в один Мисливец попал из фаустпатрона, второй забросали гранатами. Двух офицеров взяли в плен, остальные бросились врассыпную в лес. Немыслимый случай. И тогда же взорвали пути перед эшелоном с фронта. Словно знал кто-то.
«Словно знал», – думал Вольф.
То же самое думал и Мисливец, сидя у себя в сырой землянке. Костры жечь нельзя было – враг был совсем рядом. «Мало нас. Плохо». И одна за одной вспоминались неудачи: отряд атамана Березовского вышел из окружения и хотел слиться с ними, были проведены все переговоры – и обоз попал в засаду! Кто мог знать? Всех перебили. Потеряна связь с подпольщиками. Раньше встречались на лугу, у дерева. С сахарного завода подпольщики таскали мешки, их потом обменивали у селян на туши. Теперь не приходит никто, неизвестно, что с ними. Единственное, что радовало, – рация работала. Получали радиограммы, правдивые сводки с фронта – немцы ж распространяли лживую информацию, что Москва давно пала… Координировали действия с Большой землей. Ждали самолет с оружием и медикаментами.
В ту апрельскую пасхальную ночь в комнате у Вольфа свет не выключали. Офицеры сидели над картами, пили шнапс, время от времени хриплым фальцетом с задоринкой пел патефон; они выходили на двор оправиться прямо под домом; устало, с брезгливой отрешенностью Вольф водил карандашом по каким-то бумагам, которыми был завален стол, говорил что-то. Утром вызвали старосту Омельку-кучера. Мать Красной Шапочки все видела через окно: стоял, услужливо подавшись вперед, улыбался, кивал, руки по швам, но швы эти нервно теребил. Вольф смотрел на него внимательно и что-то рассказывал, периодически обращаясь к карте, висевшей на стене.
«Снова облава будет!» – прошептала одними губами и, собираясь на работу, путаясь в одежде, собрала наспех дочке корзинку, как несколько раз до этого.
«Бабушку проведать надо, беги к ней, да поторапливайся! Оставишь корзинку и сразу назад!»
Вольф выглянул в окно, как раз когда Красная Шапочка закрывала за собой калитку – веревка, служившая вместо сорванного в пьяной потасовке крючка, не хотела цепляться за деревяшку из забора, и девочка торопливо ощупывала ее, пытаясь понять, что случилось. Чуть позже Вольф вышел покурить на лужайку перед домом: скатываясь вниз по серому, не опушившемуся еще пасхальной зеленью ивняку, скакал, словно огонек, красный платок. Этот платок давно раздражал его, но никогда прежде не думалось о нем, как о красном, в том вражеском, красном его смысле, а тут вдруг полыхнуло. Пару раз Вольф лично опускал дуло снайперской винтовки, лихо вскинутой кем-то из подвыпивших офицеров, когда девчонка – один платок на ножках – точно как сейчас шла, ощупывая путь, по тропинке внизу. Пару раз… пару раз именно тогда, когда потом возвращались они из леса злые и без улова. Целая армия приходила ни с чем. Неожиданная догадка блеснула перед Вольфом, как рыба, плещущаяся на поверхности озера. И на эту охоту он отправился сам.
Девчонка дошла до разрушенного здания электростанции, смахнула ледяную морось с покореженных чугунных перил, замерла на мгновение, словно собираясь с силами, и Вольф уже стоял там, на мостике, неслышный и неощутимый в водяном грохоте, испытывая соблазн пнуть ее ногой, наотмашь, чтобы свалилась в ледяные пенистые водовороты вместе с платком и корзинкой. Но, когда девчонкины руки зашарили по металлической решетке мостика, едва не коснувшись его сапога, отпрянул и, легко перебежав на противоположный берег, затаился в кустах. Дальше путь шел через луг, нужно было узнать, по какой именно тропинке она пойдет, и потом передвигаться на корточках в сухостое: непонятно было, насколько плохо ее зрение, а на лугу спрятаться труднее.
Когда ясно стало, какой дорогой девчонка войдет в лес, Вольф, отдалившись метров на триста, пошел за девочкой, ведя ее, словно на корде. Он не чувствовал одышки и подагры, словно и не было этих лет, крался тихо-тихо, точно так, как крался тогда, летом 1914-го, раздразненный запахом первой крови, в высокой траве и камышах, на этой же самой земле. Иногда чуть опережая ее, иногда пропуская вперед, но ни на секунду не теряя из виду, срастаясь с ней, словно чувствуя ее дыхание, ее легкую хромоту (сапоги были большими, взрослыми, тяжелыми), даже ее страх.
