Ксения Велембовская - Дама с биографией
Флорентийские тюльпанчики стоило посадить отдельно: сочетание лилового с мягким желтым будет выглядеть очень изысканно. Вопрос – где? Где вообще разместить всю эту разноцветную стоштучную компанию? С тюльпанами всегда морока: они отцветают в мае, и потом на их месте уже ничего не посадишь без риска повредить луковицы. Участок огромный, а места для них нет. Так же, как и для гиацинтов, которых тоже скопилось порядочно.
Для подснежников, крокусов и прочих первоцветов местечко она придумала просто гениальное: лишь только весной сойдет снег, как под соснами на лесной поляне, созданной по Лялькиному проекту, запестреют мелкие нежные цветочки. Вид с западной террасы будет классный! Орудием для посадки горошин первоцветов, так, чтобы ни в коем случае не нарушить мшистую лесную первозданность, должна была стать острая лыжная палка, позаимствованная у Кузьмича. Но как теперь ее позаимствуешь? Оскорбленный в лучших чувствах Кузьмич затаился у себя на фазенде, уже неделю не кажет носа к изменнице-соседке, а когда отправляется верхом на велике за харчами на станцию, объезжает каширинский участок стороной: от фазенды сразу к противоположному забору, потом вдоль забора по траве, подпрыгивая на кочках и цепляясь шапкой за колючий боярышник, и, наконец, со слетевшей шапкой в руке – на дорогу.
Попросить у него палку, кстати, вполне могла Нюша. К ней-то он клинья не подбивал.
О! Шлеп, шлеп, шлеп, легка на помине, на кухню приплелась мать – не прибранная со сна, с жидкой, как у старого кули, седой косичкой, еще не заколотой в пучок.
– С добрым утречком, дочк. Чегой-то я озябла нынче. Видать, совсем обстарела, вот кровь-то и не греет, – печально призналась она, кутаясь в пуховой платок, накинутый на теплый шерстяной халат, и Люся поспешила захлопнуть приоткрытую фрамугу.
– Ничего ты не обстарела. Просто здесь холодно. Сделать тебе чайку?
– Не, не хочется, – проговорила слабым голосом Нюша, и правда заметно постаревшая с началом нынешней осени. Прямо-таки вареная теперь по утрам, она села, устало подперев рукой голову, – видно, опять измучила бессонница. – А ты-то чего так рано поднялась? Спала бы себе. Всю ночь небось работала? Свет у тебе горел, почитай, часов до трех, я в уборную вставала, видела. Кончала бы ты, Люсинк, так-то много работать. Поберегла бы здоровье. Вон как исхудала, и бледная, словно поганка. Все одно, дочк, никто нам за наши честные труды спасибо не скажет. Я вон двадцать семь годков на одном месте в депо проработала, а кто из начальников о мене вспомнил? Открытку поздравить на восемьдесят лет, и ту не прислали.
– Мам, да кому там открытки тебе посылать? Все твои начальники уже померли давно! – как можно веселее отозвалась Люся и по-свойски подмигнула матери. – Сама подумай, если тебе восемьдесят, то им сколько? Сто?.. Из твоих начальников песок сыпался еще тогда, когда ты там работала. Сама же рассказывала.
– И то правда! – затряслась от беззвучного смеха Нюша и ожила: сбросив платок на спинку стула, достала из кармана халата шпильки и, отправив их в рот, принялась ловко закалывать косичку в пучок.
Через пять минут вместо разварной, обессиленной старушни по кухне зашлепала аккуратненькая, шустренькая бабушка, подпоясанная свежим фартуком и полная творческих планов.
– Чего б нам, дочк, на завтрак-то изделать? Может, оладушек с антоновкой напечь? Как думаешь, будет Лялечка их кушать?
– Нет, не будет, – категорично ответила Люся, чтобы потом, когда Лялька откажется от оладий, мать не переживала. Однако испугавшись, что Нюша опять захандрит, ободряюще добавила: – Но, если охота, валяй, пеки. Зинаида с Ростиславом обмирают по твоим фирменным оладьям. И я с большим удовольствием наверну парочку, вернувшись с тяжелых садово-огородных работ. Короче, мам, я пошла сажать тюльпаны.
На улице было значительно холоднее, чем казалось из окна теплого дома, и очень сыро. Пришлось вернуться, надеть старую стеганую куртку, резиновые сапоги и повязаться платком. Видок получился еще тот! Рабоче-крестьянский. А с лопатой – вообще супер! Увидал бы ее сейчас Котик-братик, сразу перестал бы посылать эсэмэски: «Скучаю, мечтаю»…
На восточную террасу к завтраку уже потянулся пробудившийся народ, привлеченный ванильным запахом оладий, а она все еще возила на тачке из одного конца сада в другой тяжеленные, с большим комом земли, чтобы не померзли и хорошо прижились, кусты красных сортовых флоксов, зачахших в тени. На их место и планировалось посадить тюльпаны: в мае солнце повсюду.
Аккуратно вывалив из тачки на травку куст флоксов, Люся подхватила лопату, но тут кого-то черт принес.
– Женщина, а женщина!.. Калиточку не откроете? – послышался из-за забора вежливый бабий голос.
– А вы, собственно, к кому? – спросила Люся, повернув ключ в запоре.
За калиткой смущенно переминалась с ноги на ногу улыбающаяся ярко-красными губами мощная тетка в горящем на солнце черном кожаном пальто, с высокой каштановой гривой кудрей, обильно политых лаком, и по-деловому с сумкой через плечо. В общем, типичная страховщица. Из тех, что все лето одолевают дачников.
– Мне бы, пожалуйста, Каширину… Зинаиду Аркадьевну, – не очень уверенно сказала она и вдруг, крутым кожаным боком оттеснив Люсю, проскользнула, словно верткий уж, в калитку и рванула прямиком к дому.
– Подождите, вы куда? Дача уже застрахована!
Обернувшись на ходу, тетка презрительно скривилась:
– А ты у них садовницей, что ль, работаешь? – и еще громче застучала по садовым плитам высоченными, с налипшей грязью шпильками остроносых сапог.
«Что б тебе ни дна, ни покрышки!» – пробормотала вслед ей Люся, разозлившись не столько из-за наглой прыти страховщицы – работа у нее такая, волка ноги кормят, – сколько из-за ее меткого, не в бровь, а в глаз, замечания. Пахать дальше расхотелось категорически, и Люся в сердцах отбросила лопату: хватит! Нашли себе Матрену Сидоровну! Сами там кофий со сливками кушают, а она тут на них батрачит! Как будто ей больше всех надо!
Решительно стащив платок, она помотала на ветру головой, чтобы распушить слипшиеся от пота волосы, скинула на крыльце душную куртку, но грязные сапоги стянуть не успела: с террасы раздался такой истошный крик, что, перепугавшись, она влетела в дом, хромая в одном сапоге.
– …в милицию! К прокурору пойду! Всех вас засужу! – как безумная, орала страховщица, нависая внушительной кожаной спиной над столом, за которым замерли, как громом пораженные, Зинаида, Ростислав и Нюша.
У матери, кажется, начала нервно подергиваться щека. Моментально стащив сапог с ноги, Люся угрожающе потрясла им и прошипела прямо в искаженную от крика теткину физиономию:
– Прекратите орать! Убирайтесь отсюда!
Схватила за рукав скандалистку – маньячку или хулиганку, обманом проникшую в дом, но бабища вырвалась, упала на стул и крепко, не оторвешь, вцепилась руками в сиденье.
– Не уйду! Не уйду! Не уйду!.. – истерически забубнила она и вдруг, уронив голову на скатерть, зарыдала в голос, как голосят на похоронах деревенские бабы.
Сбитая с толку этими отчаянными слезами, Люся обвела всех вопрошающим взглядом и лишь тут заметила Ляльку. Та полулежала в мягком кресле в углу и полировала пилкой ноготки, как будто все происходящее ее не касается. Лялькина безучастность выглядела по меньшей мере странно. Девушка отнюдь не робкого десятка, она давно должна была выставить скандалистку за дверь. А она не выставила. Затаилась и ловила каждое слово незваной гостьи.
Догадаться, кем на самом деле была «страховщица», густо политая лаком с блестками в поселковой парикмахерской и вырядившаяся во все лучшее, что у нее есть, уже не составило труда.
Внутри все похолодело, ноги сделались ватными, но сокрушительное чувство вины за свое безответственное молчание, чем его ни оправдывай – страхом ли за мать в случае вселенского скандала, договоренностью ли с Марком или творческой работой, полностью отключившей мозги, – заставило действовать без промедления.
В надежде переломить ситуацию Люся дружелюбно потрепала по плечу все еще продолжавшую горько всхлипывать тетку.
– Извините, как вас по имени и отчеству?
– Лизавета Андревна… – тихо, уже стыдясь своего недавнего крика и рыданий, прошептала та и жалобно высморкалась в кружевной платочек.
– Пожалуйста, выпейте воды, Лизавета Андреевна, и успокойтесь.
Вот дьявольщина! Протянутый стакан воды оказал прямо противоположное действие: с жадностью осушив его, Лизавета снова превратилась в качающую права базарную бабу с зычным голосом.
– Что же это делается, люди добрые! Совратил молоденькую девчонку и бросил! Неделю не является!.. Хоть грамм совести у тебя есть?!! – закричала она, вместе со стулом повернувшись к Ростиславу, и опять зарыдала.
Пунцовый зятек, с крошками в поповской бороде и выражением совершеннейшего отчаяния в рыбьих глазах, приподнялся и тут же рухнул на стул тяжелым, откормленным задом.
