Борис Носик - Дорога долгая легка… (сборник)
– Ой, сладко! Ой, вкусно! – вскрикивала она. – Ты делаешь больно! Ты делаешь хорошо! Еще. Еще. Разорви меня. Возьми меня. Ох, какой ты! Какой ты, какой, какой…
Она в изнеможении откинула голову, и синие тени легли у нее под глазами, а Сапожников, в великодушии своего конечного торжества, снова повернул ее к себе, снова навалился на нее и подумал, что он ничего не имеет против нее, против Роберта, против того незнакомого партнера по семейной жизни – только пусть все будет вот так, в открытую, без фарисейства и обмана – вон бедный, толстоватый Роберт слушает Гарднера, и глупое его лицо выражает такую безотчетную грусть, ах, как облагородило его многочасовое упражнение, «омниа бестиа триста эст», как грустны эти твари Божии, но только потом, только «пост коитум», господа хорошие, после совокупления, говоря просто, после ебли, пост ябиум, где же он встречал это удобное слово? – ну да, у Кероуака, там тоже были эти групповые свальные радости греха…
Роберт вернулся к ним и сказал:
– Ну и ну, старик, ты даешь!
– А ты… Ты просто вепрь какой-то…
Диалог закончился, потому что она протянула к ним нетерпеливые руки, безошибочно попадая в промежность мягкими пальцами, не давая им бездельничать и тратить на разговоры драгоценное время жизни, – и снова ее мягкие губы, ее теплое нутро приняло их, дразня и лаская, и все, что недавно казалось вершиной наслаждения и концом радости, оказывалось еще не концом, и силы приходили откуда-то – от ревности, от жара, от гордости собой, от зависти к ней, чувствовавшей так много и получавшей так много от них, – и Сапожников, уплывавший по временам в дремоту, вдруг просыпался, услышав во сне тишину, будил ее, поворачивал в себе, и тогда все начиналось сначала, и Роберт, пробуждаясь с веселым возгласом, догонял их сверху или снизу, спереди или сзади – и так без конца, в бесконечность, пока наконец, в рассветной тиши, Роберт не сказал, наклоняясь к Сапожникову через ее бездыханное тело:
– Ну, мы дали, старик… Шесть часов без перерыва. И по новой можно, как ни в чем не бывало…
Сапожников встал, поспешно оделся и побежал домой. Марина еще не спала. Увидев его, она зажмурилась и сказала:
– Только, пожалуйста, не будите меня. Так болит голова. Я попала на банкет. Не могла отказаться… А предупредить вас я не могла… Завтракайте без меня…
– Конечно, – сказал Сапожников. – Я отведу Глебку на завтрак. Тебе принести поесть?
– Ничего не надо, – страдальчески сказала Марина. Потом добавила, уже засыпая: – Может, булочку с маслом. И закуску… Я потом съем… Так голова болит… Боже, какая я несчастная…
– Прежде чем идти к нему, почитайте его «Усмишки та зирки», – сказал старший из письменников. – Их наизусть можно выучить, там страниц двадцать…
– А что, больше он ничего не написал? – спросил удивленно младший.
– Нет, он в основном по общественной линии и в аппарате. Сильный работник…
– Так, прочитаю «Зирки», и что дальше?
– Это еще не все, – сказал старший. – Конечно, это прекрасный ход – процитировать его книжку, поговорить как писатель с писателем, по большому счету, но нужно и товар тоже иметь… О чем у вас роман?
– Середнячка любит кулака. Идет раскулачивание…
– Не с этого надо начинать – кто кого любит. Надо сказать, что это роман на актуальнейшую тему – коллективизация: о том, как украинские крестьяне созрели для новой жизни и провели у себя коллективизацию. В то время как некоторые на Западе мутят воду, вы в своем романе, и так далее… Пусть кто-нибудь из союза ввернет ему между прочим о вас словечко. Какую вы там общественную работу выполняете? Он, кстати, очень не любит всяких вольных художников от литературы… Да, батенька. А как вы думали? Сложное это дело – обработать редактора. Вы что думаете, мне мои двенадцать романов…
– Между прочим, вы совершенно правы, – сказал, оборачиваясь, полный, курчавый и бородатый человек, сидевший у них в ногах у самой воды. Оба писателя взглянули на него и подивились, отчего они не замечали его раньше и почему он уселся вот так странно между их пятками и морем.
– О чем вы, собственно говоря? – начал с надменностью старший из украинских писателей.
– О неисповедимых путях, которыми можно прийти к сердцу издателя… Ну и о том, что пути эти можно все-таки предсказать. В этом отношении Лилина история представляется мне просто образцовой. Да вы неужто не слышали? Очень известная история…
Старший из украинских писателей брезгливо пожевал губами, оглядывая странную фигуру, сидящую у них в ногах, но младший отозвался с большой живостью:
– Нет, нет! Расскажите, пожалуйста, будьте ласковы. Мы не имеем ни малейшего представления.
– Дело в том, что она до этого уже приносила свои стихи Маковскому, года полтора или два назад, но ведь это такой фат: пришла какая-то там серенькая учительница, откуда ей сочинить что-нибудь этакое, из ряда вон выходящее… Представьте себе ситуацию – он редактор модного журнала, светский лев, эстет…
– Да, да, представляю… – улыбнулся младший из писателей, хотя, честно говоря, подобная фигура главного показалась ему фантастической. – Что же дальше?
– Мы стали думать, как это сделать. Я решил, что нужно ей придумать историю, как говорят англичане, лайф-стори. Вы видели у меня на полке корешки, габриаты? Не видели? Не важно. Мы придумали ей псевдоним. Де Габриак. А позднее еще имя – Черубина. Красиво, верно?
– Очень красиво, – сказал младший из писателей, а старший только скривился.
– Но имя еще полдела или даже меньше. Мы сделали Черубину страстной католичкой…
– Кем? – фыркнул старший из писателей.
– Католичкой! – с энтузиазмом подтвердил кудрявый человек. – Дело в том, что католицизм как тема еще не был тогда использован в Петербурге…
– Это и самому Гончару с рук не сойдет, – буркнул старший из украинцев, а младший сказал:
– Так, так, что дальше?
– Мы решили внести в стихи побольше Испании. Нужна была преступно-католическая любовь к Христу… И вот Маковский получил первое письмо со стихами. Вокруг письма витал аромат тайны и дорогих духов. Это было письмо аристократки… Вы бы видели, что творилось с Маковским. Я-то видел.
– Подействовало? – спросил молодой, улыбаясь мечтательно.
– Еще как!
– Здорово! – воскликнул молодой.
– У ворот Егоровых… – сказал старший с досадой. – А вы, собственно, о каком издании рассказываете? – обратился он к кудрявому, но, странное дело, кудрявого уже не было на берегу.
Тогда старший из письменников с неудовольствием взглянул на младшего и сказал:
– А вам, молодой друг, бдительности надо побольше. Бдительность нигде не мешает…
* * *В сущности, подумала Марина, это не так плохо, что они оказались сейчас не одни на «их скамейке», стоявшей у самого ограждения, лицом к морю. Во всяком случае, Марина была рада этому – пусть видят все, кому не положено знать больше, что у них с Евстафенкой дружба, просто хорошая дружба, содружество поэтов. А кому положено, и так поймут, что к чему, – и задохнутся от зависти. И еще другие кое-кто поймут, что с ней больше нельзя как с девчонкой, которая должна кланяться из-за каждого паршивого стишка, всего-то десять строчек, делов на десятку, а разговоров, разговоров: там поправь, здесь поправь, тут не по-русски, там некрепко сделано, а тут еще и не по большому счету – какой они хотят счет на десятку… Марина с достоинством осмотрела соседей по скамейке: какие-то дикари-отдыхающие, тоже мне богема, много теперь толчется полуинтеллигенции в Коктебеле, примазываются к писательской славе. Этот дикарь был типичный образчик: рубаху какую-то нацепил до пят, – босой, тоже мне мальчик-хиппи, так и сам Евстафенко небось не решится выйти, а уж ему все можно. Бабешка у него серенькая, невидная – Марина глазами указала на нее Евстафенко, чтобы он посмотрел (странно, что он смотрит так долго, дольше, чем требует чувство юмора или приличие, что уж он там углядел, интересно – серенькая такая мышка, пройдешь – не заметишь, будто и нет человека…). Сосед их вдруг заговорил (боже, какой прононс, какой выпендреж, черт-те что, можно подумать: сливки общества).
– Я думаю, вы можете прочесть, Лиля. Раз стихи написаны, они существуют уже не только для вас или для меня… К тому же, – он сделал довольно элегантный реверанс в сторону Евстафенки и Марины, – здесь ведь живут писатели.
(«Что за идиот… – Марина прикусила губу. – Ну хорошо, меня он не знает, но Евстафенку-то должен. Откуда их набежало всяких, о Господи…»)
– Да, мы поэты, – сказал Евстафенко с достоинством. («Боже, как просто он держится, такой человек, ведь мог бы…»)
– И вы тоже? – Серенькая мышка с нескрываемым любопытством разглядывала Марину.
(«Ну да, баба она и есть баба, никогда другой женщине красоты не простит».)
– Непохоже? – Марина криво усмехнулась. – По-вашему, мы должны быть какие-то особые люди, похожие на монахов…
– Нет, – сказала та, кого звали Лилей. – Просто путь искусства – путь избранных людей, умеющих претворять воду в вино… – Глубокий голос ее дрожал, и Марина заметила, что Евстафенко смотрит на нее неотрывно.
