Инна Тронина - Удар отложенной смерти
Андрей положил тяжёлые, будто каменные, ладони на плечи хозяина. И тот физически ощутил свою полнейшую беспомощность перед физической и моральной силой этого парня. Филипп был много выше Андрея ростом, старше всего на восемь лет, гораздо опытнее, циничнее, злее. Он был бандитом и убийцей, и в то же время чувствовал себя укрощённым, уже оторванным от прежней среды обитания.
Наверное, думал он, так чувствуют себя усмирённые хищники, объезженные кони. И если раньше попытки давить на него неизменно приводили к перебранкам и перестрелкам, то теперь Обер почувствовал странное спокойствие, граничащее с блаженством. Он весь расслабился, и только тут понял, что Андрей опять применил свой коронный психологический приём.
– Ты людей убивал? – Озирский, уже в который раз, прочитал в его мозгу самое сокровенное. – Скажи, не стесняйся. Это – только для меня.
– Ты же знаешь, что убивал, – тоже шёпотом ответил Обер. – Один Минц, уверен, тебе все уши прожужжал. Я ведь был «стрелком» в Казахстане. Теперь это называется – киллер.
– А можешь сказать, сколько на твоём счету народу?
– Конечно. Пятьдесят шесть человек. Потом, возможно, будет больше.
– Вот что значит немецкая пунктуальность! – Андрей смотрел на Филиппа с интересом и в то же время с неприязнью. – Сам или травками?
– Травками не считается. Там я контролировать не могу. Это только те, кого своими руками…
– И, думаю, не только из «волыны»? – продолжал допрос Озирский.
– Жирно им будет! Патроны дорого стоили. Есть же другие способы. Перо, полотенце, гвоздь, яма с дерьмом… Всё перечислять – ночи не хватит.
Озирский весь дрожал от возбуждения, и солнечный в его глазах сверкал ярче обычного.
– Обер, а убивать страшно? Скажи – я ведь ещё не пробовал.
– Мне было не страшно. Как тебе – не знаю, не буду врать.
Обер погасил на кухне свет, что люди Уссера сочли его спящим. Он понимал, что мясо поджарил зря, и Андрей сейчас есть не будет. Но ничего, пусть останется в холодильнике – на обед, на ужин. Филипп видел, что Андрей очень хочет обсудить с ним именно эту тему. И потому заговорил спокойным, сдержанным тоном, каким обычно читал лекции в институте.
– Наверное, я таким был рождён. А. может, и жизнь перековала меня. Если удары судьбы сыпятся на раскалённое железо, из него получается меч. И потому я знаю цену людям и людишкам. Как они не могут понять, что убивать слаще всего того, кто просит пощады? Вот ты в крематории… Если бы заочковал, точно в печи оказался бы. Сколько раз обнимали мои ноги, целовали грязные сапоги. Ползали по полу, умоляя не отнимать жратву, водку, бабу… Как противны мне те, кто любой ценой хочет выжить! Я таких старался убивать как можно более жестоким и позорным способом. Ведь что такое «жить» для нашего народа? Не для тебя – ты живёшь высоко. Для всех других… Жрать, срать, совокупляться и размножаться! Ну, ещё копаться на своей «фазенде», а по осени банки закатывать. Я весь перед тобой, и можешь думать всё. что угодно. Знаю, что ты меня не заложишь. Я тебе нужен на воле. Ты ведь не только герой, но и прагматик. Знай одно – ментов я не кончал. Это, в основном, были наши – суки или конкуренты. Кликуха у меня тогда была другая…
Готтхильф хищно улыбнулся, и огонь его голубых, глубоко посаженных глаз, полыхнул, как молния.
– Андрей, ты не замечал, что у тебя светятся руки и голова?
– Я знаю, потому что мне нельзя иметь дело с фотопластинками. Снимки выходят засвеченными, хотя я всё делаю по правилам. Значит, ты в курсе, что Сашок собирал на тебя компромат? И всё-таки его вылечил? Так вот, он говорил, что тебя звали Рыжий. Это так?
– Всё-таки зря я его спас, прокурора занюханного! Ну, допустим, так. Я тебе верю и знаю, что дальше это не пойдёт. Там, у Кислякова в цехе, я понял, что на тебя можно положиться. Всё, что я сейчас скажу, пусть останется между нами. Минц вычислил, что Рыжий из Лисаковска – это я. Но у него не сходились концы с концами. Нигде в документах не упоминался Филипп Готтхильф. Твой Сашок, конечно, решил, что я жил по чужим документам, или сейчас живу по чужим. На самом же деле всё очень просто. Я знаю, что ты носишь фамилию матери. Вот и я был Штольц. Дольфи, Адольф Штольц. Упоминал он про такого?
– Да, упоминал. Был уверен, что это ты, но доказать не мог. Значит, ты тогда носил имя отца?
– Это было и моё второе имя. Получилось так, что среди ссыльных немцев Адольфов Штольцев было много. А Готтхильф – более редкая фамилия.
– Значит, Дольфи Штольц – это ты?! Сашок такие ужасы рассказывал, что я и поверить боялся. С виду-то ты совершенно нормальный. Ну, может, психованный немного…
– На моём месте любой был бы психованным, – устало сказал Обер. – Я тебе уже рассказывал, что довелось пережить мои родителям. Ирма Штольц была ссыльной только из-за своей национальности. Адольф Готтхильф, ко всему прочему, оказался осуждённым по пятьдесят восьмой статье, пункт десятый – за антисоветскую агитацию и пропаганду. Так как я родился при Сталине, пусть и после смерти отца, мать дала мне свою фамилию. Записала меня по своему паспорту с красным штампом, потому что боялась привлечь внимание властей. Назвала двойным именем, окрестила. С нами рядом пастор жил – знакомый дедушкин, с Гражданки. Таким образом. Все подвиги я совершил под именем Дольфи Штольца. А когда приехал в Ленинград, как раз меняли паспорта. Я представил свои метрики, где была записана фамилия отца. Таким образом, уже в двадцать девять лет, я стал Филиппом Адольфовичем Готтхильфом. Тогда уже бояться было нечего. Кличку тоже поменял – ведь я уже не был рыжим. И, если ты сохранишь мою тайну, меня никто и никогда не сумеет привлечь. Все, кто знал Дольфи Штольца, давно уже в могиле. Кроме тебя, в курсе только мой двоюродный брат Тим Крафт. Но он, похоже, прокатал память верхом на бабах. Любят они его, лярвы! И он тоже их любит. Он такой симпатичный, светлый, душа-рубаха – и не подумаешь, что киллер. Мы уехали из Казахстана, а тем временем там два рецидивиста признались в страшном. Якобы они нас с Тимкой утопили в уборной, как это делали мы. Им всё равно ломилась «вышка», а так дали по пятнадцать лет. Очень уж рады были, что нас больше нет. На зоне один из них умер от энцефалита – заражённый клещ его укусил. А другой вышел беззубым стариком, до УДО, за хорошее поведение. Сейчас проживает в Рудном. Мои люди держат его под наблюдением, чтобы не думал искать меня и шантажировать. Он, правда, и не собирается – силы не те. Наши с Тимом матери – родные сёстры. Он тоже был раньше Штольцем был записан. Теперь – Тим Карлович Крафт. Действительно, трудно что-то доказать, да и зачем? Что было, то быльём поросло…
– Даю слово, что дальше меня это не пойдёт. Но мне с киллером ещё не приходилось до душам говорить. Это ведь очень интересно, не находишь? Вот, например, кто у тебя первым был? Или не помнишь?
Озирский спрашивал будто о половом партнёре или чистой юношеской любви, и Филиппу стало смешно.
– Да разве ж такое забудется? Был в Лисаковске такой чувак по фамилии Пиляев. Живодёр отпетый, в самом прямом смысле. Он портным был и скорняком, шапки, шубы шил. Ему нужен был качественный мех, и потому ловил он не бродячих, а домашних животных. В основном – кошек, собак… Пиляев и не скрывал этого, хвастался даже. Ведь, получается, сырьё ему доставалось бесплатно. А мясом этих зверей он своих сторожевых псов откармливал. Мы с Тимом работали много. Он – шофёром, я – официантом в ресторане, в Кустанае Ведь росли ещё, и жрать всё время хотели. Случилось так, что связались с крутой бандой, и нас решили проверить в деле. Слабаки там не нужны, а ошибиться нельзя. Мы должны были показать, что не боимся крови. Я волновался, потому что не знал, смогу ли. Но, видно, была судьба пойти такой дорогой. Пиляев не пожелал платить им дань, донёс в ментовку на пахана. Его приговорили, а исполнять отправили нас. Под присмотром, конечно, чтобы не сдрейфили и не смылись. А могли и сами к ментам пойти – такое тоже бывало. Но я уже знал, что только рад буду жизни его лишить. Он ведь, маньяк, не убивал зверей перед тем, как шкуру с них снять. Вкалывал им релаксант, чтобы становились неподвижными, а боль чувствовали. Нравилось ему, когда кровавая тушка корчилась в корыте, и псам его тоже нравилось. Мы с Тимом пришли к нему ночью, и он открыл, так как знал нас. На это у пахана и расчёт был, когда поручал дело. Нам не говорили, как именно надо его прикончить. Оставили на собственное усмотрение. И я придумал… Вернее, просто с него пример взял. Он меня научил, показал, что такое возможно. Я уже училище кончил, понимал в хирургии. По крайней мере, сумел сделать всё так, как хотел. Мы с Тимом схватили его, легонько по башке стукнули – чтобы не помер раньше времени. Я ему тоже релаксант вколол, а уж потом отвёл душу. Тимка-то в сени убежал, даже вырвало его поначалу. А я… Короче, сделал с ним всё то, что он с животными делал. Только шкуру начисто содрать не удалось. Жалеешь его. Андрей? А я и курицу не могу зарезать. Она ведь ничего плохого никому не сделала. Только представители рода человеческого достойны лютой расправы. Они способны на подлость, разврат, лицемерие, предательство. Если ты не голодный, нельзя охотиться. Я ненавижу тех, кто развлекается убийством тварей Божьих. Жаль, что не могу их наказать, как Пиляева! После него меня в банде зауважали, даже побаиваться стали. А животных, которых этот гад не успел замучить, мы выпустили. Некоторых даже хозяевам отвезли. Шуму, помнится, было! Но многие соседи были счастливы, что он получил по заслугам…
