Александра Окатова - Флёр юности
Мы, как все люди на свете, больше обращали внимание на то, что она плохо прибавляет в весе, чем на всё увеличивающиеся странности её поведения. Вот за что мы с бабулей не волновались, так это за её слух – слышала она всё. Причём гнев или боль её, когда она слышала некоторые слабые звуки, могли бы даже быть сильнее, чем реакция на более громкие.
Мы, конечно, подозревали, что с ней что-то не так, но прятали голову в песок до того момента, как впервые услышали слово «савант». К третьему своему лету малая разговаривала, но мы не могли её понять, казалось, она говорит не для того, чтобы мы её поняли, а чтобы только слышать свой голос, она могла повторять за нами, но не возникало даже иллюзии понимания. Зато она затихала, успокаивалась, на лице появлялось подобие блаженства, когда звучала музыка. Мы беззастенчиво этим пользовались и при первой же возможности включали ей классику: бабуля считала, что, кроме классики, все остальные разновидности музыкальных произведений являются какофонией.
В общем, когда в три годика маленькую назвали странным словом «савант», она могла повторить с первого раза любой музыкальный фрагмент. Но больше её ничто не интересовало, скорее, раздражало, выводило из себя, вызывало её гнев, это было бы забавно, если бы не было так страшно. После этого жизнь наша с бабулей изменилась, сильно изменилась. Невозможно жить своей жизнью, когда рядом растёт такая непохожая на всех Варенька.
Сейчас маленькой Варе 13, мне 23, я окончила институт, устроилась на работу, бабуле 67, она тоже работает, потому что у нас не всё так просто, как может показаться. У нас очень много денег уходит на маленькую Варю. Не потому что мы хотим как-то компенсировать отсутствие материнской любви и заботы, а потому, что наша маленькая – «савант». Ограниченная, ущербная личность, однако обладающая выдающимися способностями в музыке. Остров гениальности.
Варя и большая Варя всегда с тобой. С тех пор, как ты звучишь. Они делают, что тебе надо. Они твои руки. Подательницы еды и тепла, они тебе нужны. Ты не хочешь смотреть им в глаза, а они, как нарочно, всё время заглядывают тебе в глаза, как ты ни прячешь их, тебе нелегко впускать их в себя, и так ты впускаешь в себя весь мир; он вращается, раскрываясь в тебе звуками своими, раздирая тебя в клочья, а ещё они обнимают твоё тело, ограничивают твою свободу, но надо терпеть, потому что они включают музыку. Тебе удобно с ними, если они соблюдают ритуалы.
Звуки. Когда звуки, ты не испытываешь боли от мира внутри тебя, тогда ты течёшь сквозь мир, а он течёт сквозь тебя, и ни ты, ни он не можете ранить друг друга, и тогда открыты рёбра и вода музыки заполняет тебя и мир одновременно, и тебе не больно. Тебе не больно.
Звуки все вместе рухнули на тебя как свет, и теперь проходят сквозь, главное теперь – внимание. Тебе легко, ты в центре: из твоей середины во все стороны лучами растёт внимание, начиная с момента начала звуков. Ты внимательно, осторожно и точно нанизываешь каждый звук по началу его длительности на своё место: когда ты ставишь каждый звук на своё место по времени и длительности, они берутся за руки, соединяются, это как записать их имя отчество и фамилию. Фамилия звука – это дрожь в твоей крови, некоторые звуки дрожат медленно, низко, в кончиках пальцев ног, до лодыжек примерно, они такие твёрдые, что их почти не слышно, другие густые, твёрдые или мягкие, или текучие – это отчество, и горячие, красные, цвет – это имя. Дрожь других чаще, они вибрируют быстрее: они в коленях, локтях, они тёплые и гибкие, вибрация нарастает – эти жёлтые, они дрожат в местах сочленения рук и ног с телом. Звуки иногда проникают в тебя не через уши – слепяще белые, трепещут ещё быстрее, и если вибрация будет ещё тоньше, тебя разорвёт.
Звук входит как нож, спокойно и точно, холодя сердце, сладко входит, медленно, подаёт вверх, кается, выходит из раны и входит вновь, и боль такая сладкая, капает густым, красным, тягучим – кровью, в ритме биения сердца, следом – звуки в два раза чаще – зелёным, вопрошают, нижние говорят: нет, нет, нет, зелёные всё спрашивают: «А может, не всё потеряно, а вдруг? А вдруг всё можно вернуть». «Да» – , надеются зелёные, прохладные, лёгкие, воздушные, кислые, бегут сначала вверх, там качаются на вершине, будто спрыгнуть хотят, стекают, потом возвращаются в напрасной надежде вниз, колеблются неуверенно, опять стучатся, просятся к красным, смешиваются, ходят вверх-вниз, как волны. «Нет, нельзя», – говорят красные, горькие, горячие, и текут, текут, унося жизнь, но в конце молодеют, и тоже надеются, спрашивают вместе с зелёными: «А вдруг? Спаси, помоги», – «Нет, – отчаиваются красные, – смирись, ничего вернуть нельзя», – ниже, ниже, реже, холоднее, кровь чернеет, засыхая. Последние аккорды, безнадежно низко: горько и холодно.
Как лунный свет на могиле. Всё. Конец.
Готово: когда так расставишь звуки во времени и установишь их частоту, и цвет, и вязкость, и температуру, и место в твоём теле, они берутся за руки, и ты легко можешь воспроизвести их в точности, как ты записала их своим вниманием по имени, фамилии и отчеству.
Ты вся до последней капли крови звучишь, ты излучаешь музыку, каждый звук тебе родной, ты знаешь его в лицо, музыка – это ты, и единственное, чего ты желаешь, – это звучать. Ты можешь делать это на рояле, можешь на скрипке, можешь голосом, вслух. И можешь беззвучно. Это не важно.
Бабуля смотрит мимо тебя и плачет, Варя-средняя тоже плачет и пытается обнять тебя, ты уклоняешься от объятий:
– Не надо, не надо, – кричишь и гневаешься ты, бьёшься об пол, – не трогайте меня, уберите руки! Мне больно! Дайте звуки!
Наша маленькая может трогать сердца! Самое смешное, что она к этому не стремится. Больше всего она хочет, чтобы её оставили в покое, слишком уж она чувствительна, поэтому и кажется такой отрешённой.
– Неужели она никогда не ответит нам, бабуля?
– Нет, – говорю я, – это мы с тобой, толстокожие, не умрём, если друг друга обнимем, а она может умереть. Не трогай её, пожалей!
Средняя Варя обняла меня, я её. Мы любим маленькую и примирились, что она никогда не ответит нам. Не может, наш маленький савант. Одинокий житель острова гениальности, не желающий его покидать.
19.02.14
Первая любовь
К той осени, когда всё это началось, я изменилась. Я всегда была отличницей, заместителем секретаря комсомольской организации школы по учебной работе. Правильная такая, честная. Никогда не обращала внимания на одежду, считала это мещанством, ведь главное – это твой богатый внутренний мир! Всего лишь год назад я видела в зеркале угловатую, с длинными тонкими руками и ногами, похожую на Буратино девочку-подростка.
До девятого класса меня интересовала только учёба и книги. Читала запоем. Когда я ездила в автобусе или метро, то знала по обложкам, кто что читает, а читали многие, большинство, кроме детей и совсем глубоких стариков. И не только знала, что читают, но и сама это всё уже прочла.
Я заметила, что в классе, когда отвечаю, говорю такими длинными, сложными, закрученными, заумными фразами с обилием иностранных слов и научных терминов, что мне стало стыдно перед остальными, они ведь, не дай бог, подумают, что я ставлю себя выше них, и я стала следить за собой и тщательно упрощать свою речь: я своего добилась, стала говорить как все, но я даже жалею, что не могу вернуться к той кудрявой затейливой манере выражаться. Интересно, что бы получилось, если бы я не струсила и продолжала её культивировать.
Не только в этом заключались изменения. У нас была компания. Шесть девчонок: Ольга Фадеева, Марина Сахарова, Вера Сомова, Галя Щеглова, Валя Каслова и я, Шура Копаева. Мы придумали нашей компашке устав, программу и название, сейчас я понимаю, что название дурацкое: «О» в квадрате, «Х», «И» в квадрате, что означало: «Общество одинаковых характеров и интересов».
У парней тоже была компания. Серёжа Яценко, стройный, ловкий, с кудрями соломенного цвета и серыми глазами; Миша Феонтьев, Володя, по прозвищу Бэб, высокий губастый, круглолицый, почему Бэб, не знаю, Игорь, блондин с очень белым, на котором яркими пятнами выступал румянец, лицом, и ещё парочка ребят. Наши компашки случайно объединились.
Мы с девчонками дружили вшестером уже давно, класса с четвёртого, вместе гуляли, вместе делали уроки и рисовали стенгазеты, ещё мы ездили в летний лагерь от школы, назывался он «Чебурашка». Мы делали значки для лагеря, занимались мы этим в Сокольниках, наша шестёрка сидела на скамейке над четвертым прудом, была яркая ранняя весна, когда в тени холодно, а на солнце жарко и когда ты, согревшись, снимаешь куртку, тут же налетает холодный, разреженный внесенный ветер и опять надо одеваться, когда высокие ослепительно белые облака с серыми тенями на них бегут быстро на ярком, как новеньком, небе, высоко-высоко над тобой, и ты почему-то боишься смотреть в небо: оно по непонятным причинам наводит на тебя тоску по тому, чего пока не случилось, и ты не знаешь, может, оно ещё случится, но уже тоскуешь.
