Валида Будакиду - Пасынки отца народов. Квадрология. Книга вторая. Мне спустит шлюпку капитан
Нэ можэш хадыт, падаэш (не можешь ходить, падаешь), – нервно говорил отец, когда она в очередной раз старалась угнаться за компанией и, запутавшись в своих же ногах, вдруг падала, в кровь сдирая кожу с коленок, – сыды дома (сиди дома)! А, что? Не можэш хадит нагами – нэ хады (не можешь ходить ногами – не ходи)! Нэ умээш – нэ дэлай (не умеешь – не делай)! Завтра вазмёш и скажет «нага балит!» чтоб в школу нэ пайты (завтра возьмёшь и скажешь, что у тебя болит нога, чтоб в школу не пойти)! Думаэш, мы не панымаим (думаешь, мы не понимаем)?! – и он тщательно возил по кровоточащей дырке в колене йодом. Щипало и горело страшно. Но Аделаида, полностью осознавая свою вину, или «ошибку», как фигурально изъяснялся папа, прокусывая до крови кожу на костяшках пальцев, молчала… Да, прошли те времена, когда она ради папы даже была согласна показать врачу совершенно не болевшую ногу! Теперь она большая. Теперь она «подросток», почти «девушка», как говорила мама. Теперь за собой надо было следить.
Вышло, что эту картину оказания первой помощи наблюдали члены дворовой компании с Кощейкой, бледно маячившей на втором плане. Кощейка пряталась за спины, потому что боялась крови. Она всегда и всего боялась: крови, собак, брата. Только тут уж Кощейка не выдержала. Видно, вид Аделаидиной покусанной руки так восхитил её, что она, просунув кудрявую головку меж лохматых и коротко стриженых партайгеноссе, тоненьким голосочком восторженно прошептала:
Не плачет!
Партайгеноссе с удивлением повернулись на голос.
Кощейка! Ты дура! – лупоглазая Мананка крутила пальцем вокруг виска. – Она же жирная, ей же совсем не больно! И вообще, забыла? Я же уже говорила – у неё кровь чёрного цвета – значит, она никогда не похудеет! А ты зимой трусы на голове носишь! – Мананка вдруг заржала и показала Кощейке язык.
Хоть отец и обвинял Аделаиду в саботаже, в сознательных многочисленных падениях, поднятиях температуры, поносах и запорах, Аделаида никак не могла припомнить хоть один случай, когда бы она отказалась идти в школу даже с забинтованными обеими ногами. А было и такое! Это когда на одно колено она упала, а второе проколола гвоздём, когда лезла через забор. В глубине души она и любила и не любила болеть. Любила потому, что могла преспокойно лежать в кровати, её никто не трогал, не делал замечаний, не проверял уроков. Можно было читать, сколько хочешь, рассматривать в окно редких прохожих, что-то приятное вспоминать. Правда, смотреть телевизор больше часа в день и включать радиоприёмник, чтоб послушать музыку, всё равно не разрешали. С телевизором понятно: мама говорила, что экран портит глаза. Но почему нельзя включать радио? Неужели и оно влияет на слух?!
У Аделаиды, когда она была маленькая, собралась целая коллекция пластинок. Некоторые деда давным-давно из Большого Города привозил, некоторые родители покупали в «Книжном магазине». Сказки, конечно, были очень замечательные: «Золушка», «Кузнечик Чирк». Из «Трёх толстяков» была почему-то только вторая часть, а что было в первой, Аделаида вообще не знала. Правда, она и не интересовалась и вообще её не любила. Её саму часто называли и «Толстячка» и вообще «Три толстяка». То ли дело «Кузнечик Чирк». На пластинке была совершенно замечательная музыка, и сказочник очень красиво и проникновенно рассказывал о маленьком кузнечике – скрипаче. Видимо, наслушавшись именно этой сказки, Сёма стал просить у мамы скрипку. Он просил очень долго и жалостливо. К тому же у Сёмы обнаружился прекрасный музыкальный слух. Чтоб Сёма не говорил «глупостей», его старались отвлечь: покупали всякие игрушки, например, тёмно-синюю алюминиевую пожарную машину. Сёма, опустив глаза, говорил «спасибо» застывшим в торжественном ожидании родителям, и снова, пытливо заглядывая им в лица, тихо спрашивал:
Мам, машина очень красивая, а скрипку? Когда ты мне купишь скрипку? Ты же один раз даже обещала… Я хочу играть, я хочу быть скрипачом…
Наконец, мама что-то подумав, с кем-то посоветовавшись, приняла решение отдать Сёму на музыку и купила ему… громадный немецкий аккордеон. Как она потом говорила, они с папой «выбросили» за него «уйму денег», потому, что «доставали» по большому знакомству и из очень глубокой «подполы». Сёма весил раза в два меньше, чем этот тяжёлый пластмассовый гроб, но стал ходить в музыкальную школу. Чему он там учился, Аделаида так и не узнала, потому, что Сёма дома аккордеон так в руки ни разу и не взял.
Ещё Аделаиде очень нравились её пластинки со сказками потому, что если закрыть глаза, то можно было себе представить, как будто снова сидишь на диване вместе с дедой в той старой квартире, закутав ноги клетчатым пледом, и с нетерпением ждёшь: вот-вот из «Спидолы» раздастся знакомый, такой родной голос:
Здгавствуй, мой маленький дгуг!
Дома, в квадратном радиоприёмнике, обитом снаружи бежевой тканью с вышивкой цвета самой ткани, внизу располагалась чёрная шкала с названием городов и золотой палочкой, которую можно было гонять при помощи крутящейся ручки из одного края шкалы в другой. Вверху открывалась толстая деревянная крышка, и клались пластинки. Они все были большими и чёрными и только посередине, где дырочка для надевания на специальный цилиндрик, были наклеены разноцветные круги с указанием фамилий композиторов, действующих лиц, и цена – 2 рубля 15 копеек. Их надо было включать на 33 оборота. Но на переключателе были ещё 78 и 45. Если включить пластинку вместо 33 оборотов на 78, то получалось так смешно, так смешно, и разговоры и песни звучали так быстро и пискляво, что они с Сёмой умирали от хохота! Потом, когда Аделаида немного подросла, одноклассники иногда стали ей одалживать пластинки с модными песнями, В самый-самый первый раз Аделаида решила сделать домочадцам сюрприз и заставила заработать на всю мощность слабенькие лёгкие «Аккорда».
Эт-то ещё что такой?! – Разъярённая мама стояла в дверях, и с её рук на пол капало жидкое тесто. – Аха! Эт-того ещё мне не хватало! Выключи сейчас же! И чтоб я больше этого не видела! Это ещё что за так называемая «музыка»?! Ты что притащила? Кто тебе это дал?! И ещё так громко включила, как будто что-то хорошее делает! Да, Шаляпин, ну поёт!
С того дня для того, чтоб послушать песню, пришлось учиться урывать минуты маминого отсутствия, моменты, когда она выходила во двор, посидеть с соседками на лавочке. Параллельно появилась новая неразрешимая загадка: почему слушать музыку на пластинках со сказками можно, а просто музыку без сказок – нельзя? Или можно, но исключительно по праздникам, не больше десяти-пятнадцати минут и очень тихо? И никогда нельзя прослушивать понравившуюся песню два раза!
Папа же каждое утро перед школой постоянно включал бакинские радиостанции, завывавшие нечто до ужаса монотонно-невнятное на непонятном языке, в котором Аделаида не понимала ни слов, ни музыки! Может быть, папа считал, что слова песен на русском могут открыть «молодой дэвучке» (молодой девочке) нечто совершенно несуразное и постыдное? Или вдруг развратят его дочь, преждевременно возбудив в ней неприличный интерес к разнице полов? А в возрасте Аделаиды интерес действительно начал пробивать свои зелёные росточки то у одной её одноклассницы, то у другой, то сразу у двух… Но Аделаиде пока хватало маминых рассказов про «цветы» и «букеты», которые какого чёрта надо «хранить».
Папа вообще вёл довольно странную, необъяснимую политику. Однажды они всей семьёй смотрели в кинотеатре фильм «Анна Каренина». Фильм был скучным и неинтересным, кроме самого конца, когда Анна бросается под поезд, и то не показали ни как она бросается, ни как лежит на рельсах, ни как приезжают «скорая помощь» и может быть милиция. Ага… поезд едет, она стоит, о чём-то своём думает… Так каждый дурак может «броситься под поезд»! Зато самым интересным оказался финал фильма, не на экране, а из-за папы. Папа долго и внимательно смотрел, полтора часа сидел в кинозале. Так внимательно он кино давно не смотрел. Потом, как только включили в зале свет, наклонившись к Аделаидиному уху, очень трогательным тоном произнёс:
– Вот видыш (вот видишь)! У нево (судя по сюжету – у Анны) нэт сваэво братыка (нет своего братика), поэтому он (Анна) лубит эту дядю (Надо полагать – Вронского)!
Аделаида смотрела на отца и хлопала глазами. Она знала, что папа немного странный, но не до такой же степени! Ей стало невообразимо грустно и в первый раз в жизни так дико, так страшно одиноко. Ей даже захотелось пожара Мировой революции вместе с Лилией Шалвовной. Там, в революции, она по крайней мере будет рядом с бойцами! Она опустила голову. Совершенно непонятный, лживый, эгоистичный взрослый мир! Вокруг одно враньё, и на экране, и в жизни, и везде! Папа, невесть к чему приплетающий «братыка», блестящий офицер, жаждущий приключений, полноватая дама с усами над верхней губой – какая-то знаменитая Инна Самойлова в роли с её неземной любовью к этому офицеру, и брошенный ради этой любви маленький белокурый мальчик в чулочках…
