Саша Кругосветов - Сто лет в России
Конечно, не все было просто. У матери что-то не получалось по работе. Иногда и плакала из-за строгого руководства. Меня стали отводить в детский сад. Он располагался в очень красивом здании на Литейном с прекрасно озелененным двором. Мать приносила несимпатичной воспитательнице махорку. Если задерживала махорку, меня наказывали. С воспитательницей отношения, видимо, складывались не очень. Запомнился мой «проступок». Дети играли в прятки. И я «спрятался» под коротенькой юбкой девочки. Никак не мог понять, почему так рассердилась воспитательница. Я был поставлен в угол на весь день, без права выхода в туалет. Описался. А вечером мать, зайдя после работы, чтобы забрать меня домой, каким-то образом расхлебывала эту историю. Не помню, чтобы мать меня ругала за «юбочку». Но разве все это было хоть сколько-нибудь серьезно в сравнении с отгремевшей войной и надвигающимися пятидесятыми?
Родители неплохо зарабатывали. Решили взять домработницу. Чтобы продукты приносила, готовила и за мной следила. Тогда это было принято. Парадоксы тех времен. Семья с ребенком и домработницей в одной комнате. В коммунальной квартире. Я, совсем еще маленький, залезаю летом на широкий подоконник открытого на Литейный окна. Выглядываю с четвертого этажа на улицу. Домработница – смешная толстая деревенская деваха – придерживает меня: «Александр Яковлевич, сойдите с окна, пожалуйста. Упадете, мамочка ругаться будет».
Потом была еще одна перезревшая грудастая девица. Люда, Людмила. До нас она работала у кинорежиссера Шапиро. Жила тогда у него на углу Невского и Владимирского. Отец вспомнил, что был знаком с будущим режиссером «Ленфильма», когда занимался художественной самодеятельностью. Барышня с восторгом рассказывала, как к режиссеру приходили артисты. Особенно ей нравился Вицин – «такой смешной, такой смешной, что ни скажет, все в-покатку лежат». Приметливой была наша простушка. Вицин стал известен много позже, с появлением фильма «Пес Барбос и необычный кросс». Интересовало же ее, нашу Люду, в основном только одно – выйти наконец замуж. Мальчик, за которым следовало следить, то есть я, явно не нравился ей. Раздражало все, что бы я ни сделал, и проделки, и неловкость домашнего ребенка. Да и работа у нас ей тоже была не по душе. Продержалась она, как и предыдущие, недолго. Мать отличалась редким умением сохранять со всеми хорошие отношения. С Людой, я слышал, она тоже поддерживала как-то связь. Пока через несколько лет та не отправилась поднимать целину в Казахстан. Наверное, в надежде устроить свою личную жизнь. Дальше – неотчетливо. Вначале что-то сложилось, потом – не очень. Вернувшись с целины, появлялась разок у нас на Литейном.
Жизнь нашей семьи существенно изменилась с появлением Надежды Даниловны.
Начну с рассказа о Маргарите Алексеевне – одной из ближайших подруг мамы. Мама звала ее Марго. Они вместе работали. Марго не имела семьи. Отпуск проводила в Сочи и Ялте. В те годы это были самые фешенебельные места отдыха госслужащих. Имела она, видимо, и поклонников. На фотографиях в пене прибоя – роскошная Марго бальзаковского возраста с неизменной охапкой роз. Возможно, отдыхала не одна. Марго – легкий человек. Улыбчивая, тонкая, образованная, с характерной грассирующей речью, знала, видимо, лучшие времена. Марго попросила Любу и Яшу помочь своей давней родственнице. Может быть, и не дальней, а близкой родственнице, не знаю. Многих деталей не знаю. В те годы люди умели держать язык за зубами.
Это была Надежда Даниловна. О ее муже известно только то, что он был когда-то советским работником, трудился, кажется, в сберкассе. Еще до войны сгинул, исчез в подвалах, в застенках органов, свято пекущихся о безопасности первой страны победившего пролетариата. Видимо, опасным был человеком. Неизвестно, что случилось бы с его женой и дочерью, если бы не грянула война. Женщина вместе с дочерью Люсей, в те годы – девочкой-подростком, оказалась в немецкой оккупации. Их интернировали, вывезли на работу в Германию. Работали они на немецкой ферме. Мать, естественно, опасалась за дочь. Одевала ее в бесформенный балахон, мазала лицо грязью и навозом, научила прикидываться старухой. Так и прожили всю войну на чужбине. Никто не распознал в худенькой страшненькой старушке симпатичную молоденькую девушку. Война закончилась. Все возвращались домой. А для интернированных начинались новые мучения. Были интернированы – значит, потенциальные враги трудового народа. Всех отправляли на север, на восток, для длительного отдыха на курортах ГУЛАГа. Женщины вернулись в Ленинград. Мыкались, где-то скрывались. Боялись каждого милиционера на улице. Они обязаны были зарегистрироваться. Зарегистрироваться и получить «теплое» место в теплушке, отправляющейся на Колыму. Теплый прием возвратившимся гражданам был обеспечен. Всей государственной мощью страны-победительницы.
Такой же теплый прием страна готовила не только интернированным, но и инвалидам войны. Не хотелось руководству страны портить себе настроение после Великой Победы, видеть своими глазами сотни тысяч безруких, безногих, неприкаянных инвалидов войны, промышлявших нищенством по вокзалам, в поездах, на улицах. Какой стыд! Вся грудь в орденах, а он на углу возле булочной милостыню просит! Избавиться от них, да поскорее. В течение нескольких месяцев улицы послевоенных городов были очищены от этого «позора». С глаз долой – на острова Валаамского монастыря. В монастыри – Кирилло-Белозерский, Горицкий, Александро-Свирский и другие. Чтобы не мешали пролетарским вождям строить социализм. Чтобы мы все вместе могли петь: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек». Страна Советов карала своих инвалидов-победителей за их страдания, за увечья, за потерянные семьи, дома, за родные деревни, сожженные войной. Получите-ка, герои войны, – нищенскую пайку, бараки, одиночество и полную безысходность. А дальше – покой и тишина в безвестной могиле, а то и в канаве – без памятника, без надписи, без креста и даже без звездочки. Извините, что отвлекся, не смог я умолчать об этом нашем позоре. И о знаменитом послевоенном тосте Великого вождя: «За здоровье русского народа!»
Не знаю уж, как родители провернули эту операцию прикрытия. Я предполагаю, что отцу, фронтовику, имеющему заслуги перед советской властью, как-то удалось восстановить паспорта и прописать у нас Надежду Даниловну и ее дочь. Факт тот, что они легализовались и выпали из поля зрения бдительных властей предержащих. Увы, ненадолго, ой ненадолго можно было скрыться в те годы от карающей десницы стражей диктатуры победившего пролетариата. Так эти женщины появились в нашей тридцатиметровой комнате. Надежда Даниловна старше моей матери лет на десять-пятнадцать. Простая русская женщина. Так мне казалось. С деревенским платком на голове. С умом и интеллигентностью, которые судьба дарует сильным, цельным натурам. И ее дочь. Обшитая просто и с изяществом искусными руками ее матери. Не красавица. Но прехорошенькая, чистенькая, в те годы – очень веселая. С особым обаянием непосредственности и девичьей чистоты. Где Люся жила, не знаю. Возможно – у Марго. Но часто появлялась у нас. А Надежда Даниловна поселилась у нас и стала моей няней. В первый же день она подробно расспросила меня, что мне нравится, умею ли я читать (я, в те годы дошкольник, уже неплохо читал). Приготовила мне суп. Тарелка была большая, и я съел только половину. Она спросила, не плюю ли я в тарелку во время еды. Я был очень удивлен вопросом – конечно нет! После этого она доела за мной суп.
Вскоре она стала в нашей семье своим человеком. Много занималась со мной. Шила детские костюмчики из старых вещей. Очень искусно. Родители снимали на лето дачу. Где мы и жили с няней. А родители приезжали на воскресенье или в отпуск. Многому научила меня. Научила любить лес, разбираться в грибах, ягодах, растениях, птицах. Учила меня и соседскую детвору играм, забавам. Помогала организовывать праздники, ставить спектакли. Пекла нам, малышам, угощения. Когда я добрался до своих семи лет, вместе с матерью подготовила и проводила меня в школу. В последующие взрослые годы я вспоминал ее тактичность, интеллигентность, природную мудрость. Будто бы впитанные простой малограмотной женщиной от матери сырой земли. Высказывания и прибаутки. Мудрость, усвоенную и вынесенную из всей своей непростой, тяжелой жизни. Никогда не видел, чтобы она читала. Вот и решил, что она неграмотная. Смотрела только со стороны, как я читаю свои детские книжки, плачу иногда над судьбой былинного героя, погибшего было, а потом воскрешенного чудесным образом с помощью святой воды. Вы верите в бога, нянюшка? Для меня бог, Сашенька, под каждым кусточком. Господь везде примет мою молитву.
Вскоре Люсенька с блеском поступила в Театральный на Моховой. Для вступительного экзамена она подготовила роль старушки, детально отрепетированную за годы жизни в Германии. У комиссии не было сомнений в таланте абитуриентки. Люся стала студенткой. Получила стипендию. Место и прописку в общежитии. Жизнь улыбалась ей. Я чувствовал ее настроение. Она приходила всегда веселая. Обнимала меня. Мы много смеялись, играли. Потом я узнал, что в том же Театральном к Люсеньке пришла первая любовь. Все было прекрасно. Молодые люди мечтали поскорее пожениться. Скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается. Юноша узнает, что ее возлюбленная была интернирована. Затрепетало, огнем вспыхнуло пламенное сердце юного наследника молодой пролетарской культуры. Не мог он не сообщить руководству Театрального о том, что невзначай довелось ему оказаться в самом центре антисоветского, а может быть, и международного шпионского заговора. Рухнули девические мечты о счастье. Не знаю, какие уж объяснения пришлось Люсеньке давать доверительно-ласковым энкавэдэшникам. Долго ли это продолжалось. И чего ей это стоило. Сколько сил, сколько переживаний. Но из Театрального ее попросили. Пришлось кроить жизнь заново. Головка у Люси была светлая. Поступила в Инженерно-экономический. После окончания осталась там преподавать. Защищать диссертацию не захотела. Все вроде образовалось. Но только с того времени я уже не видел ее больше ни веселой, ни счастливой. До последнего дня своей жизни ее умные серые глаза оставались задумчивыми и, как правило, печальными.
