Валерий Хазин - Труба и другие лабиринты
Застрахов кашлянул и принялся заталкивать назад только что вытянутую из пачки сигарету, а Муса потянулся к бутылке сам, но замер, потому что обоим показалось, будто перстень Шафирова снова сверкнул, и отскочившая искра попала ему в глаз и не померкла, а две-три секунды поблескивала там.
И никто из троих не вспомнил бы, свечи ли на подоконнике погасли к этой минуте, пошел ли снег, или туман из оврагов подобрался к окнам, но у каждого слегка закружилась голова, и видно стало, как струится сквозь стекла медленное, снежно-сиреневое свечение и заливает кабинет – то есть и не кабинет даже, а словно бы кают-компанию где-то на верхней палубе, взмывающей, воспаряющей посреди зимнего океана. И все трое заговорили тише, подобно тому как большой снегопад приглушает город.
Плавным поклоном Шафиров поблагодарил соседей за поздравления и улыбнулся, выпивая «за капитана, ведущего корабль верным курсом». Нахмурившись, сказал, чтобы ни Муса, ни Застрахов и думать не смели ни о каких подарках, и предложил ответный тост за тех, «кому довелось с умом и талантом родиться в России»[49]. Потом наклонил голову – будто на миг обмакнул седину в облачное мерцание – и заговорил об иронии судьбы.
О том, что, видимо, совсем другие капитаны прокладывали ему курс, который так ни разу и не привел его под золотые стены Иерусалима, но увлек туда его дочь… О том, что, по странной иронии судьбы, в земле Израиля Розу по-прежнему зовут русской, а живут они с мужем в крохотном приграничном городке Кириат-Шмона, названном в честь подвига кадрового офицера царской армии, героя Русско-Японской войны Иосифа Трумпельдора[50], который погиб вместе с семью бойцами, защищая те места в двадцатом году, и теперь его именем клянется израильский спецназ на присяге. О том, что Роза забросила скрипку, работает то ли в магазине ювелирном, то ли на фабрике – то ли дизайнером, то ли менеджером; в Россию не хочет, но всякий раз, после того, как обстреляют этот самый Кириат-Шмона «катюшами» с Ливанских гор – она не просто звонит, но считает своим долгом высылать им с матерью какие-то деньги…
И уж если, решили они с Руфиной Иосифовной, столь безгранична ирония судьбы – почему бы сегодня не быть празднику по любому из перечисленных поводов? Почему бы не разделить этот праздник с теми, кто сделал его возможным? Ведь жизнь, кажется, начинает налаживаться, и, может быть, скоро уже не придется ему уговаривать Розу приехать, а сам он, с Божьей помощью, сумеет навестить ее и взойти в Иерусалим. И недаром, наверное, в последние дни всё всплывают из памяти и ласкают слух сентиментальные слова какого-то полузабытого романса: «минует печальное время, мы снова обнимем друг друга»[51] – наверное, недаром?
«Наверное, – усмехнулся Муса и глотнул коньяку. – Наверное, рано или поздно наступает время и для объятий. Но если догадала судьба с умом и талантом родиться в России, а единственная дочь уезжает за границу, – значит, пришло время уклоняться от объятий, и никто не скажет, когда наступит время обнимать[52]. Остается только ждать и надеяться. Вот твоя дочь хотя бы уехала на землю предков. А мне интересно, над чем это насмехается судьба? До каких границ доходит эта самая ирония, и какие – пересекает?»
И соседи услышали то, о чем Муса никогда не рассказывал никому.
Они узнали, что уже три года, как дочь его, Муза, тоже оказалась за границей.
Что девять лет назад, вопреки семье, пожелала стать филологом и, поступив в университет, совсем уж необъяснимо выбрала, не сказав никому, романо-германское отделение. А там почему-то увлеклась скандинавской мифологией, написала какой-то выдающийся диплом, и ее тут же взяли в аспирантуру. И потом, где-то на семинаре в Перми познакомилась с сорокалетним профессором, то ли историком, то ли этнографом из Норвегии, и сначала жила с ним, кочуя между Пермью, Питером и домом, а после уехала к нему насовсем и оставила всех в неизлечимой обиде, поскольку и свадьбы человеческой не было, а была какая-то голенастая вечеринка перебежками, и угощение вприпрыжку, и непонятные гости…
Вот откуда – кивнул понимающе Шафиров – взялись незнаемые, почти ругательные слова, что пугали порой собеседников Мусы: они врезались в его русский язык с тех времен, когда Муза студенткой расхаживала по комнатам, заучивая и читая нараспев чужедальние повести и сказки, скользящие, словно полозья по льду – то повизгивая на глади, то громыхая на ребристых буграх.
Вот отчего дивные некогда волосы Минисы Сисятовны опалило до срока перечной сединой, надсадило сладкий голос горестной солью, притушило глаза горчичным дымом, и теперь прежний свет вспыхивает в них только тогда, когда передают какие-нибудь новости из этой далекой, просвистанной чужими ветрами Норвегии.
А живет Муза в городе Тронхейм[53], который и поминали-то по телевидению лишь раз за три года, и служит в историко-археологическом музее, но возвращаться не хочет. И, похоже, ценят ее там и уважают, потому что по музеям города водит она немецких, английских и русских туристов, а местных удивляет рассказами о том, что приехала в Норвегию из тех самых земель на Волге, куда тысячу лет назад с посольством багдадского халифа добрался знаменитый Ахмед ибн Фадлан и описал похороны норманнского вождя на двести лет раньше, чем их скандинавские сказители и слагатели саг, называвшие Поволжье Гардарикой[54]… А когда в прошлом году посещали Тронхейм татары диаспоры из Финляндии[55] – неописуемым было их изумление и неизъяснимой услада, поскольку Муза сначала по-русски предложила им самим выбрать язык для экскурсии, а потом заговорила с ними на языке предков. И так очарованы были глава делегации, владелец большой компании «Татукан», и супруга его, известный архитектор, чьими стараниями Казань была отреставрирована к тысячелетию[56], – что они решили выделить Музе годовой грант на продолжение ее исследований в лучших библиотеках мира.
Так говорил Муса, и после, покачав головой, признал, что прав был Шафиров: коньяк и впрямь оказался солидным, и сделал беседу сначала гладкой, а потом – волнительной. И, возможно, – хочется надеяться – он окажется прав и в другом: минует печальное время и вернет всем вкус к жизни…
Застрахов же поднес к губам сигарету и протянул другую Мусе, но Шафиров остановил обоих: такой коньяк, сказал он, не терпит дешевого табака. Гурманы, улыбнулся он, в этом случае предпочли бы сигары, наверное, но думается, без привычки это было бы тяжеловато для первого раза, и потому подойдут отличные голландские сигариллы с ореховым ароматом. И хотя сам он давно бросил курить, в такой вечер приятно будет сделать исключение, тем более что Руфина Иосифовна вот-вот принесет кофе.
И когда закурили – с оглядкой на пляшущие меж пальцев огни, после первых прерывистых затяжек – Застрахов сказал, разгоняя дым рукой, что ему всегда не нравилось выражение «ирония судьбы», и фильм, который скоро начнут показывать все каналы подряд[57], он никогда не любил.
Зато, сказал он, всегда хотелось понять, что, собственно, имеется в виду под «стечением обстоятельств» – то есть откуда вытекают и куда стекаются потом эти обстоятельства, что оставляют после себя, и что случается с нами…
И, помолчав, проговорил, что не смеет завидовать, конечно, и не может судить просвещенных соседей, но вот, благодаря стечению обстоятельств, дочери их, в общем, прилично устроены, обе – замужем, и живут в странах, где не страшно рожать, а у Марии его как-то не сложилось…
И кого, спрашивается, может встретить она и что увидит, сидя в своей почтовой конуре, точно в трюмной каюте с тусклыми лампами? И чего ждать, когда внук растет без отца – тоже, кстати, перебежчика, если можно считать эмиграцией отъезд в Белоруссию?
Шафиров прикрыл рукой глаза, а Муса снова замотал головой, и оба стали говорить, перебивая друг друга, что у каждого свое горе и своя радость, но нельзя гневить судьбу, тем более теперь, при трубе, и грех Застрахову унывать, когда Бог наградил его старшим сыном, который вполне уверенно держится на плаву в новом течении времени, и чья торговля, по всей видимости, процветает…
И Шафиров налил всем еще понемногу, и никто не успел заметить, когда возле толстостенных нефритовых рюмок возвысились, заблистали черным золотом легкие кофейные чашки.
И беседа их плыла, извиваясь в петлистом дыму, и уносилась далеко за полночь.
8
Беда случилась через три дня.
Два нефтевоза укатили, как всегда, напитавшись от трубы, обычным маршрутом в ночь, но до места назначения не дошли. Пропали.
Бесследно исчезли не только машины с нефтью – испарились оба шофера с мобильными телефонами, а вскоре выяснилось, что и сам покупатель, поджидавший их где-то в дальнем Заречье, тоже будто сквозь землю провалился.
Путь их ясен ли был для Мусы, пристально ли следил он за движением нефтевозов? И да, и нет. В полном соответствии с графиком, ему позвонили, доложив, что миновали южные склоны приволжских холмов, а после на связь не выходили. Но и нужды в этом не было, поскольку до утра связи не предполагалось, да и прием в тех местах был неустойчив.
