Людмила Загоруйко - Евреи в жизни одной женщины (сборник)
Темы для разговоров исчерпались, когда водка закончилась. Катерина почувствовала, что она безнадёжно пьяна. Степанов проснулся и ушёл не попрощавшись. Они с Американцем тоже засобирались. Уходя, она посетила туалет, который произвёл на неё огромное впечатление. Катерина искала сливной бачок или кнопку, наконец, поняла: унитаз есть, а бачка – нет. О своём открытии она восторженно рассказывала Американцу всю обратную дорогу, останавливалась, искала в воздухе предполагаемую верёвку от сливного бачка, не находила и сокрушалась. Её спутник знал, пьяная женщина – проблема для мужчины, хмурился и торопил. Они вдруг стали ссориться, как-то не зло. по-домашнему, в запале заблудились в переулках и забрели на стройку. Здесь их застукал мелкий ленивый дождь. Струйки воды текли по спине, но она их почти не чувствовала. Они запутались в строительном синем полиэтилене, отгораживающего стройку от внешнего мира, рвали его в клочья, пытаясь выбраться на волю, наконец, оказались на людной улице, и тут она вспомнила про свои вишни, оставленные на террасе и побежала за ними.
Жена Гейзы вернулась домой через два дня избитая и в синяках. Больше пара на террасу не приходила: то ли вишни закончились, то ли боялись, что Катерина потребует назад свои деньги. Сама Катя чувствовала себя плохо несколько дней, каялась и стала серьёзно задумываться над тем, что этот вид летнего отдыха для неё слишком экстремален.
Азарт захватывал. Катерина, наконец, решилась, чуть ли не силой сгребла полумёртвое разлагающееся тело и привела к себе, упрекая, дребезжа и увещевая, что мужское дело молоток, гвозди, о господи, и что там ещё. Красноречие иссякло. В паузе он попросил водки. Она потащила его назад, на улицу, они нашли уютный ресторанчик в глубине какого-то двора на задворках района. Поила и пыталась накормить она. В ресторане было уютно. Наконец, впервые они разговаривали. Вечерело. Пахло хорошей едой и акациями. Катерина кокетничала, потом вдруг обмякла и пригорюнилась. Её волновал собеседник. Он нёс чушь про давнишние обиды, внушительную сумму в банке, попытки определиться в жизни, устроиться. Говорил скомкано, несвязно, как будто бредил. Она знала: не было никаких попыток ни найти работу, ни приличную квартиру, ни уйти от друзей-собутыльников. Всё ложь, иллюзия. Сейчас сидит перед ним его единственная палочка-выручалочка, а он её даже не видит. Всё об Америке. Далась ей эта Америка и Ниагарский водопад впридачу. Уже было темно. Они вышли из ресторана к реке. Катерина встрепенулась, и потянула купаться. В воде она засмеялась, зафыркала, уплыла подальше от него, чтоб не дай бог, не испортил радость, но он настиг, обнял, взял на руки.
На берегу, он снова забубнил. У самого дома на вдруг обиделся, пожелал доброй ночи и ушёл. «Импотент» – безразлично констатировала Катерина.
Засыпая, она думала о своих новых знакомых, издёрганных, изломанных, несчастных. Тела их ещё жили. Дух давно умер. Они барахтались. Старались продержаться. Их поезд давно сошёл с рельс. Мимо неслись другие вагоны с ярко освещёнными окнами. Они остались на обочине. Никому из них она помочь не могла. Их было жаль, но себя было жаль ещё больше.
Что же это за страна такая, где Венечка Ерофеев, едущий по знаменитому маршруту из Москвы в Петушки, безусловно, интеллектуал и умница, но по всем правилам литературной эстетики антигерой, вдруг становится кумиром целого поколения. До сих пор его неприкаянная тень блуждает по раскрошившемуся на новые государства пространству. И где бы мы ни жили теперь, граждане, какие границы нас не разделяли, зёрна, отголоски этой огромной бессмысленной страны в нас, определяются в народе куцым словом, совок. А совок, в большинстве случаев, человек робкий, подавленный, а потому, пьющий и сильно пьющий. В эту ночь она поняла, что её роман закончился, так и не начавшись.
В августе Катерина продала квартиру и переехала в другой район. Лето закончилось. О своих знакомцах она никогда больше не вспоминала. Да и о чём вспоминать? Если бы был сюжет…
Виагра
Лет им на двоих было чуть больше ста, но это их не останавливало и даже не совестило. Они знали друг друга не один год, но вот совершенно внезапно случай, а может, как водится в их возрасте, чья-то умелая не то подсказка, не то насмешка свели их, сомкнули в кучку. Они с радостью признали друг друга, оценили своё вольнолюбие и даже вольнодумство, и сошлись, как дети, не по-настоящему, а понарошку, как бы играя в какую-то чудную, только им ведомую игру. Вдоволь пошалив, они, не сговариваясь, облегчённо вздыхали и разлетались в разные стороны, чтобы отдохнуть друг от друга и зажить своей обычной незаметной жизнью.
Боже упаси, никто ни на кого не роптал, не требовал воссоединения. Перспектива совместного проживания под старость, медленное тление на лавочке городского скверика, а в худшем варианте, – на скамеечке под домом, их не устраивала. Они ещё хотели буйства страстей и чувств, их напряжения, накала. И самое странное, несмотря на чахлый возраст, кое-что им удавалось, а кое-что и с трудом, но они, убеждённые оптимисты старой закваски и закалки, никогда не сдавались.
Она старалась, как могла, создавать уют, хлопотала перед его приходом, готовила «что-то вкусненькое», корпела у плиты, стелила к его приходу скатерть на стол, подбирала под цвет салфетки, зажигала свечи, чтоб ублажить гостя и принарядить ужин. Она даже купила атласный дорогущий голубой комплект постельного белья «в мелкую рябушку», с гордостью укладывала его на небесные подушки и простыни, укрывала ослепительным облаком одеяла, на что он довольно щурился и мурлыкал, как старый, видавший виды поношенный кот, и блаженно шептал: «Ну, совсем как море».
Ночь они проводили неспокойно: подолгу нежились, потом выходили на балкон полюбоваться светлой доброй майской ночью, глубоко вдыхали её ароматы, тихо, говорили обо всём и вся, возвращались и пытались заснуть. Спали неспокойно. Он просыпался среди ночи от тяжести её ноги, бурчал, ворочался и жаловался, что под такой могучей ногой ему тяжко дышать, засыпал, просыпался, снова нежно будил и просил её не храпеть.
Места на кровати он старался занимать мало, давая простор её большому телу, любившему распластаться широко и свободно. Зная его привычку бродить по ночам, она укладывала его на кровати с краю, а он, не приспособившись, скатывался с небесных простыней на пол, бесшумно, безмолвно и безропотно. Она чувствовала сквозь сон эту холодную пустоту рядом, пугалась, внезапно просыпалась и сразу находила его по тихому дыханию, причитая, поднимала, укладывала подальше, под стеночку, чтоб не дай бог, не разбился.
А ночь всё тянулась, и он, обрадовавшись её бодрствованию, заводил длинные ретроспективные беседы, больше монологи-исповеди, о былом, пережитом, невысказанном и забытом, и не давал ей уснуть. Они спали мало, ссорились, мирились, а утром расставались. Но не сразу, чуть помедлив, как бы растягивая удовольствие прощания не то чтобы нелёгкого, не то, чтобы тягостного, больше вязкого и всегда грозившего перейти совсем в иной виток времяпровождения вдвоём. Ну, мало что ещё стукнет сумасбродам в голову. Опять застрянут.
Поднявшись чуть свет, они выбирались на улицу, почему-то прячась от соседей. находили кафешку, в которой их никто не знал, наивные: их знали везде, слишком яркой была эта немолодая, никуда не торопящаяся пара. Сидя за столиком, подолгу лениво цедили кофе, запивали: она – коньяком, он – водкой, смотрели равнодушно на утренний людской забег, спешить им уже было некуда, не тот возраст. Наконец, расходились, уже без слов, без сил, и почти не прощаясь. Перерывы между свиданиями были долгими. Она редко проявляла инициативу, покорно ждала. Куда денется – объявится.
Но тут вдруг он пропал, как в воду канул. Она занервничала, потом смирилась, затихла. Он позвонил в разгар лета, темнил, оправдывался, пустился в сложные объяснения, мол, заказ, сроки. В ход пошёл известный приём: творчество, это тебе не пироги печь. Художнику требуется уединение, сосредоточенность и даже, в некотором роде профессия предполагает, аскетизм. Тут он загнул, вышел за рамки. Уж кто, кто, а она знала какой из него аскет, но виду не подала, не хотела портить сладость минуты пока ещё виртуального обретения пропавшего друга, только понимающе вздыхала в трубку, поддакивала.
Наконец, он возник на пороге внезапно, без звонка: бледный, похудевший, мертвецки пьяный. Она обрадовалась ему, захлопотала, по привычке пытаясь, накормить и обогреть. Но не тут-то было. Он лез под руки, категорически отвергал тарелки, подсунутые ему под самый нос, широко, неуклюже обнимался и одновременно снимал куртку, из всех карманов которой сыпались на пол деньги, тянул её в спальню и одновременно звал в ресторан, чем окончательно сбил подружку с толку.
Она решилась его угомонить и почти силой усадила на стул, попробовала пригвоздить, но он и тут не унимался, норовил поймать её, суетящуюся, на ходу, и примостить на колени. Наконец, они потеряли равновесие и упали с этого стула.
