Галина Артемьева - Несчастливой любви не бывает (сборник)

Потом объявился совсем чужой человек, представившийся адвокатом, которому поручено вести дело о разводе. Она рыдала: «Я хочу поговорить с мужем, дайте мне поговорить с мужем! Я все объясню!» Она же знала, что муж ни при чем, что это действует заклятие колдуна, которое она же сама и сварганила, и оплатила для всеобщего веселья.

Встретиться с мужем с глазу на глаз не удалось. Уже в загсе, где они обязаны были появиться вдвоем, она поразилась изменениям в нем: другая прическа, локончики на шее лохмушечками, взгляд враждебный.

– Подумайте! – настаивала работница загса. – Семь лет женаты!

Тот, кто раньше был мужем, отчеканил с отвращением, повернувшись к своей первой любви: «Я не люблю тебя! Я тебя не люблю!» В его голосе звучало такое удивление (семь! лет! вместе! с ней???!), что вопросов больше не было.

Она жила у родителей. Опять же – что такое «жила»? Лежала, отвернувшись к стене. Горя не было. Просто хотелось, чтоб стенки со всех сторон и сверху – крышка.

Изредка доносились «вести с полей». Через полгода «федик» насытился своей победой. За это время обожающий его бойфренд купил ему дивную квартиру-пентхаус в центре столицы, открыл представительную фотостудию, повозил конкретно по миру. Стал обременять своим назойливым вниманием. Тем более что, будучи в Париже как участник выставки авангардного фотоискусства, голубенький принц снова влюбился без мер и границ. На этот раз в пожилого миллионера-вьетнамца, владеющего домами в Париже, Лондоне, Нью-Йорке, не говоря уж о поместьях в Индокитае. К искусству вуду прибегать не пришлось: изысканный азиатский царек сам проявил бешеную инициативу, по-деловому обозначив цену своего чувства. В цене сошлись. Бывший муж, задыхаясь от сердечной боли, молил о совместном счастье. Тогда пришлось его пожалеть, объяснить, чему он обязан пылкости своего чувства. Вернее, кому. Откровенничал от души, а зря. И у накрепко охмуренных остается, оказывается, где-то на дне души умение обижаться на своих повелителей. «Федик» был избит до полной неузнаваемости холеных черт. После чего пострадавший немедленно отбыл расколдовываться.

К ней он все равно не вернулся. Не к чему было возвращаться. Каждому предстояло прокладывать новый жизненный путь, стараясь не вспоминать о прошлом.

Потом ее нашел тот случайный знакомый из памятного флоридского отеля, в котором она была «воплощением весны и светом счастья». Он убедил ее, что жизнь продолжается. Он научил, что когда кончается одно, обязательно должно начаться другое. Негативный опыт необходим. Как прививка от гибельной болезни. Прогоришь в лихорадке пару дней, зато зараза больше не опасна.

Они поженились. На свадьбе присутствовали только родственники. Она настояла, чтобы немедленно улететь. Запретила разглашать свой новый адрес.

Она поет. Скоро решится выйти на сцену. Главное – забыть, что из темноты на тебя смотрят не только любящие глаза.

Кавказский пленник[2]

Спаси, Господи, и помилуй старцы и юныя, нищия и сироты и вдовицы, и сущия в болезни и в печалех, бедах же и скорбех, обстояниих и пленениих, темницах же и заточениих…

А название чего-то старое. То ли Толстой, то ли Пушкин, то ли даже Державин. С восемнадцатого века взаимодействуем. «О юный вождь, сверша походы, Прошел ты с воинством Кавказ…»

Там красота! Горы громоздятся! Характеры куются будь здоров! И не скучно совершенно. То Печорин умыкнет дикую (по его мнению) девушку Бэлу, то он же коня загонит, то Жилин с Костылиным в плен попадут, и лица кавказской национальности станут с них выкуп требовать, то друг наш сердешный, всенародный богатырь уральский решит под Новый год по пьяной лавке разъедрить всех налево, и у него получится не только налево, но вполне всесторонне. Эх! Недаром все печально начиналось у Солнца нашей поэзии:

…Воспомнил юноша свой плен,Как сна ужасного тревоги,И слышит: загремели вдругЕго закованные ноги…

Всё, всё сказал ужасный звук;Затмилась перед ним природа.Прости, священная свобода!Он раб![3]

О как! Все точно. Раб – и без никаких. (Больше цитат не будет, не тревожьтесь.) Но тут просто про нашего героя написано. Только наш, про которого этот, сто непонятно какой, «Кавказский пленник» повествует, не юноша. А остальное все сходится совершенно буквально: место действия и расстановка сил. Но вряд ли только так красиво получится написать, как тогда писали. Времена меняются, и не хватает букв. Тех, которыми когда-то наши классики пользовались и которые, однако, стали лишними. Народ взбунтовался, смел лишние буквы, как ненужный сор. Вот оно и пошло-поехало. И подкатило к нашему гордому веку.

Гордиться есть чем, несмотря на потери. Буквы – тьфу. Одной закорючкой больше, одной меньше, делу не помеха. В сортирах и на стенах подъездов слова из трех, четырех, пяти букв живее всех живых. Что еще надо? Территории необъятные, пусто, как во времена динозавров. В недрах всего полно. Зимой снег, летом солнце. Березы, осины, куст ракиты над рекой. Трудности неизменно преодолеваем. Характер – поискать. Позитивные сдвиги появились. Романтики поисчезали. Народ реально смотрит на вещи. Сам себе помогает. Только на себя надеется. А это дорогого стоит.

Вот ну-ка ткнем наугад пальцем в самую народную гущу и приблизим к себе эту случайно тыкнутую точку. Увеличиваем, так, на первый взгляд может даже старичком показаться. Но если его как следует помыть, побрить и причесать, станет понятно, что ему лет сорок, ну может, совсем с небольшим. То есть самый лучший мужской возраст. Вот в таких вот и нуждаются женщины для создания семьи и уютного гнезда.

Давным-давно, больше двадцати лет назад. вернулся он из армии. Парень хоть куда, с дипломом техникума по радиоэлектронике. Женился на девушке из поселка, не простой, а обучавшейся в педучилище. Ей, как стала она учительствовать, выделили от поссовета каркасно-щитовой трехкомнатный дом о верандой. Чтоб семью заводила и крепко корнями врастала в окружающий ландшафт. Он же устроился работать на очень серьезное предприятие почти что в самой столице. Детей они даже не сразу завели, решили сначала все подготовить, купить вещи в дом. Чтоб потом уже думать только о потомстве. И у них постепенно накопилось все необходимое: цветной телевизор отечественного производства, два ковра чистошерстяных висели на стенах в зале и в спальне. Холодильник и отдельная морозильная камера, чтоб запасы хранить. Мягкая мебель, румынский гарнитур. Стенка. Кухню он сам смастерил, своими руками. Миксер. Скороварка. Два сервиза, хрустальные вазы. Кофеварка. Пылесос. Фен. Стеганое покрывало. Подушки перовые. Сапоги зимние на цигеечке и осенние. Полушубок дубленка мужской. Две ондатровые шапки – ему и ей. Пальто с норковым воротником. Золотое кольцо с фианитом. Музыкальный центр. Им еще, как водится, родители помогали, и его, и ее. Жили все в одном поселке, у всех справные квартиры. Естественно, все силы бросили на детей.

Серёнька родился через пять лет их неустанного обустройства. Дом, понятное дело, был полная чаша. Но в стране уже разлаживалось. Появились ограничения. Прежде всего – в выпивке. Продавать стали только с двух до семи, в одни руки давали не сколько хочешь, а сколько велел начальник государства. Может, он и хотел добра своим подчиненным, только по ограниченности кругозора не осознавал очевидного закона: любое отсутствие требует немедленного присутствия того, что отсутствует. И даже в большем количестве.

Начали тогда пить, что придется. Назло ветрам и непогоде. По чуть-чуть. И еще по чуть-чуть. И так далее. Сами чего-то там варили-колдовали. А женщина, как чего сварит, тоже тянется попробовать. Но ели еще в три горла, и закуски всегда был полный стол, причем закуски своей, без ядохимикатов, сульфитов-сульфатов и чернобыльских огурчиков-помидорчиков.

Серёнька все это благоденствие застал и помнил хорошо. Памятью и держался. Было время, он мог крикнуть в пространство: «Молочка!», и откуда ни возьмись появлялся бидон, из бидона молоко лилось в большенную кружку. Можно было туда еще сахару насыпать сколько хочешь. И самое вкусное оставалось на дне, он столовой ложкой собирал гущу сахара с молоком. Кушал хорошо. Все им гордились. Ест, мол, как взрослый мужик, работник будет хороший, в папку, дом себе своими руками отстроит, женится, детей понаделает, тоже кушать будут деловито.

Но папка сам-то понемногу сдавал. Он уже не мог дождаться до дома, где всегда пока еще было что выпить и чем закусить, и где-то перехватывал на пути, со случайными встречными. Мамка ждала, злилась и начинала одна, без него, чтоб доказать, что и ей не скучно, что и она себе веселье найдет, раз так.

По выходным, правда, отдыхали еще культурно, деды с бабками подтягивались. Пельмени, а то и котлеты варганили из ворованного мяса. Где-то наладились воровать, с кем-то там договорились и неуюта не чувствовали. Хотя в магазины уже практически ничего не завозили, но магазины были ни при чем уже после главного – алкогольного сигнала. После выходных все болели. Стонали утром в понедельник, кряхтели, но на работу шли. Серёнька сам топал в детский сад. Там пройти было – всего двадцать детских шажков. Кормили нормально, добавки – сколько хочешь. Кто плохо ел, тех заставляли, не выпускали из-за стола играть.