Елена Чижова - Планета грибов
Старуха останавливается, смотрит налево. Искры солнца, отраженного в асфальте, слепят глаза. Она закрывается рукой. Ей надо перейти на ту сторону. Утром едва перебралась – вжик-вжик, машина за машиной, стоишь, стоишь, ждешь, пока пропустят, да куда там, едут и едут, разъездились. Она окидывает хозяйским глазом: трехлитровые банки, самые удобные. С литровыми сплошная морока и крышек не напасешься… Вроде никого. Она разворачивает коляску – вместительная, осталась от внука, везти-то легче, чем таскать на себе. За жизнь натаскалась – то одно, то другое. Вон, все руки скрючило. Эти-то, в машинах, нагрузились, сели и поехали, а тут стой и жди. Она смотрит направо, щурится. Тоже вроде не едут. «Ну, с богом!» – толкает коляску вперед… —
Он поежился и посмотрел на часы. Короткая стрелка подходит к шести.
В желудке снова ноет. Не поймешь, может, и не в желудке. Стараясь не обращать внимания на ветки, нависшие над участком, направился во времянку, отломил краюху хлеба, вынул из пакета огурец – толстый, слегка привядший на кончиках. Свежие огурцы надоели. Вспомнил материнские банки: трехлитровые, огурчик к огурчику. Мать солила с сельдереем – незабываемый вкус. Потянувшись к солонке, отметил: соль снова отсырела, как после зимы.
Хрустя водянистым огурцом, вернулся к скамейке. «Да ну его!» – размахнулся решительно, швырнул в кусты. Родители молчали. Думали: теперь, когда нашлась эта женщина, которой можно передать его из рук в руки, их дежурство закончилось, имеют право покинуть пост.
Дожевывая на ходу, вернулся в дом. Сел в продавленное кресло. Обхватил колени, будто снова стал маленьким мальчиком, который сидит, терпеливо дожидаясь матери: обещала – значит, спасет.
«Воскресенье. Наверняка пробки… Надо проверить телефон», – про телефон – так, не всерьез. Связи нет. С нашими темпами в лучшем случае восстановят завтра. Завтра понедельник. Новая неделя – новый круг, в который попадает каждый переводчик божьего замысла, если верит, что исполнение зависит и от него.
Неверный свет не достает до углов, в которые забилась напуганная мебель, чьи потомки, вырванные с корнем, лежат вповалку от Васкелова до Соснова, готовые стать чем угодно: хоть шкафами, хоть стульями, хоть вязанками хвороста, хоть дровами, хоть ящиками, хоть деревянными бушлатами – уж это в чьи руки попадут.
Вдруг подумал: если всё образуется, значит, нас – ее и меня – тоже изгонят. Только не из Рая, а из Ада. В обыкновенную жизнь.
Это случится. Надо набраться терпения. Рабочие приедут, спилят деревья, починят крышу. Он съездит в редакцию, сдаст готовый перевод. Скажет: мне срочно нужны деньги. Главный редактор выплатит, никуда не денется. «Потом позвоню, договорюсь о встрече».
Замер, будто услышал ее голос в трубке… —
* * *Старуха смотрела завороженно. Чего говорить, место тут гиблое, и раньше всякое случалось: то в кювет въедут, то железками своими друг в дружку. Стукнутся – идешь, а стекляшки по всему асфальту, но чтобы та-ак…
«Господи, воля твоя!» – перекрестилась ти́хонько. Огляделась, прикидывая: и чего теперь? Перебежать или ну его – от греха? Отступила назад на обочину, покрепче ухватила коляску. Толкая перед собой, двинулась в ихнюю сторону, заранее ужасаясь и восхищаясь, преодолевая сопротивление мелких камешков – так и норовят под колеса. Шла, позвякивая пустыми банками. Машина огромная, морда забрызгана грязью. Вон он, выпрыгнул. Ходит, ходит – дергает, а чего тут дергать? Дергай – не дергай. Ага, и сам, видно, понял. Звонит. Если б не коляска, подойти хоть поближе, а так чего-то белеется, а больше не разглядишь. Ну теперь понае-едут!.. Если с Васкелова – ничего, недолго. А если с города? Да нет, воют уже – нынче с телефонами быстро. Не успеешь разбиться – явятся.
И машин откуда-то набралось, стоят с обеих сторон, а куда денешься, жди, пока растащат, тогда уж…
Подъехали. Один тощенький. Другой тоже вылезает, никак не вылезет: пузо-то отъел. И морда – поперек себя шире. А чего ему? Протяни руку – положат, да еще спасибо скажут, что отпустил подобру-поздорову. А тут живи от пенсии до пенсии, считай копейки. Обтерла рот, будто глотнула обиды. Только огород и выручает. И прадед, и дед ее – перекрестилась меленько, как положено, когда поминаешь покойников, чтобы души их без толку не обеспокоить, – и отец, пока не расстреляли. Все в их роду кормились от земли.
Этот, который с грузовика, машет руками – видали, ворона выискалась. Маши, маши – там-то, куда засадят, небось, не размахаешься. Сами махнут – не отмахнешься.
Опять куда-то звонят. Теперь, видно, в скорую или начальству своему докладываться. Сообразили, слава богу: подергали, подергали – этот, другой, который застрял в машине, молчит, ни гу-гу. Тощенький остался, а этот, в деревне говорили: морда как мамина жопа…
– Вы, мамаша, давно тут стоите? – вежливо так, обходительно. – Что конкретно видели?
– Дак чего видела? Что ты, сынок, то и я. Этот-то, который оттуда, ехал себе и ехал, а этот – кто ж его знает: я ведь к нему спиной. Иду себе, вон, везу банки. Вдруг – нечистая сила! – вжик над ухом и прямо в того. Охнуть не успела.
– А вы, мамаша, где шли? По обочине или по дороге?
Ишь, морда хитрая, прищурился. По обочине или по дороге?.. Так ему и скажи…
– Да, господь с тобой, сыночек! Разве ж тут можно. Мы во-он где переходим, там, против колонки.
– Вы, мамаша, пока не уходите. Может, вопросы появятся. По этому ДТП вы – единственный свидетель, данные ваши перепишем.
Свидетель, и ладно. Покивала.
Отошел… —
Боль, рвет в разные стороны. Белые лошади – туда-сюда – вспышками. Белое на черном. Кто-то стонет. Увернулась в последний миг. Когда коляска. Снова черное. Сейчас разорвется. Младенец в коляске: живой, шевелится. Больше не могу. Шевельнешься – вонзаются. Жарко. Это – огонь. Развели под креслом. Старик, ее колченогий гид, с ними – садится на корточки. Крутит гайки, заверчивает. Россия – великая страна. Никто не знает почему. Что ж он такое бормочет… Какая страшная боль. Сводит, сжимает: от груди – к шее, сквозь руки, уже по ногам – значит, продернули. Почему? Почему? Этого никто не знает, только я: орудие пытки, Дочь дворника. Это – меня. Жгут каленым железом. Белые лошади – рвутся, высекают искры. Старик воет, визжит, тычет железным пальцем. Рвет мою кожу. Не надо, я не виновата, я же успела – крутанула руль. В последний миг – увидела. Коляска. Там – младенец. Белое облако, холодное. Развязали, поэтому не больно. Только сводит ноги. Колченогий гид больше не воет. Все-таки спасла…
Она закрывает глаза. Темнота. Потом слабый свет. Контуры прямоугольника, похожего на окошко. Нет, скорее на рамку. В рамке кто-то стоит. Она вглядывается: похож на человека. Невысокий, мелкие черты лица. Он тоже на нее смотрит. Внимательно, цепкими глазками. Что ему надо? Хочется прогнать, крикнуть: нечего на меня смотреть! Я не репродукция!
Мелкие черты оплывают, будто смыли краску. Свет гаснет. Снова непроглядная тьма… —
Ездиют, доездились, железо пришлось резать. Искры так и сыпались. Разрезали, подошла поближе. Гляжу – батюшки мои, девка. Пока тащили к обочине, присмотрелась: да нет, баба. Эти, в белых халатах, покрутились, да и уехали. Мордатый всё записал, опять звонит. Вон оно как бывает: и не старая, а на́ тебе. Смерть дело знает, своих метит. А эта лежит. Тут только спохватилась: ведь не по-людски. Будто не человек – собака. Лицо голое – закрыть полагается. Хоть чем, хоть тряпкой, хоть передником.
Старуха сунула руку, пошарила под банками. Газета – хорошо, новая, не рваная. Там программка на будущую неделю, купила в ларьке.
– Ну, лежи, доченька. Отмучилась. – Расправила пальцами. Перекрестила как есть, через газету. Заплакать не заплакала, всхлипнула жалостливо, тоже положено. – Царствие тебе небесное, пусть земля будет пухом… —
Тело лежит на обочине, лицо прикрыто газетой. Старуха качает коляску, нянчит младенческие банки: вырастут – станут огромными стеклянными сферами. Всё выше и выше, старухи с коляской уже не видно…
Внизу раскинулось поле, поросшее цветами – васильки, лютики, колокольчики, – тонкие стебельки качаются на ветру. С высоты это похоже на разноцветные волны. По краю выросли яблони, усыпанные спелыми плодами – яблоки от яблонь падают далеко.
Вдоль дороги стоят осины, от которых родятся апельсины – на мячик похожие, но в середине не пусто, а сочно и вкусно.
На грядке у самой обочины расселись лук и чеснок – родные братья. Лук от семи недуг, стрелы к солнцу проросли – держит пластиковую бутылку. Из нее течет молоко – жидко, а не вода, бело, а не снег.
Оранжевая девица, сидящая в темнице, а коса на улице, шевелит пышной ботвой.
В тени пристроился генерал, всему голова – выросший в поле колоском, лежит куском. Бравые картофелины в коричневых мундирах – нет в мире овоща сытнее – маршируют поперек поля.
Мальчишки-стручки бегут за ними, лопаясь со смеха – рассыпаются бусинками-дробинками, сладкими горошинками. Следом катятся белые бочки, на них ни сучочка: разобьешь – никакой столяр не склеит.
