Наталия Терентьева - Страсти по Митрофану
Митя пошел в ванную, умылся, причесался. Переодел рубашку, взял полупустую пачку печенья – мать сунула ему в чемодан, зная, что Митя часто бывает голоден уже через час после обеда – она не знала, что обедов здесь вообще не предусмотрено! И вышел в коридор, сам не зная зачем. Дошел до Элиной двери. Постоял под ней. Вроде тихо. Спит, наверное, не надо ее будить. Отошел к окну на закругленной лестнице. Интересно, когда-нибудь станет темно? Или это и есть белые ночи – когда солнца нет, но и темноты нет. Удивительный свет сейчас на улице. Как его нарисовать? Блеклый, неяркий, как будто расширяющий пространство, идущий ниоткуда…
Митя решительно подошел снова к Элиной двери и постучал. Тишина. Ответа никакого не было. Митя постучал громче, еще громче. Ее нет? Она ушла? Она ушла с тем парнем, с Никитой, а Митя еще хотел с ним дружить… Черт, черт, зачем он валялся так долго, зачем он вообще к ней пошел, зачем все это? Митя еще раз стукнул по двери, теперь уже кулаком. Дверь открыла сонная Эля.
– Митька, ты что?
Митя ахнул.
– Ты здесь? Почему ты не открывала?
– Да что-то прилегла почитать и уснула, наверно… День такой был нервный, я ночью плохо спала… Сейчас я… Заходи…
Митя шагнул в номер и в нерешительности потоптался на пороге.
– Пойдем погуляем? Я никогда не видел белых ночей.
– Пойдем, – улыбнулась Эля и сама подошла к нему. Прикрыла дверь. Обняла и стала целовать.
Когда Мите показалось, что времени больше нет, и ничего больше нет, и нет больше его самого – есть она и он, и они вместе, и он чувствует ее сердце, ее дыхание, и он вообще больше не сделает шага без нее, потому что лучше, чем быть рядом с ней, нет ничего на свете, Эля расцепила его руки, шепнула: «Пошли!» – открыла дверь, облокотившись на которую они целовались, вытолкала его за дверь и вышла сама, схватив на ходу куртку.
– Накинь тоже куртку, ночь уже, – кивнула она. – Я тебя на лестнице подожду.
– Ага, – сказал Митя, ничего не соображая.
Это хорошо, это мучительно, это еще не все, это точно не все… Он чувствует… Он теперь знает… Но это то, чего он хотел, и больше он ни о чем не хочет думать.
Телефон он выложил, быстро взял куртку и пришел к Эле, стараясь сдерживать шаг и не бежать. Он – голову – не потерял. Он знает, что делает. Он даже посмотрел на себя в зеркало, удостоверился, что выглядит хорошо. На все сто. Как настоящий Элин парень. Нет, его не поймали. Он сам так решил. Сам! Он так отцу и скажет. Скажет: «Батя, это мое. Все. Точка!»
А батя, самый родной, самый близкий человек, который понимает Митю лучше всех на свете, который растил его с пеленок, и сейчас поймет и одобрит Митин выбор. Иначе просто быть не может.
Митя шел у моря, держа Элю за руку. Странно, сколько раз он видел такие пары, но и представить себе не мог, сколько разных сложных ощущений может вызвать вот такое состояние. Вроде ничего особенного… Да как – ничего особенного! Это особое состояние духа, это приятная тревога тела, это… Это… – любовь?
Митя взглянул на милый его сердцу Элин профиль. Идеально, все в ней идеально, и не надо глазами ничего подрисовывать, исправлять, подлепливать, убирать… В ней все, как должно быть. Гармония мироздания. Как бывает в музыке.
Великая, тайная гармония, математически выверенная. Моцарт, Бетховен, Чайковский… И великие живописцы и скульпторы – Леонардо да Винчи, Микеланджело, Роден… Они родились, зная эту гармонию. Откуда, почему – неизвестно. И Митя знает ее, только никак применить не может. Чуть-чуть, прикоснуться только. Музыку он слышит и понимает хорошо, но не сочиняет. А когда играет… Ощущение гармонии мало ему помогает, нужно еще, чтобы были такие руки, которые сами, помимо него, играли. Он видел таких музыкантов. Стоят, смеются перед концертом, а выходят – и руки их делают невообразимое. Обыкновенный человек не может столько запомнить, повторить, передать эту волшебную, сложнейшую гармонию, эту другую, тайную жизнь, состоящую из звуков…
– Ты веришь, что я буду великим музыкантом? – спросил Митя Элю.
Девочка взглянула на него. Как ответить? Правду? А разве она знает правду? А если то, что ей кажется правдой, на самом деле не так? Нет, она не верит. Но сказать это невозможно. Есть правда, которой можно убить. И говорить ее не нужно. Даже если ты убеждена, что знаешь ее.
– Я хочу, чтобы это было так, – мягко ответила Эля.
Митя услышал не сомнение, а что-то другое, хорошее, наверно, ее веру в него. Вот, значит, точно, она – его человек, раз верит в него.
– Я… Ты даже не представляешь… Какая жизнь у меня будет… Я буду ездить по всему миру… И… Вот… У меня такое расписание будет… Все расписано… То есть… – Митя начал было рассказывать, да запнулся. Как-то не получилось рассказать Эле то, о чем они так легко рассуждают с отцом – о его будущих победах, об импресарио, которые будут за него бороться, за право устраивать ему концерты, о лучших концертных залах, билеты в которые будут распроданы заранее, за полгода, о его звездных турне, о шикарных гостиницах, о номерах, уставленных букетами роз, о плачущих поклонницах, о славе, тяжелой, дурманящей, неотвратимой…
Эля почувствовала его неуверенность и сжала его руку.
Не будет он сейчас думать о виолончели, о славе, о будущем – он и так с утра до вечера об этом думает, играет, считает часы, сидит, сидит, и немеет спина, затекает шея, руки, но он сидит и играет, потому что иначе он не придет к своей звездной славе. Почему он должен к ней прийти? Так сказал отец. Он – знает, и Митя не может его подвести.
Митя отпустил Элину руку. Все хорошо, только он обещал отцу не увлекаться, точнее, что его не увлекут.
– Ты что? – Эля посмотрела на него.
Пусть она так не смотрит, тогда он сможет выполнить все обещания, данные отцу. Митя обнял девочку. Что, вот теперь он может просто, ничего не говоря, не спрашивая разрешения, не боясь отказа, целовать ее, когда хочет? Митя ткнулся губами ей в висок. Эля тихо засмеялась и слегка прижалась к нему. Это удивительно – чувствовать рядом с собой ее нежное, хрупкое тело, слышать ее запах, зарываться лицом в ее роскошные волосы, ощущать нежные руки на своем лице… И он не променяет это ни на что.
– Спокойной ночи… – в полутемном коридоре светлые глаза Эли поблескивали.
Митя молчал, стоя у ее двери и держа ее за руку. Она не хочет, чтобы он вошел. А он… Он хочет и боится. И надеялся, что она сама позовет, и все будет как-то…
Митя вздохнул, наклонился, чтобы еще раз поцеловать ее. Сколько можно целовать? До бесконечности. Это не надоедает. Каждый раз получается как-то по-новому. Масса новых ощущений, новых, прекрасных, неожиданных…
– Я… – Митя не знал, как это сказать. – Я зайду к тебе, можно?
– Зачем? – Эля смотрела ему прямо в глаза.
– Просто… Поговорим.
– Поговорили уже обо всем, – засмеялась девочка.
И Мите стало страшно обидно. Ах, вот, значит, как! Значит, это смешно! Ей смешно, что он… Значит, сама она совершенно не хочет быть с ним… То есть… Митя запутался в мыслях, рассердился на себя, на Элю, отбросил ее руку, резко развернулся, быстро ушел к себе в номер.
– Пока! – бросил он через плечо. – До завтра! Не пиши мне!
Эля посмотрела, как мальчик завернул за угол коридора, и, вздохнув, отперла свою дверь. Обиделся. А как он хотел? Так не будет, как он хотел. По крайней мере, сейчас не будет. Почему? У многих ее подружек уже было. Кто-то обманывает, рисуется, хочет казаться взрослее, опытнее, чем есть на самом деле, но у кого было – это видно. Другие глаза, другая реакция на некоторые шутки, на полудружеские объятия одноклассников.
Эля ведь пыталась как-то завести разговор с матерью, но та испугалась, засмущалась. Все наоборот, вроде бы Эле надо было смущаться, но говорить не захотела Лариса. А Эля хотела рассказать о Тосе, которая пристает к Мите и в то же время близка с другими мальчиками. Что это? Такая природа? Она – другая, чем Эля, чем Элины подружки? Или поговорить об Ирочке, которая, не смущаясь, лезет, лезет, то к одному мальчику, то к другому, гладит их, застегивает пуговки, кормит, приглашает куда-то. Как-то все наоборот стало в мире, что ли? В книгах про старую жизнь все по-другому. Да и в фильмах про современную жизнь тоже не так. А среди ее ровесников почему-то в отношениях лидируют девочки. Девочки решают, с кем им быть. Выбирают мальчиков, добиваются их, кто-то глупо, напролом, а кто-то – очень тонко, хитро, так что мальчику кажется, что это он выбрал.
Это очень интересно, но поговорить об этом совершенно не с кем. Иногда Эля разговаривает с Софией, но та не до конца искренняя. Саму ее воспитывают в восточной строгости – и в поступках, и в мыслях, и она, хоть и умна, видит, понимает больше, чем, например, грубоватая и взбалмошная Танька, но говорит часто не то, что думает, а то, что положено говорить. Вот что бы сказали сейчас ее подружки по поводу Мити?
Танька бы выразилась так грубо, что даже не хочется это представлять. София бы сказала: «Ишь ты, навострился! Молодец, что прогнала!» Костик Волоконский упал бы в обморок. Второй их друг, Ваня, от смущения стал бы смеяться и рассказывать, как вчера в компьютерной игре он чуть было не вышел на пятый уровень, но помешал этот шустрый пузан с огнеметом… А Ирочка облизала бы тонкие губки и загадочно подмигнула: «Точно не пустила? Может, расскажешь поподробнее?»
