Вацлав Михальский - Собрание сочинений в десяти томах. Том третий. Тайные милости
– Гей, гей! – кричал помощник шефа, «метр с кепкой», ширяя под хвост бычкам и коровам специальной электрической палкой, загоняя их в узкий бетонный проход под душ, хлещущий из проложенных сверху дырчатых труб. У выхода из бетонного коридора в цех скот глушили, цепляли за ноги к подъемнику, приподнимали тушу головой вниз; «метр с кепкой» ловко перерезал ножом горло, кровь стекала в бетонный желоб. Мясо, мясо, мясо… Много мяса лежало повсюду…
С этим он и проснулся…
За тонкими, просвечивающими на солнце стенами палатки стояла глубокая тишина. Значит, шторм оказался кратковременным, боковым, захватил только краем. Хорошо!
Катя еще спала, на носу у нее выступили капельки пота. Острое чувство нежности охватило Георгия, и он подумал с тоской и болью, как было бы тепло ему на свете, если бы не возвращаться к Надежде Михайловне, под ее недремлющее око. Он не желал ей зла и не имел в виду, чтобы Надежда Михайловна, например, вдруг умерла в одночасье, но как было бы славно, если бы она вдруг исчезла, растворилась, рассеялась как туман, сама по себе, никого ни к чему не обязывая. Как было бы славно, если бы, например, по щучьему велению, стали жить в его большой квартире Катя, Лялька, Ирочка, ну и, конечно, он сам…
Георгий не стал будить Катю, осторожно выбрался из палатки. Море было гладкое, смирное, как нашкодивший мальчик после нахлобучки, хотя далеко на западе еще громоздились черные тучи завала. В голове промелькнули обрывки сна: Сережа, Петр Великий, Али-Баба, Толстяк. Вспомнилось, как, указывая на него глазами, Толстяк шепнул на ухо Сереже: «Этот пойдет по трупам». «Ну, сукин сын, – подумал Георгий о Толстяке, – я тебе сделаю!» И тут же припомнил, что все это происходило во сне, и снисходительно улыбнулся своей горячей мстительности.
XXVПосле завтрака Катя пошла мыть посуду в родник. Зевая и потягиваясь, Георгий поплелся за ней следом.
– Слушай, а может, починим запруду? – глядя на воду под деревьями, на ее тонкую пленку, сверкающую в игольчатых лучах лесного солнца, предложила Катя.
– Давай, – равнодушно согласился Георгий. Он вспомнил в эту минуту о маминой квартирантке, о сабо, о которые споткнулся в маминой прихожей; точно такие были сейчас на Кате – джинсовые, с лиловыми розочками, на деревянной подошве.
Холодные скользкие камни ломили руки, некоторые из них глубоко просели в мокрую землю и выковыривались тяжело, с чмоканьем, ледяная вода тотчас затягивала воронки. На первый взгляд казалось, что работы здесь на несколько минут, а провозились в роднике часа полтора. Намерзлись в ледяной воде, перепачкались, но работу сделали добросовестно: не только заложили камнями выломы, но и не поленились заткнуть листвой, замазать грязью каждую щель между ними.
– За день вода набежит – и к вечеру можно будет купаться. После моря чувствуешь себя разбитым, и соль на коже раздражает, а обкупнешься в пресной воде – и все как рукой снимет, – сказал Георгий.
– Ой, намерзлась! – прижалась к нему Катя. – Побежали скорей на солнышко!
Возвратившись в палатку, они надели рубашки, тренировочные штаны, носки. Выпили немножко коньяку, отогрелись. Лезть в море не хотелось, приятная истома разлилась по всему телу.
– А ты смог бы прожить вот так месяц? – смазывая кремом облупившийся нос Георгия, хитро улыбнулась Катя.
– Месяц? Да что ты, конечно, нет! – Он выпалил это так искренне, так горячо, что стало неловко: вдруг Катя решит, что ему плохо с ней, скучно.
– И я бы не смогла. – Катя задумалась. – Конечно, если бы был Сережка…
Георгий смотрел на крачек, качающихся белым островком в море, и думал о своих делах. Как там сейчас – в городе? Что шеф, Толстяк, помощник шефа – «метр с кепкой», какие интриги плетет Прушьянц, купил себе инфаркт директор домостроительного или он у него натуральный?
Сколько дел ждет его впереди! Работы невпроворот!.. Ничего, главное – решить с водой, это всем бросится в глаза. Сразу после сессии надо буквально зубами вгрызаться в это дело и грызть, грызть, грызть. Если распорядиться с умом и энергией, то к следующему лету в городе может быть вода в достаточном количестве, притом хорошего качества. И он это сделает обязательно. Как это сделать, он знает теперь досконально.
Катя не мешала ему размышлять о будущем, сидела тихонько, рассматривала в ручное зеркальце свой облупившийся нос, стягивала с него ноготками тончайшую белую кожицу и тоже думала о своем.
Она никогда не могла думать о чем-то одном, а думала обо всем сразу: о Сереже, о роднике, о ветре, о море, о Георгии; о том, как странно она с ним познакомилась; о дочках Георгия, которых, казалось ей, она уже любила всей душой; о своей хибарке на берегу моря, в которой ее долго не прописывали, как не прописывали, впрочем, и других самовольщиков в других хибарках – по соседству, пока не было решено дать им адрес: Лермонтова, 25, берег моря. Дело в том, что в доме двадцать пять располагалось отделение милиции, а «берег моря» прилепили для ясности, чтобы не путать «шанхай» с властью. Так что у нее и сейчас в паспорте стоит такая прописка: «Лермонтова, 25, берег моря. Временно». У всех – «временно». Но, если разобраться, вся жизнь дело временное – чего же тужить?!
– Пора и оглядеться, – сказал Георгий. – Пошли посмотрим, что тут у нас слева, что справа?
– Пошли, – весело поддержала его Катя.
– Оп-ля! – приподнял он ее за руку. – Вперед!
Слева от палатки не оказалось ничего интересного: лес здесь скоро оборвался, и до самого горизонта протянулось широкое пустое пространство степного берега, мертвенно отсвечивающее на солнце намытыми прибоем пологими откосами и взгорками белой гальки, похожими издали на груды костей. Смотреть тут было нечего. Постояли, пощурились из-под руки на бьющее в глаза солнце и пошли в обратную сторону.
– Да, забрались мы с тобой на необитаемый остров, – принужденно улыбнувшись, сказала Катя, и по лицу ее скользнула тень тревоги.
По другую сторону палатки когда-то кипела жизнь, еще недавно здешний берег был обитаем. Остовы лодок, чернеющие смоляными боками, разбитые вдрызг баркасы, ржавые лебедки, пустые соты бетонных чанов и даже заросшая травой узкоколейная железная дорога – все напоминало о прежней жизни, наполненной мощной осмысленной работой, все напоминало о растраченном богатстве.
– Бывший рыбзавод, – сказал Георгий и, помолчав, добавил горько: – Больше матушка-земля не даст нам поблажек. Она за себя постоит. Не научился беречь природу – значит, придется отвечать всем – от стариков и до грудных младенцев. Взять питьевую воду: еще пять лет назад думали, что ее – залейся! А теперь уже официально ЮНЕСКО объявило восьмидесятые годы годами борьбы за питьевую воду. Теперь уже пишем в газетах: «Грозная проблема современности». Грозная… как война. Дожили… Только экономия, строжайшая экономия и жесточайшая ответственность могут поправить дело – другого пути я не вижу. Пока гром не грянет – мужик не перекрестится. Ему ничего, что молния уже ударила и солома на крыше горит, он ждет грома, надеется – может, пронесет…
– А ты экстремист, – усмехнулась Катя.
– Нет, я не призываю к петровским реформам, – сказал Георгий, невольно вспоминая свой недавний сон, – и я не призываю ломать и строить на поломанном новое. Я за то, чтобы использовать по уму, по совести все, чем богаты. Я за резервы, которых у нас край непочатый и в экономике, и в природе, и в человеке – везде. А мы даже и не подозреваем об этих тайных милостях! А вот подрастут твой Сережка, моя Лялька и скажут: «Богаты мы, едва из колыбели, ошибками отцов и поздним их умом». А может быть, и как-нибудь попроще, двумя-тремя словами…
XXVIНеожиданно они набрели в прибрежном лесу на угольный курень. Точь-в-точь такой, как в старинные времена: с поросшей жухлой травою землянкой на краю вытоптанной, выбитой до темно-серого стеклянного блеска поляной, с длинной корытообразной ямой посередине, в которой тлели закиданные слоем земли, томились под пеплом, заглушающим жар, тополевые пни. Пять или шесть мощных ветвящихся корнями пней еще дыбились рядом с ямой в ожидании своей участи. Тут же играл на солнце широкий острый топор с длинным топорищем, видно, очень удобный в работе, надежный. Береза в здешних местах не росла, и, значит, за неимением лучшего, рубили на угли высокие столетние тополя, каких было здесь в недавние времена немало. Сначала рубили деревья, а теперь добрались и до корчевания пней. То-то на подходах к куреню яма на яме, они еще гадали с Катей, откуда их столько.
В воздухе сухо пахло горячей золой, в яме глухо потрескивало, чуть слышно шуршало – там шла своя работа, свое преобразование одной формы в другую, чем-то похожее и на людскую жизнь, томящуюся под пеплом, нацеленную на конечное сгорание, но вечно надеющуюся на спасение. Земляная покрышка кое-где полопалась, не выдерживая внутреннего жара, и сквозь паутинку расслоившейся земли сочился синий дымок, по вкусу похожий на самоварный, навевающий память о стародавних чаепитиях, о размеренной жизни пращуров, освященной неколебимой верой в труд, правду и красоту, одухотворенной неистребимой надеждой на лучшее будущее для детей своих, внуков и правнуков.
