Виктор Ерофеев - Русская красавица
Да, кстати, я согласна. И на папашу не в обиде, он тоже князь, а стало быть, не жид, а стало быть, ему на Россию насрать, потому что он сам Россия. Там у вас, Ксюша, вы и господа, а мы тихонечко, по-родственному, по-семейному сядем на кухоньке, не будем менять тарелок, сядем и примем немножко, и захорошеем, и песню затянем, и даже кто-нибудь из нас спляшет, а потом спать ляжем, кому места не хватит – постелим на полу, рядком, по-братски будем лежать: брат с братом, друг с другом, папа с мамой, люди не гордые, одна радость для пряника и кнута, но достаточно, считайте как просьбу: ни слова больше! – а памятник можете ставить, а не поставите, другие поставят, если, конечно, додумаются, и все-таки поменьше думайте – побольше живите. Но спешу пригласить всех на свадьбу, и приносите подарки, подороже, а еще лучше просто деньги: это пойдет на памятник, но только не очень большого размера и непременно из красного гранита, я так хочу, и ей под стать, ладно, перейдем к частной жизни: в конце концов, мой роман имеет не какое-нибудь отвлеченное, а семейное содержание, семью я всегда почитала, и воспитание детей – особенно, и все-таки плачу только о Ксюше, никто мне не нужен, кроме нее, но она зря обижалась на Леонардика, и поливала, зато в другом ей не было равных, и не будет: никто, как она, не умел так быстро и непроизвольно возликовать, никто не кончал с таким редкостным даром веселья, и она даже чуть-чуть бледнела от полноты жизни, я брала уроки, то есть с первого взгляда, так женщина не смотрит на женщину, и я стала против нетерпимости, пусть все живут, я не против, потому и жду совета, и откликнулся мой кавалер, приперся, а я лежу и пузо выгуливаю, и пупок вытаращился, ну, совсем как третий глаз, а в зеркале рваная рана, не застеклила, и дует оттудова, но дряни не было: появился вполне элегантно и занял место в моей скромной жизни, расположившись на диванчике, и я сказала: господин мой! я истомилась, тебя ожидаючи, сука ты этакая, а он мне в ответ: ты брось выражаться на этом приблатненном жаргончике, я не затем пришел, чтоб слышать вздор! – и замолчал совершенно по-королевски, а я ему возражаю: сволочь ты, Леонардик, большая и жирная сволочь, ей-богу, не хочешь – не верь, но сволочь, ты меня проморгал и прошляпил, а я тебя отмыла и спасла, облившись грязной кровью твоей, молчи! слушай дальше: я тебя премного благороднее и по масти, и по воспитанию: ты, я говорю, кто? ты юлил и подпрыгивал, а я жила и дышала степным воздухом русского города, мне встреча с тобой многого стоила: папашки, двух одичалых к сегодняшнему дню бывших моих супругов и еще сотни прочих хуев, если считать приблизительно, не вникая в подробности, но я выполнила свое назначение, постаралась на славу, почему ты так долго не приходил?
Он, пристыженный и довольно прозрачный, попрозрачнее, чем в прошлый разок, ага, говорю, растворяешься и хочешь, чтоб я тоже? – мне, говорит, было трудно к тебе прийти – ну, говорю, и вали отсюда – смотрю, нет мужика, обиделся, Ксюша, мужик – он и есть мужик, даже если наполовину прозрачный, теперь бы уже не тронул, а я опять лежу и пузо глажу, рассуждая о мелочах жизни, и времени у меня полно, на дворе весна, безвитаминное время, но, покупая на рынке гранаты и овощи, ем за двоих, а меня баран забодал, иду от метро, далеко мне идти, не сев на автобус, тут стадо, коровы, телята – прошла, несмотря на рога, а дальше бараны – я думала: мелкий скот и не боялась, а один налетел со спины и поддел – больно! – пот катится – пришла в себя, села, записываю, а он приходит, говорит: – Ну, хватит! Давай по-серьезному. – Давай. – Ты родишь? – Хотелось бы знать, что папа ребеночка по этому поводу думает. – Он говорит: – Зачем он нам? – Я говорю: – А что? Ты раньше не мог мне сказать? – Сама не хотела. – Ну, верно. Ладно. Простим их, Федя! – Прошу тебя, выражайся иначе. Я жениться на тебе пришел. – А я говорю: фиктивно? Он понял и замолчал, а здесь, говорю, тебя напрочь забыли, слишком много живых, может, мне остаться, напомнить? – Это не дело, – говорит. – А что ДЕЛО? – Он говорит: по совести сказать… Помолчал. Как тебе объяснить? Ну, конечно, говорю, дура… – Он говорит: ну, если нет общей меры, как объяснить? – И опять молчит. Недоговаривает.
Я говорю: ты почему не договариваешь? Позволь мне устроить истерику. Ты, говорит, мастерица. Я говорю: оставь меня, можно я еще поживу? Он говорит: а я? То есть с крайне эгоистических позиций. Ладно. Только, пожалуйста, не уговаривай. Я сама знаю. А это, показываю на лягушонка, подарочек. Он говорит: – Не преувеличивай… С них как с гуся вода. И не воспитывай. – Ну, хорошо. Ты меня любишь? – Он говорит, не то слово, обожает, места себе не находит, сидит, бледненький, но мне доступный, а я сижу на кровати: брюхатая, полная жизни и смердящая, сижу, отдуваюсь: – Страшно, говорю, я ведь знаю, что я сделала, то есть про Катерину Максимовну, не накажут? – А ты, говорит, хочешь заранее разузнать и прицениться? А не хочешь ли неожиданностей, как все другие прочие, как я, говорит, к примеру? Что ж, говорю, мне платье пошить или как? – Пошей, – говорит. – Ну а если сначала рожу, а потом уже поженимся? – Пожал плечами: – Как хочешь… – И не жалко тебе их? Чудовище все-таки вырастет. – Не одно, так другое… – Да! Но не от меня! – и мечтаю выйти за него замуж, он такой нежный, встаю, подхожу к нему, глажу по волосам, они, как у ребенка, шелковистые… – Когда? – говорю покорно. – Сегодня. – Как сегодня? – Зачем откладывать? – Только не газом! – выкрикнула… – Леонардик, как лучше? – Мы стали прикидывать. Я привередничала: вены, прыжки с высоты не подходят, таблетки – ненадежны, еще стошнит, все остальное очень больно. – А сам ты меня не можешь? – Наморщил лоб. – Ну, – упрашиваю, – пожалуйста… – А потом смотрю: нет его. Леонардик, куда ты делся? Пошел за топором… Я выбежала на улицу, через полтора месяца – листочки, а я, замужняя женщина, буду спешить к сыну, волнуясь от радости, выпишу мамашу, будет, сука, бабушкой! и няньку найму, а мой дражайший Виктор Харитоныч, отрывая время у государственных дел, станет звонить домой и, на зависть куколкам-секретаршам, ворковать, гулькать по телефону: ну, как там наш махонький? все ли скушал? не болит у него животик? похож ли он на меня с утра? или на тебя? или вовсе ни на кого не похож? – Как же, радость моя, не похож, если ты меня полюбил, прикинувшись ходячим призраком и позабыв о государственных делах, и презрев пожилую жену, которую давно не баловал лаской, о, Карлос! о, мой латиноамериканский посол! почитатель Неруды, противник хунт и прочих фашистских экспериментов, выгони из гаража свой жигуленок с красивым, как пижама, флажком, пригласи министров и королей, это тебе раз плюнуть, сбегутся! нет, Карлос, твой мерседес не длиннее мерседеса моего Леонардика, мы тоже могем, когда хочим, прости за дурацкую шутку, но знай: сынуля прекрасен, как бог твоей страны, я знала заранее: все кончится миром, ты – мой, ты – мой муж, но во дворе уже столпотворение, и черная сотня хуев выстроилась, готовая к подаркам и закуске, готовая к прощенью, гуляйте, милые, я буду еще с вами, в последний раз, и вы, братишки Ивановичи, идите, идите сюда, простимся, спасибо за статеечку, сочтемся, и вы, корреспонденты мировой корреспонденции, вы тут как тут, привет, бандиты!
Вот, я принимаю гостей, в количестве черной сотни, а также их жен, соседей, родственничков, зевак и любовниц, и Антошка, как забыть об Антошке? мы снова дружим, и, пожалуйста, называй меня мама, а это твой ненародившийся братик, черный червячок, поздоровайся, ну, что отворотился? смелей, не бойся! а мамочку целуй в щеку и никому не рассказывай, ну, это слишком! – каков хам! – дальше: Дато, он для нас сыграет, вот стену-эй, разумеется, Мендельсона, только не слишком громко, а то голова, да, Дато, сегодня я выхожу за тебя замуж, Дато Виссарионович, а твой отец Виссарион меня знает как отъявленную красавицу, как божество, а Антошка мне шепчет на ухо: мама, ты у меня гений чистой красоты, мамочка, а вот и Егор с Юрой Федоровым, пара пуганых конвоиров, с гладиолусами, я сегодня выхожу замуж, а вот еще пара: мои бывшие одичалые супруги, привет! одного в лицо не помню, но что-то смутно родное, по причине стремительного бегства из родительского дома, другой в мешковатом костюме из местного универмага, не пьет, не курит, не играет в мяч, что так? уж не умер ли ты, мой мальчик? ты раздразнил мой пыл! ты! оставь провинциальные комплексы, вся черная сотня хуев – твоя заслуга! эй, вы! ну, да ладно, не буду кричать, нет, я крикну: минутку терпения! – мамаша, встань у входа, в половине седьмого ты отворишь дверь, да приоденься, вот тебе колье, вот браслеты и тряпки, носи на здоровье, возьми духи, эти тоже, бери все, мне не нужно, не плачь, это подарок, ну-ну, я счастлива, мама, не плачь, а что касается ВАШЕЙ дальнейшей судьбы, она меня волнует все меньше и меньше: если вы все пережретесь, перережетесь, если посадите друг друга по тюрьмам и лагерям, если запретите ходить в сортир под угрозой казни, введете комендантский час на питьевую воду, я воскликну: значит, так надо! я одобряю! я вас благословлю, все, хватит на сегодня, ах, Витасик, шестидневный герой, ты тоже пожаловал, а Мерзляков себе на уме, он всегда наблюдает: за кого это она выходит замуж? и нет ли подвоха? и почему собравшиеся гости вместо того, чтобы пройти в квартиру, стоят по колено в мартовском снегу вперемежку с дипломатическими представителями, каретами «скорой помощи» и вороными конструкциями отечественного производства? почему? – напряженно думает Витасик, – почему она высовывается к нам через форточку, придерживая не слишком крепко свое кимоно в надежде на случайное явление груди? уж не морочит ли она нам голову – эта беременная курва? – напряженно думает Мерзляков, утопая в мартовском снегу, который скоро растает, и вообще бы сюда картинку природы: грачи прилетели, гнезда ворон на березах, в конце концов мы имеем право на красоту, гарантированное славянской душой, мы ведь не жмоты, не скупердяи, не датчане – как? вы до сих пор незнакомы? – вот мой датчанин, пришел и ушел, но все-таки сегодня он вместе с нами, с международной выставки медоборудования, не блондин, прислал мне в подарок лакея из «Националя» с двумя коробками снеди и часики с браслетом, не дорогие, конечно, однако вполне удачно для одной-единственной палки, пришел и ушел, а Виктор Харитоныч – он с нами навеки, он наш, вологодский, о, как он прекрасен своею образиной, дайте-ка описать напоследок: итак, в очках, под ними свинячие глазки, бороденка, лицо как будто перепревшее, кожа лоснится и пористая, как свежая коровья лепешка, губы мокрые, член заострен, как очиненный карандаш, сидит в кабинете и чертит линии для поддержания деятельности ума, но все-таки он мой будущий муж, его с тех пор повысили, скоро примется повсюду командовать, однако меня защищал, как только мог, однако вступил в сговор, и ходят слухи, женится на богатой вдове Зинаиде Васильевне, когда она в трауре и с белым кружевным платочком приходила на меня жаловаться, как на картине Эль Греко, я всегда была культурная женщина, носила кимоно, в котором Игорек, ах, вы тоже, кажется, незнакомы? на всех не хватило бумаги, он уехал в моем кимоно, у него ночью, как мы залегли, завыла машина, дефект секретки, на ветру, от ветра и стужи завыла итальянская секретка, считая, что мороз ее обворовал, и тогда сосед, что надо мною, однажды с вином зашел познакомиться, я извинилась, ссылаясь на занятость, сосед ретировался и затаил, и вот орет машина, Игорек, схвативши кимоно, спешит во двор, а сосед, распахнув окно, орал: – Раз к бляди приехал, не шуми! Ты тихо приезжай! – С испугу Игорек в кимоно и уехал, и исчез навсегда, хотя был красивый, богатый, при мне из постели по телефону распекал подчиненных в автобазе и очень возбуждался от ругани, и требовал одновременных ласк, а потом приходит кимоно по почте бандеролью, вместе со шлепанцами, ну, я соседа тоже пригласила на свадьбу, и даже того Степана, что по заданию сбил меня наповал, – не удержалась, пригласила, пришел с Марфой Георгиевной, они поженились недавно, и новые друзья пришли, под предводительством Бориса Давыдовича, в гулком подъезде стучала палка с резным набалдашником в виде бородатой головы пророка: для кого – Лев Толстой, для кого – Солженицын, для своих – Моисей. Пришли новые друзья, в сумерках их недавней славы, поредевшие ряды, Белохвостов уже в Пенсильвании, работает не по профессии, доволен, и с ними женщины со снайперским прищуром и сигаретой табачной фабрики «Ява», пришли и прищурились, и Леонардик уже летит со скандалом: зачем они пришли? почему столько иностранцев? Сплошные любовнички… А что мне делать: я дружила с мужчинами при помощи всех своих чувств. И сказал тогда Леонардик, ошалев и опешив, с диванчика воззвал: – Да ты еще слишком близка к ним!.. – И только тебя, моя любимейшая подруга жизни, не было в этом убогом дворе. Шпионка и террористка, ты долетела всего лишь до ворот столичного аэродрома и была неумолимо лишена визы, выданной тебе по рассеянности, и выдворена вон, и в слезах летела назад, с посадкой в Варшаве, и сказал Леонардик: – Слава богу, что выдворили! Только ее нам не хватало! – Но Ритуля пришла, и Гамлет. Гамлет был очень, очень взволнован, он так полюбил меня за короткий срок, что не расставался с журнальчиком, и Ритуля журнальчик искромсала маникюрными ножничками и сожгла обрезки на помойке, Гамлет плакал, узнав о потере, а мамаша перед дверью стояла на посту, как центурион и зверь, дедуля-стахановец умер спустя год, тоскуя по внучке, папаша-краснодеревщик в Москву прибыть отказался, так как в нем обнаружился редкий вид фанаберии: боязнь троллейбусов, он считал их дьявольскими созданиями и отказался наотрез, несмотря на все уговоры, однако в назначенный день, надев белую сорочку, при галстуке, выпил перед зеркалом полный бокал портвейна и вспомнил о моем детстве, по поводу чего я писала ему в письме: Милый мой папка, а еще знай, что пройдет жизнь, я пройду и умру навсегда, но единственный мужчина, который по-настоящему мне дорог, близок, любим, с кем мне было лучше, чем со всеми, – см. на обороте букет пионов – вот, знай: это ты! Твоя любящая тебя дочь, Ира. Он достал из пиджака открытку, смятую годами, и заплакал.
