Андрей Юрич - Немного ночи (сборник)
– Девушка, возьмите цветы, – сказал я с чистым сердцем, протягивая букет.
– Спасибо, мне не нужно, – ответила она.
«Вот, еще уговаривать тебя…», – подумал я и сказал:
– Жалко выбрасывать.
– Мне их некуда девать, – сказала она.
– В машину положите, – сказал я.
Она еще помялась и взяла цветы. А я подумал: «Ну, все-таки подарил…»Писателей, лауреатов и прочих статистов предполагалось везти в ПАЗике. А спонсоры, видные деятели местной культуры и вообще друзья Астафьева хотели ехать следом в своих иномарках.
Я сел в ПАЗике на самое заднее правое место – мое любимое. Правда, прямо передо мной помещался траурный венок для могилы писателя. Но это не беспокоило. Не для меня же венок. Рядом сели Силаев с Наташей. Наташа молчала и улыбалась, а Силаев рассказывал ей про меня:
– Ты не бойся, что у него голова бритая, он нормальный.
Одновременно он выдергивал из венка хилые цветочки и составлял букетик.
– Саш, это же траурный венок, – сказал я.
– Будь тут Виктор Петрович, он бы сказал: «Ребята, ну нахрена мне этот венок? Езжайте водку пить», – пояснил Саша.
И мы поехали. Ехали долго. За время пути успели обсудить с Силаевым и молчащей Наташей всех наших общих знакомых. Правда, их было немного – те кто вышел в прошлогодний финал премии «Дебют».
– Что, пишет тебе Самаркандова? – спрашивал Силаев, масляно улыбаясь.
– Знаешь, – отвечал я со вздохом, – Пишет, в основном, ее муж. И не мне, а всем, с кем я работаю.
– Зачем? – спрашивал Силаев.
– Ну, – объяснял я, – Он считает меня дурным человеком. Мягко говоря, козлом. И готов рассказывать об этом снова и снова. А для этого ему постоянно нужны новые люди.
– А что люди? – спрашивал Силаев.
– Они ему верят, – говорил я, – Но это не сказывается на их отношении ко мне.Автобус начал останавливаться. Через каждые десять минут. Съезжал на ответвления дорог, разворачивался, снова разворачивался, снова вставал. За окном, в такт его перемещениям, дергалась и вертелась лесистая местность.
– Что вы мне рассказываете! – кричал водитель на руководительницу Фонда имени В. П. Астафьева, – Я не местный! Вы мне покажите пальцем, куда ехать!
– Ехать надо туда, а потом туда, – показывала пальцем куда попало руководительница.
Водитель раздраженно кивал. Ехал. Останавливался. Выкручивал баранку до упора и снова ехал.
– Что происходит? – спрашивал я Силаева.
– Они не знают, куда ехать, – говорил он.
– Но ведь мы едем на могилу Астафьева, – говорил я.
– Они не знают, где это, – говорил он.
– А ты? – спрашивал я.
– Я тоже не знаю, – говорил он, – Я туда и не собирался. Это они собирались. Вот, теперь ищут.
– Там дорога была глиняная, размокшая такая глиняная дорога! – кричала руководительница.
– Тут везде грунтовки! – кричал водитель.
– Они же говорили, что его друзья… – говорил я.
– Как видишь… – говорил Силаев.
Автобус останавливался, и кто-то, выскочив из следующих за нами иномарок, подбегал к дверям:
– Вы чего вертитесь? – орал он, просунув голову в салон.
– Мы не знаем, куда ехать! – орали ему.
– Мать вашу! – орал он.
И убегал. Возвращался с деятелем местной культуры. Тот вставал в передней части салона, оттеснив животом руководительницу фонда, и принимался солидно поставленным голосом давать руководящие указания водителю. Водитель выкручивал баранку. Автобус ехал, останавливался, снова останавливался, снова ехал.Через пару часов душевный жар исследователей красноярья утих под гнетом обстоятельств, и они, следуя загробному повелению классика, поехали пить водку. Могила классика осталась ненайденной. Силаев подарил букетик поминальных цветов Наташе. Я задвинул венок ногой под впередистоящее сиденье. Друзья Астафьева молчали.
Овсянка была обычной сибирской деревней – с тесными грязными улицами и кособокими маленькими домиками, стонущими под натиском желто-красной листвы и тяжелого серого неба. Посреди этого провинциального великолепия лакированным бревенчатым гробом лежала усадьба Астафьева. По углам сплошного трехметрового забора из добротных досок стояли вышки с прожекторами, направленными внутрь. А внутри заборного прямоугольника была истоптанная земля без единой травинки и несколько строений а-ля «советское кино о колхозе-миллионере». На меня сразу навалилось ощущение заброшенной зоны, по баракам которой я лазил в детстве. Не хватало только красного щита с топорами и ведрами посреди двора и надписей на русском, якутском и немецком: «СТОЙ! HALT! ТОХТО!». Заброшенные зоны никто не разворовывает. И они стоят десятилетиями, как новенькие, блестя прожекторным хрупким стеклом без единой трещинки. – Некоторые нас обвиняют, что мы строим потемкинские деревни, – начала экскурсию по музейной усадьбе руководитель Фонда имени В. П. Астафьева, – Это неправда! Мы провели полную реконструкцию сгоревшего дома и всех построек. Реконструкцию с нуля. Да, мы что-то сделали лучше, чем было. Но нельзя же повторять неприглядности. Мы улучшаем память о писателе. Например, вдоль берега Енисея у деревни Овсянка сейчас вымощена набережная. Ведь сюда такие люди приезжают. Что же им – по грязи ходить? А так – память о писателе. Кстати, памятник мы ему поставили. Он там с женой изображен, на лавочке, как простой деревенский мужик.
Мы по-быстрому обошли все постройки. В избе, где комнаты были рассчитаны по размерам на прием правительственных делегаций, мы ознакомились с манекенами, изображавшими героев повести «Последний поклон». Потом нас вывели во двор и показали, где тут сажают картошку, чтобы все было как настоящее. Где рубят дрова на ровном, почти паркетном, настиле и складывают исполинские поленницы под добротной шиферной крышей. Где должны содержаться коровы и свиньи. Коров и свиней не было.
Зато в амбаре, теплом от центрального отопления, нас уже ждали накрытые столы большой буквой П. За время скитаний в поисках безвестной могилы, дружественная умершему общественность сильно изголодалась. За столы сели спешно и в беспорядке. Центральное место почему-то заняли Силаев с Наташей. И все действо сразу стало немного напоминать свадьбу.
Я сел недалеко от края, между Иваном Клиновым и скромным мужчиной с бородкой, похожим на успешного предпринимателя. Как-то сумбурно и без внятной очередности стали произносить скомканные речи и налегать на еду.– Ты пьешь водку? – спросил меня Иван.
– Да, – сказал я.
И он налил мне полрюмочки. Предприниматель с бородкой тоже скромно подставил рюмку. Иван налил и ему.
– Ну, давай, – сказал Иван, – За нас!
Мы втроем стукнули в рюмочки. Я нагреб себе в тарелку пирогов. Мужчина-предприниматель кушал ножом и вилкой расстегай с рыбой.
– Давайте выпьем еще, – скромно предложил мужчина.
– Давайте, – сказал я.
По мере опустошения бутылок тосты становились все длиннее. Начинались они на самые разные темы, а заканчивались все той же картонной импровизацией «Я и Астафьев». Теперь писатель-деревенщик пил в воображаемом прошлом водку с мужиками и учил пацанов ловить царь-рыб. Я представил его в детстве, в нечистой рубахе, на голом берегу свинцового Енисея, закидывающего удочки вместе с парочкой щуплых детишек, со следами потомственного алкоголизма на лицах. На их детские плечи явственно давил асфальт и чугунные завитки новой набережной.
– Я не понимаю, за что им дали по тысяче долларов! – возмущался, стоя посреди амбара грушевидный деятель местного искусства. Все на него смотрели. От него веяло администрацией, обжорством и ленью. В руке он держал рюмку водки и поднимал ее к потолку, – Мне никогда ничего не давали! Я свои деньги зарабатываю! Я всю жизнь в театре. А что они сделали? Может, они что-то написали? И им за это тысячу долларов? За что?
– Да, ладно тебе, – говорили ему из-за столов, – Они молодые, им надо.
– Пусть работать идут! – говорил он.
Потом закончил чем-то вроде «Я и Астафьев», выпил и сел кушать. Кушал хорошо.
Я к тому времени уже наелся, захмелел от водки и поглядывал на дверь – хотел на воздух.
– Как я понимаю, речь идет о вручении литературной премии, – вежливо интересовался у меня предприниматель с успешной бородкой, – А когда же ее будут вручать?
– Уже вручили, – говорил я, – Еще утром.
– А что, лауреатов сюда не привезли? – он удивлялся, изящно отводя в сторону руку с вилкой.
В своей мягкой светло-коричневой замшевой куртке, с чистым взглядом и интеллигентским выговором он выглядел почти иностранцем.
– А вот мы с ним – лауреаты, – говорил я и показывал на Ивана.
– О! – он радовался по-детски и даже немного краснел, – Давайте выпьем, ребята! Я так рад за вас. Ни разу не пил с писателями.
– А где наши лауреаты?! Пусть они чего-нибудь скажут! Где они?! – вспомнили про нас и остальные.
Первым встал Иван. Тряхнув поэтской головой и запрокинув ее, он прочел стихотворение про берег Енисея, со словами «сам не знаю, на кой эта ширь». Ему привычно похлопали.
