Елена Крюкова - Царские врата

Я очень люблю свою мать. Буду любить ее всегда. Всю жизнь, пока не умру.

А умру я скоро, так они все мне говорят. Все анализы мне уже сделали. И не по одному разу. Закололи, замотали. Это дело сейчас не лечат. Не умеют. Зачем я болен? Зачем умираю?

Судили меня. Это хуже смерти. Лучше сдохнуть.

Не надо думать. Давай лучше водки еще.

Плеснул водки не в рюмку – в стакан. В пустой чужой стакан, он рядом с тарелкой стоял. Наплевать. Я не брезгливый. Не из таких мисок лакал. Помянули мать хорошо. Какие такие у нее богатые друзья нашлись? Сложились, сняли столовку, оплатили жратву? Я не знал. Все было честь по чести. Отлично все было.

Под мой нос подставили огурец на вилке. Я взял вилку, захрустел огурцом. Посмотрел на того, кто вилку протянул. Саня Щелокова. Все лицо мокрое, будто с дождя.

– Спасибо, Саня, – сказал я.

Поднял стакан. Саня с ужасом смотрела, как я пью, а потом шумно выдыхаю и долго сижу.

На столе валяется зажигалка. Я хватаю ее, комкаю салфетку, щелкаю колесиком, поджигаю салфетку. Саня хватает горящую салфетку и кидает в пустую тарелку. Дует себе на пальцы.

Глядим на кучку пепла в грязной тарелке. Молчим.

И там, далеко, за всеми столами, в конце зала, я вижу мою мать.

Она идет ко мне по облакам, по столам, по белым скатертям. Она прозрачная. Через нее можно видеть людей, стены, посуду, винные и водочные бутылки на столах, дешевые картины, тюль занавесок.

Выбрасываю вперед руки, поднимаюсь из-за стола. Падаю вперед. Дико кричу:

– Мама! Мама! Я здесь! Я еще живой!

Падаю животом на стол. Посуда валится на пол. Бьются стаканы. Саня ловит меня за рубаху, хватает под локти. Охранник кидается из-за стола ко мне, грубо сует мне кулаком в бок, рычит в ухо:

– Перепил, твою мать.

Моя мать идет ко мне, идет. И вдруг останавливается.

Висит надо мной в воздухе. Нежная улыбка на губах. Ее голос.

– Сынок, не убивай…

Мое лицо тоже мокро, как у Сани. Охранник ругается. Люди едят за поминальными столами посмертную еду. Смотрят на нас. Рядом говорят: «Напился до чертиков. Сынок ее. Бритый, лысый… как все они».

Как все?! Как все они?!

ОНИ?! МЫ?! КТО?!

– Вечером поезд, – рычит охранник, – в девять тридцать. Скорей бы сдать тебя обратно. Ну и поездочка. Навек запомню.

Не вижу мать, летящую над столами, над рюмками и объедками. Вижу тьму.

– Ты! Идем!

Охранник толкает меня в бок, и я иду. Саня Щелокова плетется за нами. Она несет мою куртку в руках, как младенца.

Я оборачиваюсь. Внезапно обнимаю Саню вместе с курткой.

– Саня, – выдыхаю водку ей в лицо, в ухо. – Саня, жди меня из тюрьмы. Я вернусь. Я не умру. Слышишь. Если я не умер, значит, я уже не умру, понятно?

И она целует меня в пьяные губы, как жена.

ПИРОГ С ВИШНЕЙ

Я никогда не думал, что сюда попаду.

Говорят, в Америке тюрьмы удобные. Вкусно кормят; кровати хорошие, не жесткие, без грязи и насекомых; телевизор в камере, книжки всякие. И в волейбол играют, и в шахматы.

Здесь только берегись.

Я подрался тут в первый же день. Ухо чуть не оторвали. Ну и я тоже навешал будь здоров. Здесь свои законы.

Мама! Мама! Я только теперь понимаю, куда я вляпался. И кто мы такие.

Мама, где ты сейчас? Я не верю, что ты в земле. Ты не в земле!

Вчера пришел врач. В лазарет привели. Смотрят… повернись туда, повернись сюда… копаются во мне, как в ящике с картошкой. Ну и что высмотрят, думаю? Хотя знаю: высмотрят, конечно. Мне хуже и хуже. День ото дня.

Боюсь смерти, мама. Надо не бояться? Был бы старый – меньше бы боялся.

Мама, я был неправ. Не надо никого убивать. Ты убьешь одного – придут десятки, сотни. Перебьешь сотни – придут тысячи. Я ничего не понимаю, зла больше, чем добра? Почему ты всегда улыбалась? Помогала тем, кому было хуже, чем нам?

– Какой ты бледный, сынок. Болеешь?

Отвечать нельзя. Надо затаить дыханье и слушать.

Рука ведет по волосам. Нежная, без веса рука.

Легкие шаги обвивают легкой петлей. Сердце маленькое, детский резиновый зайчик. Деревянная уточка, когда-то так ее любил, а потом сломал у нее хвостик и клюв.

– А я перед больницей как раз пирог сделала – как ты любишь, с вишней. Думаю: пирог сделаю, а сыночка моего вдруг и отпустят. Все неправда. Не мог ты убить. Ты такой добрый мальчик.

– Мама!

– Повинись, если что. Ну не звери же люди.

Ты сама лучше других знаешь, что звери. Уйдешь сейчас?

– Дай поцелую…

Тепло ее губ, ее щеки.

Такой хороший сон.

Вздох. Тишина. Улетела. Ушла.

Открыл глаза. Храпят. Вонь. Серая дверь. Голые ноги – с нар – висят над лицом. Люди. Это люди. У них тоже были матери. У кого-то матери живы. У тех, кто нас будет судить и приговаривать, тоже матери есть.

Мертвая лампа под потолком похожа на елочную игрушку. Ее бок блестит и серебрится. Лунная, зимняя ночь там, на воле.

СТУЛ В ПУСТОЙ КОМНАТЕ

Они все-таки пустили ее ко мне.

Она мне потом сказала: я знаешь сколько времени у ворот тюрьмы провела? Не знаешь. И не скажу. Ну, я догадался, конечно, как все это могло быть. Хорошо еще, какой-нибудь вертухай не предложил ей кое-чего. А может, и предложил.

Теперь уже все равно.

Пустили ее ко мне не в камеру, конечно. Кто ж в камеру со свободы пускает! Да еще не родственницу.

Удивился немало, когда пришли и сказали: собирайся, иди.

Откуда знал, что Саня приехала? Ничего не знал. Иду по коридору, чувствую: сзади глазами расстреливают.

Заводят в комнату пустую. В комнате – ни дивана, ни стола – ничего; даже окон нет. Склеп такой. Замуровали, что ли, смеюсь? А они мне: жди здесь. И молча уходят.

Посреди пустой комнаты – стул. Обычный, четырехногий. Черной кожей сиденье и спинка обиты. Старинный. Как дореволюционный. Или сталинский. Медные кнопки в черную кожу воткнуты.

Огляделся еще. Никаких орудий пыток вроде нет, сам про себя смеюсь. Может, обойдется. Дверь скрипнула. Открылась. Оглянулся я. Вошла девочка. О, черт, думаю, детей ко мне ведут…

Лампа тусклая под потолком. Рассмотрел! Саня Щелокова!

Как бросился я к ней!

– Саня, Санечка, – говорю, сам ее тискаю. – Санька, ты! Как тебя ко мне пустили!

– Вот так и пустили, – а у самой в глазах слезы, – вот наконец пустили…

– Ну вот, – говорю, – ну иди сюда! Вот – садись! – На стул показываю.

– Нет, ты садись…

Сел. Хлопнул себя по коленям.

Она села мне на колени. За шею меня ручонками обхватила. Я ее обнял.

– Ванечка… Как ты тут? Тебя тут хорошо кормят? Не бьют?

– Да нет, не бьют, ну что ты болтаешь. – Я крепко обнимал ее, и слышал, как у меня сердце бьется везде, даже в ногах и в плечах. – Меня тут даже лечат. Хвораю немножко. Ну, да ерунда все.

– Правда! Ерунда! – Она засмеялась. – Тебя выпустят – и поправишься! А что у тебя?

Ну не говорить же ей было, что у меня.

– Да чепуха, – сказал я как можно бодрее. – Пройдет.

– Ты прости, я ничего не принесла. У меня – отняли! Там еда, кулечки всякие, вкусности. Обыскали… И отняли. Только тогда пустим, сказали. А то ты ему вдруг нож принесешь. Или пистолет.

– Пистолет – это бы классно было, – весело сказал я. – Пистолет, здорово было бы! Представляешь, ты в трусиках проносишь мне сюда пистолет! И мы с тобой…

– Что?

Глаза ее горели, как у ребенка, что слушает сказку.

– Мы бы с тобой убежали отсюда! Я бы на охрану пистолет наставил…

– Как в плохом фильме!

Она уже хохотала. Так хорошо смеялась.

Я все крепче ее к себе прижимал.

– Ну как там, на воле, Сань, скажи, а? Люди ходят, по улицам, да?

– Ходят! Еще как.

– Как там наши?

– Кузя заходит… Бес тоже заходит… Бутылку приносит. Сидит со мной, с бабушкой. Вспоминает… Пьет. Ну мы, конечно, не пьем. Вернее, пьем чай.

– Саня, а мама моя как?

– Мама?

Саня странно, туманно поглядела на меня. Я испугался ее глаз. Больше ничего не спрашивал.

Она вздохнула еще, раз, другой – и еще крепче меня за шею обняла. Ее лицо напротив моего. Тонко-куриные бедрышки, ножонки под тонким платьем.

Я уже целовал ее. Жар, влага, волна речная. Бедное, бешеное сердце.

– Ванечка, я давно…

– Что – давно?

Голос пропал.

– Хотела…

Ее дрожь. Узкая птичья грудка.

Моя дрожь. Моя восставшая дикая сила.

– Ты сиди, я сейчас… Не смотри…

Я закрыл глаза и видел, как она стаскивает легкое платьишко. Бросает в угол детский, на пуговках, лифчик. Голая девочка моя. Тяжело дышу.

Моя свобода. Моя жизнь. Вся, оставшаяся мне.

Сохрани мое счастье, помни всегда.

Сидел на стуле, она на мне.

– Саня…

– Не говори ничего.

Играли в огненной воде, две рыбы. Обнимались крепко, жадно. Перевивались телами.

Переплелись. Одно.

Сейчас разорвемся и станем опять поодиночке.

Сейчас войдут и засмеются над нами. Плюнут в нас. Выстрелят.

Жизнь невозможно поймать, накрыть сетью, остановить.

Только выпустить на свободу.

Лети. Ты свободна.

– Как хорошо…

– Да.

Молчали. Запомнить вкус, запах друг друга. Помнить все.