Владимир Шаров - До и во время
Следом шло объяснение самого феномена гениальности. Трогау и Сталь писали: нельзя смотреть на душевные болезни, любые другие виды патологии как на нечто целиком вредоносное; это взгляд врачей, которые подходят к гениям, словно к обыкновенным людям или, вернее, словно к обыкновенным больным. Мы должны рассматривать патологию диалектически, видеть положительные ее стороны. Всегда помнить, что гений есть результат скрещивания двух биологических линий; в одной накоплено огромное количество гипостатической энергии, называемой в просторечии одаренностью, это еще не сама гениальность, а ее потенция; для того чтобы гений раскрылся и энергия высвободилась, необходим механизм ее выявления, как бы спусковой крючок. Им и становится патология, которую гений наследует от другого своего предка. Нормальный аппарат сознания, подчеркивали Трогау и Сталь, — тормоз гениальности. Как всякая норма, он противен ненорме. Творческий процесс вообще вне сферы ясного сознания, все приходит оттуда, откуда и бред. В заключении формулировалась цель института — не дать гению пройти непризнанным и неиспользованным, найти его, понять, раскрыть, а затем планомерно развить.
Работу предполагалось разбить на ряд этапов и направлений; на первых порах главное — изучение всех вопросов, связанных с гениальностью, и научная экспертиза, тестирование как самих гениев, так и их творений; причем особое внимание, настаивали де Сталь и Трогау, следует уделить тем из них, кто из-за недостатка образования или по другим причинам не может проявить свою гениальность. Это огромный резерв, настоящий Клондайк, отмечали они. На выставках, в музеях, в редакциях журналов и издательствах, на конкурсах технических изобретений каждый год скапливается неимоверное число образцов патологического творчества; многие, очень многие из них созданы гениями, и наша задача — не позволить им пройти незамеченными, кануть в Лету.
Другой резерв — сны, видения, состояния гипноза, транса, аффекта, истерики, разного рода галлюцинации; в них, писали Сталь и Трогау, в самом чистом, самом совершенном виде содержится то, что принято называть гениальностью; иногда достаточно одного-единственного сна, чтобы перевернуть наше представление о Вселенной. Экспертиза, анализ того, что является гениям в снах и видениях, уже оправдает существование института.
Третий резерв — тюрьмы и клиники для душевнобольных. В подобных местах, отмечали де Сталь и Трогау, всегда скапливаются одаренные люди, поэтому естественно, что данные учреждения тоже войдут в сферу интересов ИПГ. Зная законы творческой патологии, государство займет иную позицию в отношении анормальных, часто асоциальных проявлений психики гения, перестанет бросать такого рода людей на каторгу или запирать в сумасшедшие дома, напротив, передаст их ИПГ, где они будут творить на благо общества.
В связи с этим, хотя и не только, Сталь и Трогау предложили создать при ИПГ интернат на сто коек и специальное учебное заведение на двести воспитанников. Интернатские койки должны были занять пациенты психдомов и зеки, а также те, в сущности, немногочисленные гении, которые, все беря из себя, могли творить лишь в тепличных условиях. Подобные экземпляры, пояснил на Совнаркоме Трогау, как правило, стараются вести замкнутый образ жизни и очень редко общаются даже с себе подобными. Были койки и для гениев с воли: ослабевшие от голода, холода и болезней, в интернате они могли бы оправиться и прийти в себя. В школу при ИПГ де Сталь думала отбирать исключительно вундеркиндов.
В штатном расписании института значился и экспериментальный отдел для проверки разнообразных средств стимуляции патологии, среди прочего — искусственным образом вызванные трагедии, потрясения, боль, голод, холод, смерти близких — словом, все, что дало бы возможность, способствовало бы высвобождению накопленной гением созидательной энергии. Впоследствии, расширяясь, ИПГ должен был стать ядром целого комплекса институтов с задачей полностью раскрыть способности, заложенные в человека природой, в частности достичь всех видов гениальности, включая вечную молодость и бессмертие.
Как я уже говорил, проект не вызвал на Совнаркоме возражений и был легко утвержден, однако Трогау и Сталь радовались рано: уже через год оппозиция ИПГ среди партаристократии — старых подпольщиков и революционеров — была такая, что, казалось, институт обречен. Началось со спецшколы для вундеркиндов, которую де Сталь и Трогау считали простым довеском к институту.
Едва она появилась, по партии поползли слухи, что именно из ее выпускников будут заполняться вакансии в высшей номенклатуре. Кто их пустил, неизвестно, один раз Ленин на закрытом совещании действительно сказал нечто подобное, но то была случайная оговорка.
Раньше у ИПГ не было врагов, наоборот, все стремились ему помочь, поддержать, ведь не было ничего: ни здания, ни оборудования, ни денег — вокруг разруха, голод. Де Сталь этим пользовалась, иначе поставить институт на ноги было, конечно, немыслимо.
Известно, что дареному коню в зубы не смотрят, но однажды в разговоре с Трогау она обмолвилась, что, похоже, на них глядят, как в прежние времена на воспитателей наследника престола. Но прозрения у них были не часты. Что помощь не бескорыстна и каждый, кто хоть что-нибудь сделал для ИПГ, уверен, что имеет право на благодарность, Трогау и Сталь вообще не приходило в голову. То был не редкий случай, когда умные, обычно все понимающие люди напрочь не замечают происходящего кругом. Намеки, которые им делались, были весьма прозрачными, однако де Сталь и Трогау больше года ничего не видели и ни о чем не ведали, и почти единогласное требование ЦК о ликвидации института стало для них полной неожиданностью. Возмущение копилось давно, и причина его была проста: де Сталь и вправду набрала в школу одних вундеркиндов, а партаристократия была убеждена, что, чтобы революция не погибла, не свернула с истинного пути, в интернате должны учиться дети старых большевиков, их дети.
Думаю, — говорил Ифраимов, — компромисс был: зачисли она в школу два-три десятка отпрысков членов ЦК — все бы улеглось, но де Сталь уперлась. В результате против института были выдвинуты серьезные политические обвинения. В закрытом постановлении ЦК от 13 марта двадцать третьего года говорилось, что ИПГ стал рассадником реакционной, по существу, расистской теории Менделя — Моргана — Вейсмана и защищает изначальное неравенство людей. Неравенство, наследуемое, заложенное в них самой природой, изжить которое даже при коммунизме не удастся никогда и никому. Под сомнение ставятся главные коммунистические идеалы; стань эта теория известна массам, от партии отойдут миллионы, строительство нового общества надолго остановится.
Еще страшнее было другое обвинение: анализ листков по учету кадров учеников показал, что свыше восьмидесяти процентов вундеркиндов про исходит из семей дворян, буржуев и попов, то есть людей, классово чуждых советской власти; это было сопоставлено с дворянским происхождением самой де Сталь и сделан вывод, что цель ИПГ — тихая, ползучая и оттого еще более опасная контр революция. Создание института — диверсия, которая ставит под угрозу само построение коммунизма в России. Кампания против ИПГ была хорошо организована и напор партийной аристократии так силен, что ни Ленин, ни Сталин противостоять ему не смогли, деятельность института была заморожена. Лишь спустя пять лет, когда Сталин вошел в настоящую силу, ИПГ снова возобновил работу.
* * *Старые большевики к тому времени заметно ослабели, это было видно даже на глаз: в них, как раньше в Ленине, все сильнее была тяга к смерти. Ленин, будучи верным учеником Скрябина, знал, что русская революция — лишь начало, прелюдия всемирной гибели и Апокалипсиса; мир всегда и везде — зло, мерзость, только пройдя через смерть, только очистившись смертью от всепроникающего зла, человечество может возродиться, воскреснуть для новой жизни.
Однако к 1927 году надежды на мировую революцию и всеобщую гибель растаяли, и большевики, понимая, что жизнь не удалась, то, за что они боролись, были готовы на любые жертвы, увидеть им так и не суждено, теперь всеми силами торопили собственную смерть. К власти двигалось другое поколение коммунистов: по большей части из ортодоксальных федоровцев. Эти ставили только на жизнь, на вечную жизнь и на вечную молодость, ненавидели и не принимали смерть ни в каком ее виде. Сталин был их естественным и решительным лидером, и когда в 1927 году институт был воссоздан, никто не протестовал. Партийная аристократия смирилась, единственное, на что она еще продолжала надеяться, — что если не ей, то, может быть, хотя бы ее детям доведется привести народы земли к смерти.
Попытки протолкнуть наследников в спецшколу при ИПГ приобрели теперь унизительный, часто и анекдотический характер. Думая, что сумеют заинтересовать де Сталь, партийцы снабжали своих чад подробнейшими анамнезами (их за взятки составляли лучшие психиатры обеих столиц), из которых следовало, что и они, их родители, и все прочие родственники как по женской, так и по мужской линии не только имели скрытую одаренность — легкое самовосхваление не грех, — но, главное, болели всеми видами душевных заболеваний, известных врачам, были просто-напросто невменяемыми. Так что ни за какие деяния, в том числе и за революцию, даже в первую очередь за революцию, они ответственности не несут и нести не могут. Революция, писали они без тени сомнения, была чистой воды бредом, наваждением, и то, что они в ней участвовали, то, что они ее совершили, объясняется исключительно их невменяемостью, тем состоянием аффекта, в котором они постоянно находились начиная с 1905 года.
