Майя Кучерская - «Сглотнула рыба их…» Беседы о счастье
Но вернемся к эмоциям, хранящимся в нашем теле годами. И вот история на эту тему моей пациентки.
Ирина, назовем ее так, изменила мужу. Нечаянно, заигравшись. Это второй ее брак. Удачный. Они с мужем любят друг друга и просто светятся счастьем. Но вот решили они разнообразить свою сексуальную жизнь, сделать ее еще лучше. Как? А фантазиями. Например, на тему измены Ирины, о которой она потом рассказывает мужу, а его это как-то вдохновляет. И не то чтобы совсем измены, а так… некоторого флирта и маленьких шалостей, не представляющих угрозы браку. И вроде бы всё продумали – случиться это должно в командировке, в другой стране, пересечений по жизни с «приглашенным на роль соблазнителя» человеком никаких, пошалили – и до свидания! Но вот беда. Реализуя этот план, Ирина не смогла вовремя остановиться, и случилось то, что по замыслу произойти не должно было.
Любовником этот мужчина оказался не бог весть каким, нисколько не лучше мужа, но, разговаривая с мужем по скайпу, Ирина не смогла рассказать мужу все и поделилась впечатлениями только о том, что должно было произойти по сценарию. Сильные, смешанные чувства по поводу случившегося захватили ее.
На поверхности было чувство вины, что было неожиданно и странно – да, они вместе продумали этот сценарий, но хотел этого смелого эксперимента муж. А еще глубже был страх, что случившееся навсегда отравит ее нынешнее благополучие. Но самое главное – муж перестал казаться ей таким замечательным, как прежде. Она боялась думать эту мысль дальше, потому что на этом пути вполне можно было додуматься до самого страшного – а вдруг она его больше не любит?
Вернувшись домой, она заболела. Вроде ничего особенного – на грипп не похоже, но ломает. Температуры нет, а внутри всё горит. Лежит в постели и мучается, сама не зная отчего. А главное – она вдруг почувствовала себя отброшенной на годы назад, когда она была первый раз замужем, была несчастна и изменяла мужу, чтобы как-то компенсироваться, мстить ему за унижение. Она вновь почувствовала себя несчастной.
Ирина пролежала в постели неделю, но это не помогло. Прошла еще одна неделя, но депрессия, чувство вины и собственной несчастности не проходили. Ирина не решалась открыть обеспокоенному ее состоянием мужу, что происходит с ней. Они с мужем старались строить искренние, полные доверия отношения. И вот теперь ей приходится обманывать мужа, потому что она понимает – ее «сверхплановые» действия его не порадуют. И чувство вины только усугубляло ее состояние.
Осознав, наконец, что не может сама выбраться из этого состояния, Ирина пришла на прием.
Историй про то, как прошлое не отпускает человека, предостаточно в моей практике.
М. К. Почему вы всё же вспомнили именно ее?
Т. Б. Ну, во-первых, она недавняя. Во-вторых, она прекрасно иллюстрирует тезис, что любая ситуации может «запустить» тяжелое эмоциональное состояние из прошлых, не изжитых психотравмирующих переживаний. Вместо удовольствия от игры в измену Ирина скатилась в депрессию. Связка «подавленность – измена» (я подавленна, а потому изменяю) в данном случае сработала в обратную сторону.
В-третьих, измена мужу в первом браке защищала Ирину от полного разрушения себя.
Властный муж не считался с нею ни в чем. Ирина полностью зависела от него и дать отпор не решалась. Но она могла мстить. Измена была местью. И она наслаждалась ею. Тем более что мужчины, с которыми она изменяла мужу, относились к ней иначе, поднимали ей самооценку. И на короткое время она переставала чувствовать себя ничтожеством.
Согласившись поиграть в измену, Ирина, сама того не желая, оказалась в ловушке. Она не видела в этой игре никакой опасности, ведь в прошлом измена «шла ей на пользу» – состояние подавленности уменьшалось. Но сейчас все произошло с точностью до наоборот. Она была счастлива до измены и стала несчастна после. «Почему?» – недоумевала она. Всему виной оказалась та самая связка, «склеенность» несчастно-сти, депрессии и измены как средства спасения от нее. Ситуация измены сработала как пусковой механизм для развития депрессии.
Как вы догадываетесь, история эта для Ирины и ее мужа закончилась благополучно. Но во всякой сказке есть намек, добрым девицам урок…
М. К. Намек, по-моему, очевидный: не стоит играть с огнем.
Танцы в камере
Гоги попал в «Черный дельфин» за убийство двух девочек-подростков, дочек его сожительницы. Девочки любили повеселиться, устраивали дома танцы под музыку. В тот вечер матери их дома не было, Гоги хорошо принял, захотел тоже потанцевать с девочками, им это сильно не понравилось, но Гоги к возражениям не привык и вспылил. Вот так всё и вышло. Хотя он и сам до конца не понимал, что на него тогда нашло и как такое могло случиться. Людей он до этого никогда не убивал. Но тут очень уж разозлился.
После следствия, СИЗО, суда, приговора, сначала это была смертная казнь, потом по указу Ельцина ее заменили на пожизненное, уже в «Дельфине» у Гоги «брызнула фляга». Он всё время улыбался. Били – улыбался, кормили – улыбался, выводили на прогулку – улыбался. Но в остальном был как все.
Времена становились мягче, и даже в эту самую страшную колонию допустили священника. Он исповедовал и причащал желающих. Ему первому Гоги и открыл свое горе: девочки.
Как только он поступил сюда, убитые девочки начали приходить и танцевать с ним рядом. Беззвучно, ему музыки не было слышно, но им – явно да, и танцевали они под что-то такое же, что и дома – ритмичное, резкое, те же прыжки, жесты. Прыгали девочки где хотели, в коридоре, камере, душе, проходили сквозь стены. Гоги они в упор не замечали, веселились сами по себе, но словно ему назло. Им-то он все время и пытался улыбнуться, хоть как-то обратить на себя внимание, зацепить, задобрить – но девочки не реагировали.
Выслушав исповедь Гоги, батюшка велел ему поусерднее каяться и попросить прощения у матери убитых. Гоги послушно написал ей покаянное, жалостливое письмо и через два месяца получил короткий ответ. «Сдохни, мразь», слова были подчеркнуты тройной чертой. Гоги это не смутило, он все равно каялся, читал, какие батюшка повелел, молитвы.
Девочки танцевали по-прежнему, только незаметно переоделись в другое: из обычного своего – джинсы, футболки – нарядились в воздушное, белое, как балерины. Изменились и танцы. Теперь они танцевали парочкой, что-то плавное, возвышенное, даже музыка стала сквозь беззвучие проступать, вроде скрипки. Но на Гоги, который по-прежнему изо всех сил им улыбался, девочки по-прежнему не глядели. Сокамерник Гоги, дед-рецедивист Пахомов, только пальцем крутил у виска и требовал отселить психа в психушку. Его не слушали. Тем более Гоги был не буйный.
Священник, тот же самый, пришел снова только через полгода. Гоги взмолился: не могу больше, ни спать не дают, ни жить. Всё танцуют, летают, теперь еще и под музыку, сколько я каялся, сколько плакал, матери написал, вот какой ответ получил, сам погляди – все по-прежнему.
И священник дал Гоги новый совет: у Бога ты прощенья попросил, у матери попросил, теперь попроси у них, брат. Вставай на колени и проси. Нельзя вставать, не положено, значит, вставай и проси мысленно – ори, кричи, моли про себя, чтобы простили тебя, окаянного, они бестелесны, они услышат. И как простят, пусть перестанут приходить к тебе. Это и будет знак.
Так Гоги и сделал. Он молил и просил прощения у убиенных неотступно и очень долго – получилось еще около двух лет. И вот наступила очередная Пасха. Ночью в тюремном храме прошла служба, всю службу Гоги беззвучно проплакал. Еще и потому, что не видел, но чувствовал: здесь они, рядом, никуда не делись, не отступают даже на Пасху.
Но наутро девочки к нему не пришли. И на следующий день тоже, и никогда.
И Гоги перестал, наконец, улыбаться.
Глава пятнадцатая
Одиночество
М. К. Когда мы говорим «одинокий», мы обычно имеем в виду человека, с которым рядом нет близких, родных. Он живет один в своей квартире, и разве что любимый Тузик встречает его у порога, когда он возвращается домой.
Тема одиночества мучила меня чуть не с детства. Хотя я росла в полной семье, при папе и маме. Тогда еще живы были те, у кого мужей и любимых отняла война – бабушки. Одиноких бабушек было гораздо больше, чем неодиноких. Но это было данностью и не слишком меня волновало, а вот что ранило, так это одинокие, брошенные или никогда не вышедшие замуж молодые женщины. И действительно: у стольких моих одноклассников не было пап! Или никогда не было, или они растворились. Слово «алименты» стояло в воздухе колом. Кто-то их платил, но в основном не платил никто. И это обсуждалось взрослыми, и такие папаши осуждались. Времена были довольно консервативные, косные – и как-то не очень было принято, чтобы матери-одиночки занимались своей личной жизнью. «Принесла в подоле или осталась одна, мужа не удержала – что ж, теперь занимайся только ребенком, о себе и думать не смей!» – вот какая тогда царствовала установка.
