Наталия Терентьева - Страсти по Митрофану
За сценой Митя освободился от ее руки.
– Не надо, пожалуйста, – сказал он. – Я все понял.
– Митя…
– Я! Все! Понял! Без меня! Тебя попросили сыграть без меня!
– Да не без тебя, а без виолончели, Митя. Может быть, он просто инструмент этот не любит!
– Ага, да! Он… Слушай, а откуда я этого дядьку знаю? Он какой-то известный человек?
– Мы вчера его в Риге на улице видели. Помнишь? Он сидел рядом, когда мы играли…
– А-а-а… Я сразу понял! Ты договорилась с ним? Без меня? За моей спиной? Он приставал к тебе, да? К тебе все пристают, все!!! Батя меня предупреждал…
– Митя… – Эля почувствовала, что все волнение, которое ей удалось побороть, сейчас вернулось и собирается выйти слезами. – Замолчи немедленно. О чем я могла с ним договориться, когда я даже не знала, кто он.
– Правда? – Митя перестал кричать и доверчиво посмотрел на нее.
– Правда. Ты… ты такой хороший, когда ты такой вот… – Эля неожиданно для самой себя чуть прислонилась к Мите и провела рукой по его щеке. – Мне с тобой вместе лучше петь, чем без тебя.
Митя кивнул.
– Я старался тебя поддержать игрой. Я хотел быть тебе опорой. Музыкальной. Я нарочно чуть отставал, чтобы не подгонять тебя…
Эля вздохнула, но говорить ничего не стала. Митя не чувствовал во время игры ее ритма, не играл вместе с ней, он, как обычно, делал что-то свое. Но ведь он делал это искренне, он старался, за что его теперь ругать, тем более что ей дали высший балл в результате…
В их небольшую гримерку, где, кроме них, переодевались еще несколько конкурсантов, забежала девушка-распорядитель.
– Теплакова, вас зовут!
Митя вопросительно посмотрел на Элю.
– Мне идти с тобой?
– Пойдем, конечно, мы же вдвоем выступали.
Они пошли за девушкой в какую-то комнату, в конкурсе объявили перерыв.
– А! – обрадовался Эдмундас и протянул Эле руку. Увидев за ее спиной Митю, он нахмурился, но кивнул ему: – Привет!
– Здравствуйте! – широко улыбнулся Митя.
– Послушай, Эля… – Эдмундас взял ее за руку выше локтя и отмахнулся от фотографа, который бежал по коридору, увидел их с Элей в открытую дверь и тут же стал щелкать. – Отойдем чуть в сторону, не буду устраивать пресс-конференцию… Мальчик, закрой, пожалуйста, дверь.
– С той стороны? – горько пошутил Митя.
– Можешь с этой. Но закрой и стой спокойно. Эля, послушай меня. Ты победила, ты будешь петь на гала-концерте завтра, сегодня подготовишь попозже вечером дуэт со звездой, будет кто-то из наших звезд, и свою песню тоже споешь… Одна. Ясно?
Эля увидела в большое зеркало, как Митя, слышавший все, вытянулся и замер.
– Одна?
– Да. Только одна.
– Но… Мы приехали вдвоем… У нас дуэт…
– У вас нет никакого дуэта. Каждый за себя. Особенно он. Послушай меня, у тебя большой голос. Тебе надо учиться. В Москве, в Вене, в Милане, где-то еще, хочешь, приезжай в Ригу, ко мне поступишь без экзаменов… – Эдмундас заметил Митино выражение на лице. – Иди-ка сюда поближе, подходи!
Митя неохотно подошел к ним.
– Что ты сейчас показывал мне лицом? Что ты… – Эдмундас не нашел слова и показал, как Митя ухмылялся, передразнив его. – Твоя партнерша – талант. А ты – нет. Понимаешь? Ты плохо играешь.
Эля ахнула, а Митя стал наливаться краской, хотел уйти.
– Подожди! – Эдмундас силком задержал мальчика.
Тот не решился вырваться.
– Возможно, это не твой инструмент. Если ты любишь музыку, ты можешь стать теоретиком… Не знаю. Возможно, дирижером, если в состоянии охватить целое. Но ты не исполнитель! Не виолончелист. Ты – плохо – играешь, я ведь слышал вас на улице вчера, долго слушал.
– Я… – забормотал Митя. – У меня просто сейчас техника новая… У меня есть еще… Это все не то… Давайте я вам сыграю Моцарта… Это вообще не мой уровень… Я здесь только подыгрываю… Батя говорил…
– Да о чем ты! Какой уровень! Ее вот попроси чижик-пыжик спеть, она споет так, что все плакать от счастья будут. Давление у всех в норму придет, гемоглобин повысится. А ты – Моцарта… Ну, сыграй Моцарта, сыграй!
– Прямо здесь?
– Да, прямо здесь.
– Эдмундас, ваш кофе. – Девушка заглянула в гримерку с подносом, на котором дымился кофе и лежал скромный бутерброд.
– Спасибо, – кивнул ей профессор. – Играй, мальчик. Садись и играй. Докажи. Может быть, правда, ты не смог там открыться? Бывает, редко, конечно, что на большой сцене играть не могут, только в камерной обстановке… Но это же не гитара, не флейта, это – виолончель! Страстный инструмент, но весь в себе, в него надо вкладывать страсть, а он эту страсть поглощает, поглощает, накапливает и взрывает слушателя. Если, конечно, ты что-то вложил в него.
Эдмундас сел напротив Мити.
Митя дрожащими руками протер смычок, вытер ладони, лоб.
– Хозяин морей… – проговорил Митя.
– Это заметно! – усмехнулся Эдмундас.
– Произведение называется – «Хозяин морей»… – еще тише сказал Митя.
– Играй!
Эле было безумно жалко своего друга, она хотела сказать, что не нужно так издеваться над людьми, что Митя талантливый, что он ни в чем не виноват. Но увидела взгляд Эдмундаса – доброжелательный, внимательный, и ничего говорить не стала.
Митя начал играть. Он играл, как всегда – сдержанно, осторожно, как будто слушая что-то внутри себя – что-то печальное, даже угрюмое, небольшое, неяркое, безвыходное.
– Ну, ну!.. – подгонял его Эдмундас. – Та, та-та, та-ри-ра, и – вверх, и…! А! – Он махнул рукой. – Как вы говорите – что и требовалось подсказать.
– Доказать, – поправила его Эля.
– Да, доказать! Тебе не надо играть, понимаешь? Ты – вялый, никакой, у тебя руки не те, в тебе нет огня. У тебя виолончель в руках – мертвая! Мерт-ва-я! – по слогам повторил профессор.
– Вы не виолончелист, – упрямо проговорил Митя. – Вы же учите петь, а не играть.
Эдмундас засмеялся.
– Хорошо, мальчик. Твоя уверенность приятна. Но советую тебе не терять время зря. Лучше учись чему-то другому. Если есть слух, и сила воли, и любовь к музыке – иди в дирижеры, попытай себя. Хотя без огня… не знаю…
– Я буду виолончелистом, – опустив глаза, сказал Митя. – Я буду виолончелистом.
– Почему? – развел руками Эдмундас. – Ну почему? Зачем? Кто так сказал? Господь бог? Господь бог так не сказал, уверяю тебя!
Митя, не глядя на Элю и на профессора, убрал виолончель в футляр. Эля видела, что у него дрожат руки и губы.
– Спасибо, – сдержанно сказала она Эдмундасу.
Тот лишь покачал головой и, улыбаясь, сложил из пальцев сердечко.
– Понимаю. Вот тебе моя визитка, девочка, здесь электронный адрес и всякие мои контакты. Я бы с удовольствием тебя учил, если бы ты приехала сюда к нам, в Латвию.
– Я не буду учиться пению, – сказала Эля. – Я не хочу быть певицей.
– Да что вы, с ума, что ли, оба сошли! – с досадой воскликнул Эдмундас. – Как знаете! Жду тебя завтра на гала-концерте. Трансляция телевизионная будет на всю Прибалтику и Скандинавские страны, так что постарайся. Спроси иди, когда у тебя репетиция со звездой. Выучишь ведь песню за один день?
– Выучу, – вздохнула Эля.
– Я не буду завтра одна петь, Мить… – сказала Эля, когда они, переодевшись, вышли из зала и побрели по улице. – Ой, холодно как стало. Пошли куда-нибудь поужинаем?
– У тебя остались деньги? Или отец деньги прислал?
– Как он может мне прислать деньги? Да нет, осталось что-то. И у тебя же есть деньги.
– Я – это я. Я могу и поголодать. Тебя накормлю, если надо.
– Хорошо, – засмеялась Эля. – Накорми. Надо, я умираю, хочу есть.
– Ты будешь завтра одна петь, хорошо? А я сниму тебя из зала. – Митя, чуть помедлив, обнял девушку, уже довольно ловко. – У тебя такое плечо… Даже под курткой чувствуется…
– Какое?
Митя смущенно пожал плечами. Какое… Такое, что, когда чувствуешь в своей ладони это плечо, ничего больше не надо. Не сразу вспомнишь, как тебя зовут. Не обидно, что тебе только что сказали, что ты напрасно сидишь часами в своей маленькой комнатке и пилишь, пилишь смычком, глядя, как осень сменяет лето, а зима – осень… Не хочется есть, не хочется слышать долгие отцовы нотации и смешки…
Хочется прижать к себе эту нежную, хрупкую девочку, близко, крепко, и идти, идти, по длинной чужой улице, и дальше, туда, где она кончается, переходит в дорожку между сосен, потом в тропинку, потом выходит к холодному морю и тянется бесконечно по побережью. И лишь бы она была рядом… И чувствовать, как в нем рождается, крепнет то мужское, о котором он только догадывается пока, о котором думать и хочется, и рано, и стыдно, но не думать невозможно, о котором ни с кем не поговоришь, и не надо говорить, когда, оказывается, все ясно. Ясно – когда рядом она.
Митя вздрогнул, услышал звонок. Нет, он не готов. Он не может сейчас говорить с отцом. Врать не хочется, а правду сказать невозможно. Отец звонил долго. Перестал. Позвонил снова. И снова. Эля вопросительно посмотрела на Митю. Тот нахмурился. Отец еще раз позвонил, Митя кивнул, как будто отец мог сейчас его видеть, и ответил как можно веселее:
