Наринэ Абгарян - Двойная радуга (сборник)

– Завотделением в кабинет к себе сказал положить. Строгий он, быстро, – бормочет нянечка.

Через полчаса приносит чай и булку…

– Отрезало нас, не доберешься… А в пятьдесят таком году так было! Так было! Хлeстало тут водой на первом этаже…

Мои дорогие, верила бы в Божью доброту, молилась бы за вас неустанно.

Чуть отойдешь от железнодорожной станции – бараки, заборы, одуванчики, мусор…

Вечер. Бочка с квасом, последним в очереди доливают.

Спешит мужичонка, бежит, кричит осипши: погоди, не запирай бочку, глоток оставь.

– Да не беги ты, сдохнешь… куда я денусь без тебя…

– Налей глоточек, уважь рабочий класс!

– Ишь, класс, когда работал последний раз-то?

– Я огород Дарье копал!

– Копал, видали как копал, дрыхал на грядке… на, пей, ирод!

Рисую полузаброшенную церковь.

Скрипит дверь, выглядывает бабка в платочке, здороваемся, приглашает:

– Живу тут, милая, Господа охраняю. Мальчишки забегают шалить. Силов уж нет.

Внутри печально, под полуразрушенным куполом снуют галки. На стенах тусклые, полустертые святые…

Захожу в келью к ней – уютно даже, кровать, иконки, столик резной…

Предлагает мне чаю, хлеба.

– Я хочу дать вам денег, бабушка.

– Мне не надо, на церковь – давай, милая, спасибо.

Столик у нее хитрый, с потайным ящичком, там копейки держит.

– Дают люди добрые, раз в неделю в сберкассу отношу. Тут нельзя деньги держать, мальчишки разбойники все унесут.

Эх, не жалеют люди Божий храм, придут ведь к Нему, а Он спросит: как же Божий храм не жалели? Мимо ходили, плевали-грабили…

На тебе свечку, милая. Поставь за нас в Кремле в церкви.

– В Кремле в церквах музеи, бабушка, кремлевский бог не там обитает.

– Нету там? Ну в какой-нибудь главной церкви, помолись за нас, чтоб хоть крышу починили, а то не переживем зиму. Дай-ка перекрещу тебя, ну будь здорова.

Промеж двух столиц живем, тоже не последние на дороге, не в глуши лесной!

Нам Москва не просто ближе, она сердцем ближе, всей нашей русской душой.

Я в Ленинграде был, робею там, хмырь тамошний гордый. Предложишь на троих, а он смотрит так презренно и спрашивает: а ты откуда будешь?

– Ну тверской я, не примешь, что ль?

А он нехотя так: ну давай…

Как будто за его кровные принимаю. И брезговать будет, норовит первый отпить. Как чухонец, ей-богу.

А в Москве я свой уже с вокзала, прям там поджидают готовые на троих, а то и на двоих, если деньжата при себе.

И под кустом всегда в Москве стакан найдется. В каждом парке! Что хмыкаешь, а ты проверяла? А я проверял!

Лежит стаканчик, не крадут, понимают люди, что и другим надобно.

А мент, он везде злой, на то и мент!

Киев всегда прекрасен, когда поезд грохочет по мосту через Днепр, встают в утреннем тумане печерские церкви среди золота листвы, звенит душа…

Вот она, радость Божья, ничего не надо больше…

Мы – подружка и я c сыном – приехали в Киев к ее родственнице.

Родственница – не старая, не толстая, беспартийная общественница, чудесный тип женщины, которая не пройдет мимо. И всегда поможет, научит, соломку подстелет и сопли подотрет. Но и в лоб даст, если сочтет нужным.

Она встречала нас завтраком: яйца, сметана, творог, хлеб, колбаса, сырники, варенье…

– А так все завтракают, это не много!

Поехали на Крещатик, погуляли с часок.

– А вон там шашлычная, настоящий азербайджанец готовит, пойдемте.

– Помилуй, дорогая, недавно ели.

– Так сколько уже ходим, ребенок проголодался, наверно. Ты кушать хочешь, детка?

– Нет еще, спасибо большое.

– Ты нездоров? Почему он у тебя ничего не ест? Всё у вас, москалей, не по-людски! – засмеялась она.

Отбились от шашлыков ненадолго. На пути встала чебуречная, потом пельменная, за ней – галушечная.

– Так что же вы ничего не едите? Откуда силы будут?

Перед лаврой она уперлась: я уже сейчас с голоду умру. Всё.

Осмотрелась: ну вот, не хотели в шашлычную-галушечную, а тут только ржавая стекляшка-столовка. Придется туда идти.

Заходим, пахнет вкусно, выстраиваемся с подносами.

Подавальщица наклоняет лоток с куриным мясом: «КАКУЮ ХОЧЕТЕ ЛАПКУ?»

1983 год. Джинсы – царь зверей.

Мне скинул кто-то из друзей, я из них сшила ребенку настоящие джинсы, потертые, с фигурными заплатками. Он уже понимает, что такое джинсы, наслушался взрослых, ходит гоголем.

Киев. Трамвайная остановка.

Старушка нарочито вздыхает, не выдерживает, обращается к народу, указывая на моего сына: да что же это такое, люди добрые, пятьдесят лет советской власти, а как люди живут, детей одеть не во что! Мать-одиночка, наверно, вон штанишки какие на мальчике потертые, в заплатках все.

Молодой парнишка в джинсах посмеивается: это так модно, бабушка, вы не понимаете.

– Да где это может быть модно, в заплатках-то?

– Это, бабушка, на Западе модно, в Америке.

– Так в Америке негры нищие, вот они, наверно, так ходят. Ты газеты читай, еще смеется!

Женщина, послушайте, приходите завтра сюда, к тому серому дому, первый подъезд, квартира 15. А я вечерком ребенку одежки соберу по соседям. Покажись-ка, сынок, какой у него размер ноги?

В главном киевском соборе заканчивается служба.

Душно, пахнет ладаном, густая толпа.

Душа моя в церкви протестует, разум ее подначивает и глумится. Ну да, красота, а Бог при чем? Ихний Бог вон как маялся, смотрит со стен босой, измученный, а они тут толпятся, бубнят, воротники вышитые.

Сытый голодному осанну поет. Эх, да что там…

Мне хочется одного: скорей выбраться на свет.

Сын был на такой службе впервые. Заворожен действом, пением, огромным сумеречным миром…

Шепчет мне: смотри, идет, к нам идет…

Приближается поп, громадный, ручищи в перстнях, три креста на шее, золотой весь…

Старушки выпихивают к нему сына: благослови мальчика, батюшка, перекрести.

Поп смотрит на меня: крещеный сын?

– Нет, батюшка.

– Крестить придешь?

– Нет, батюшка, извините.

– Пошла вон!

Владимир – чудесный город, и красивый, и уютный, а уж о щедрости тамошних жителей ходят легенды…

В голодное лето 1986 года мой муж и его сотрудник поехали туда в командировку. И мы с сыном присоседились.

Прибыли с утра, мужики на работу, мы – по музеям, вечером встретились, пошли в командировочную общагу ночевать, а по дороге зашли в промтоварный магазин. И сразу подивились изобилию. В частности хлопчатобумажных носков как мужских, так и детских.

Кинулась выбивать в кассу, а мне говорят: сначала продавец талон должен выписать. Или квитанцию, не помню уже, как правильно сказать, но «выписать».

А продавец требует паспорт с владимирской пропиской. А у меня московская прописка. Нет, говорит, не полагается. Справедливость: у вас колбаса, у нас носки.

Мужнин сотрудник, только что сдавший в аспирантуре научный коммунизм, соскучился по дискуссиям: «А мы ведь вам нашу колбасу продаем, почему же вы нам свои носки не продаете? Это был бы выгодный товарообмен…»

Надулась: «Ну что стоите, как неживые? Сказано не продавать, своим не хватает».

Отошли. Я захожу в детский отдел. И там хлопчатобумажные носки манят.

Спрашиваю: «Детские носки тоже с местной пропиской?»

– На область тоже отпускаем.

– А я из Москвы.

Смотрит на сынишку, улыбаются друг другу.

– Ладно, две пары выпишу. Славный мальчик у тебя!

А мужики не славные были. Обычные, без носков обойдутся.

Съевши первым вечером суп из пакетика и привезенное с собой, на следующий день решили кутнуть и пойти в ресторан.

Ресторан «Изба» действительно находится в избе на бетонной курноге.

Заходим, гардеробщица – синий халат, шлепанцы на босу ногу.

– Вечером с ребенком нельзя.

– Интересно, – не унывает мужнин сотрудник, – а почему? У вас что, голые пляшут? Русалки на ветвях сидят?

– Что? Нет, голые у нас не пляшут, скажете тоже. Юморист выступает, говорит всякое, что хочет.

– Что хочет? И не сажают у вас?

– Московские, что ль? У вас одна антисоветчина на уме. Он, может, про любовь говорит.

– И что же он говорит такое, что детям нельзя?

– Который тут отец? Что молчишь? Уйми его! Ишь, балагур-паскудник. А ты, мамаша тоже, при ребенке говорят такое.

– Ну что же я такого сказал? – не унимается сотрудник.

– Не перечь, мента позову.

Не выдержала своей суровости, засмеялась:

– Верка, вынеси тут котлеток на двоих, да не жадись, шалава, огурчика положи и пюре. Мужчины, идите в залу, а вы, мамаша, тут с мальцом покушаете, у меня в гардеробишной.

Три рубля плюс жалобы на мужа-алкоголика. А мужики пивo пили.

Москва. К одесскому поезду спешат три еврея: два худых, один толстый. Провожаемые женами. Супружницы худых – налегке, сунули сверточек, и всё. А толстому супружница несет: три курочки, яичек, хлебушка… В общем, если в степи на поезд нападет Котовский или батька Махно и если нашим евреям удастся отмазаться за итальянцев или греков, то они еще неделю с голоду не умрут.