Марина Алиева - Собственник
На кого злиться-то, Господи!
Давным-давно, (или не очень), были эти двое маленькой девочкой и маленьким мальчиком, которых кто-то любовно пеленал, возил гулять в коляске и поил из бутылочки соком или сладкой водичкой, и мечтал о достойной судьбе для своего ребенка.… Впрочем, возможно, они росли в детдоме. Но и тогда, и девочка, и мальчик обязательно о чем-то мечтали. И это «о чем-то» вряд ли, хоть отдаленно, хоть какой-то самой малой своей частью, напоминало то, что было теперь, в действительности.
Нет, я нисколько их не жалел. Даже тех, мечтающих мальчика и девочку. Жертвой каких бы обстоятельств они ни стали, обстоятельства эти, в конечном счете, созданы были ими же. Но мелькнувший на короткий миг образ беспомощных малышей, неожиданно заставил меня задуматься.
Где, в какой момент своей жизни, теряем мы невинность? Не ту, пресловутую, сексуальную, с которой все так носятся, а ту, о которой говорил тогда, у меня дома, Довгер. Невинность, позволяющую беспричинно радоваться новому дню. Ведь у каждого было это когда-то, как была когда-то любимая игрушка. И мне показалось очень важным понять, под влиянием чего уходим мы из этого состояния и высокомерно забываем о нем, как забываем и любимую игрушку? С какой вдруг стати, решили мы, что для радости обязательно нужна причина, иначе это признак умственной отсталости? А то, что за окном просто светит солнце, и весь этот мир, прекрасный и загадочный, живет, верша свои каждодневные галактические дела, не достаточный повод для счастья? Может быть, в тот момент, когда мы перестаем это ощущать, и рождается тот страх, от которого нет спасения?…
– Э, мужик! – вырвал меня из раздумий глумливый окрик. – Дай позвонить, очень надо.
Я остановился и медленно повернул голову.
Трое парней развязно шли на меня из дворовой темноты. От них за версту разило перегаром и наглой самоуверенностью, и прежний человек во мне испуганно поджал хвост. Правда, в тот же момент он исчез, поглощенный тем новым, что создалось под воздействием эликсира.
– Не дам, – процедил я, сквозь стиснутые зубы.
Бешенство, нарастая, с рычанием стало рваться наружу.
– Ах, не да-ашь, – пьяно изогнулся к дружкам тот, что меня окликнул. – Жмотишься, фря. Так мы щас сами возьмем.
Дружки недобро усмехнулись и пошли в стороны, обходя меня и скалясь, точно волки.
Я стоял неподвижно и чувствовал себя так, будто еле удерживаю на поводке огромного разъяренного волкодава. Ещё мгновение и он разорвет этих уродов в труху! А они, словно нарочно, подходили медленно, смакуя каждый миг, приближающий их триумф.
Триумф?!!
Да эти тупые рыла даже слова такого не знают! Нажрались вонючего пойла и решили, что обрели право решать, как поступить со мной. СО МНОЙ!!! С моей бессмертной душой! У кого-то это уже было? Ах, да, конечно же, у Толстого – «не пустил меня солдат…» Но, черт с ним, с этим солдатом! Тот, француз, возможно, хоть книжки читал, был завоевателем, в конце концов. А эти?!! Эти-то по какому праву собираются испортить мне целый вечер жизни? МНЕ?!! Кто прожил тридцать пять лет, наполненных мыслями, которые в их безмозглые башки никогда не заглянут; полных чувствами и образами, о которых они и представления не имеют; овеянных вдохновением, наконец! Да они даже обращаться ко мне права не имели!
Поводок, внезапно, вырвался из рук, и освобожденная ярость с облегчением растеклась по телу.
Наконец-то!
Подходите, подходите! Я восстановлю справедливость и сам сейчас решу, как вы закончите этот свой вечер!
В Чечне ребята научили меня кое-каким приемам рукопашного боя, но за ненадобностью я ими почти не пользовался – так только, для хвастовства перед друзьями – и особо ловким бойцом себя не считал. Но теперь, в ореоле полной безнаказанности и неуязвимости, все вдруг разом вспомнилось. И, как только, пьяное рыло главаря оказалось в пределах досягаемости, я резко крутанулся и ногой двинул его в грудь. А потом рванулся наносить удары направо и налево.
Кулаки явственно ощущали мнущуюся под ними плоть. Носками ботинок я словно «видел» их ребра, чей-то копчик, берцовую кость, предплечье… Я их ОЩУЩАЛ! Значит, настоящие, мать твою! Настоящие ублюдки, без примесей! Мразь, которую не жалко размазать по этой грязи! Так получи, дрянь! И ты тоже! И этот, который уже ползает передо мной на карачках, сплевывая сгустки крови.… Вот сейчас, одним ударом, перебить ему позвоночник, и сколько душ, не тронутых им в будущем, вздохнут с облегчением!
Но тут один из этих дебилов слезливо, с надрывом заорал:
– Леха, отползай! Убьет!
И моя рука зависла в воздухе.
Леха?!
Это имя столько всего вдруг напомнило…
Друг… Прыжок с моста. Рука, протянутая для рукопожатия. Долгие беседы о высоком.… О том самом высоком, чьим именем я только что приписал себе право убить!
Я замер и попятился, как от чего-то ужасного. Мой волкодав ненасытно щелкнул пастью.
– Убирайтесь отсюда, – прохрипел я, еле справляясь с клокочущим бешенством.
Избитые мною парни подхватили своего главаря и потащили его в темноту, из которой пришли.
А я остался.
Отсеять нужное от ненужного.… Но, Господи, что здесь было нужного?! Ничего! Все плевела – и эти трое уродов, и их действия, и я сам, со своими бойцовскими пируэтами. Может быть только то, что сумел вовремя остановиться? Но, черт возьми, я же мог просто пройти мимо, и ни фига бы они мне не сделали!
– Сволочи! – простонал я, готовый разрыдаться в этом чужом, темном дворе. – Какие же вы все сволочи! Ну, как тут стать человеком?!
Глава шестая. «Мы с тобой
одной крови…»
Довгер пришел ко мне на следующий день.
Наверное, даже с утра, но я не помню его прихода. Новое забытье унесло меня из жизни, как крепкий сон. Но, когда я очнулся, первым что увидел, было озабоченное лицо Соломона Ильича.
– Опять? – спросил он, даже не уточняя о чем речь. – А промежуток, как? Продолжительный, или не очень?
Я потряс головой, чтобы отогнать шум, который неизменно появлялся при переходе из одного состояния в другое, и прислушался сам к себе. Шум стал тише и приятнее. Раз от раза он вообще становился все более… оформленным, что ли? Не знаю, на что это получалось похоже, но только не на многоголосый людской хор, поверяющий мне свои секреты. Скорее на странную, диковатую, но величественную музыку.
– Не было никакого промежутка, – вяло пробормотал я, рассматривая пол. – Не помню.… Вчера, когда шел домой, не сдержался, впал в бешенство…
– Но зачем? Что вас побудило?
– Трое козлов хотели отнять мобильник.
– И дальше что?
– Чуть не убил.
Воспоминание о вчерашнем раздражало своей двойственностью. С одной стороны – никакого сожаления об избитых подонках, но с другой – была во всем этом какая-то гадливость.
– Вам стыдно за это, да? – спросил Довгер.
– Мне противно это вспоминать, – неохотно выдавил я.
– Так хорошо! – обрадовался он. – Прекрасно! Ведь, как я понял, ещё вчера убийство Коли Гольданцева не вызывало у вас ни стыда, ни огорчения, а сегодня уже противно вспоминать об одном только желании убить. Замечательно! Это хороший знак. Главное, не расслабляйтесь. И, вот ещё что, не забывайте, все-таки, запирать входную дверь. А то вчера так и оставили открытой. Мне-то сегодня, конечно, было хорошо – не пришлось торчать в подъезде и терзать звонок, пока вы не откроете. Но мог ведь войти и кто-то другой. Вам это сейчас совсем не нужно. Лучше всего, воспользуйтесь эликсиром, который взяли у Гольданцева, и снова обработайте дверь.
– Зачем? – слабо удивился я. – Вы же тоже не сможете больше сюда войти.
Выражение лица Довгера после этих слов неуловимо переменилось.
– А я, Саша, больше сюда и не приду, – произнес он виновато. – Срок визы заканчивается, завтра самолет, и сегодня вечером я уезжаю в Москву. Собственно говоря, за тем и пришел, чтобы попрощаться. Я же не знал, что все так обернется. Думал, приеду, поговорю по душам с Колей. А не выйдет с ним – переговорю с вами, все расскажу. Одним словом, рассчитывал уладить проблему за три дня. Кто ж знал.… Воистину, человек предполагает, а Бог располагает. Свои текущие дела ТАМ я пока бросить не могу, поэтому вынужден уехать…
Он со вздохом потер руки и сцепил их в замок.
– Значит, бросаете нас, – подвел я итог, имея в виду не столько себя, сколько Паневину.
– Нет, не бросаю, – сердито глянул на меня Довгер. – Я еду затем, чтобы отдать свою часть рукописей тому хранителю, которого определит семья. Отчитаюсь за здешние события и изложу свою точку зрения на них… Мне много о чем пришлось передумать… Конечно, судьбу великого открытия один человек решать не вправе, тем более, что знания, хранящиеся у моих кузенов и дядей, поистине уникальны. Возможно, ещё найдется человек, который сможет достойно ими распорядиться. Но хранитель, утративший веру, такого человека не найдет. Поэтому я и отказываюсь от своей миссии… Ничего, семья поймет. У нас уже бывали такие случаи. Помогут завершить все дела в той жизни, которой я сейчас живу, подготовят здесь какое-нибудь место. И, как только представится возможность «прекратить» мою жизнь за границей, я незамедлительно вернусь сюда. Мне есть с кем желать состариться и… окончательно завершить жизненный путь.
