Виорэль Ломов - Неодинокий Попсуев

Сергей встретил Несмеяну в трамвае. Они зашли в разные двери, а в середине вагона столкнулись, сели рядом и с минуту молчали. В эту минуту стало ясно, что в каждом из них есть то, чего не выразить словами и взглядами, разве что прикасанием. Такая минута не создана для общения, но подготавливает его. А когда две бездны соприкоснутся, они дадут вечность.

– Как живешь? – спросили одновременно друг друга и не подумали улыбнуться.

– Выйдем, – сказал Попсуев, увидев гостиницу «Южная». Он поднялся и направился к выходу. – Зайдем в бар.

В баре никого не было. «Это знак, – подумал Сергей. – Нам никто больше не нужен». Он взял коньяк, кофе, пирожные.

Они сидели на высоких стульях за стойкой, глядели друг другу в глаза, ждали чего-то друг от друга и не решались первым произнести слово или взять другого за руку, хотя оба хотели этого. Попсуев заметил на ее коленке маленькое белое пятнышко. Это была крохотная дырочка в незаметной штопке. У него сжалось сердце. Ему стало жалко Несмеяну. Видно, в ее центре туго с зарплатой. Он вспомнил дырку в своем носке в первый приход к ней…

– Хорошо, – сказала Несмеяна, выпив коньяк. – Кофе и коньяк хорошо. Это что, пролог? К чему?

– К эпилогу. Давай особо не мудрить.

– Ты хочешь по-простому? Сразу в номер?

– Ой, не надо! – оборвал ее Попсуев. – Разве что изменилось?

– А разве нет?

– Разве нет, – спокойно ответил Попсуев. Он решил воспользоваться ее же оружием – спокойной уверенностью в истинности своих слов. Вот только хотел говорить при этом ласково, нежно, искренне, а получалась словесная рубка. И никакой уверенности в своей правоте!

– Мне закрыть глаза на всё, что произошло?

– А что произошло?

– Произошло – для тебя, может, и ничего, а для меня – всё.

– Не думал, что тебя это трогает. Ведь ты сама выгнала меня из дома.

– Я? Выгнала тебя? Прощай. – Несмеяна слезла с высокого стула. – Полагаю, заплатить есть чем?

Попсуев молча глядел ей вслед, боясь остановить ее голосом или силой.

Неожиданно она вернулась.

– Чего ты хочешь от меня, изверг?

– Я – ничего. Я хочу покоя.

– У тебя нет его? Бедняжка.

– Не жалей меня.

– Ты же семейный человек, Попсуев. Неужто не обрел счастья в семейной жизни? Дачу купил у Семушева? Сыночку родил? Чего тебе надо еще для спокойствия? Меня? Со мной его не будет.

– И не надо. Зато со мной будешь ты!

– Тише, чего раскричался? – Несмеяна взобралась на стул. – Кто это придумал такие насесты? – она в раздражении смотрела на Сергея.

– Не я.

Только сейчас Попсуев понял, как ему плохо было без Несмеяны. Ее отсутствие он ежедневно ощущал как потерю самого себя. Он не знал, чем заниматься, о чем думать. Не стало в жизни ни неба, ни горизонта. Исчезла из мыслей глубина, а осталась одна лишь необозримая унылая ширь, пустыня египетская. Нет больше полутонов, которые и дают только прелесть проживаемым дням, напоминающим утренние или вечерние сумерки, когда испытываешь нежность к другому человеку. О чем бы ни думал Попсуев, Несмеяна была неотвратима, как зима. В России много чего может и не быть, вот только зима будет всегда. «Но зимой должна управлять Снежная королева!»

– Чем занимаешься? – спросил он.

– По выходным хожу на рынок. Обхожу все ряды, рассматриваю продукты, прицениваюсь…

– Зачем?

– А низачем. Так просто. Время наполняю содержанием. Походишь пару часов, купишь чего-нибудь и домой плетешься. Чем не досуг? Полезное с приятным. Хватает на неделю, до следующего воскресенья.

«На рынке забываешь обо всём и не думаешь ни о ком, – не сказала она. – Там всё продается и всё покупается, и кажется, что и в жизни так. Там столько всего, на что тратишь деньги, а значит, и жизнь, и это рождает иллюзию полноценности жизни».

– А я по выходным просто хожу по улицам…

– И как? Что видишь нового?

– Пустоту. Слышал, ты… в больнице была? – осторожно спросил Сергей.

– Была, – просто ответила Несмеяна и засмеялась.

– Ты чего?

– Думала, спросишь: «Что делала там?» Умерла. А потом вдруг ожила, – Несмеяна задумалась, но тут же спохватилась: – Но это уже не я. Другая я. Когда ты сказал «Давай особо не мудрить», я почувствовала тошноту. Вот тут.

– Прости.

– Да-да, словно попала в яму с нечистотами. Как ты мог?

– Прости, это был не я. Это во мне тоже другой. Только не новый, прежний.

Другого Сергей ощущал в себе как головную боль, но в то же время совершенно бесплотно, как и угрызения совести, которые всегда следовали за его приходом. Вернее, после того, как он уходил из него непонятно куда. Скорее всего, прятался под камень в глубине сердца. «Да нет, какой камень? Другому не надо прятаться, его и так не увидать в темноте».

– Я знаю это, – произнесла Несмеяна. – А я видела Небесную Русь.

– Что? Когда?

– Когда умерла. Я раньше боялась слова «смерть», а теперь нет. Оно обычное, как «утро», «день», «вечер», «ночь». Там похоже на Углич. Площадь, посередине возвышенное место, вровень со стенами, башнями, колокольнями… Колокола ударят, и звон не плывет, а разом наполняет всю пустоту, какая есть на свете. И будто стою я возле стен собора. Из белого камня, крупного, неровного, соразмерного общему замыслу. Гляжу на стену и думаю: это Небесная Русь, каждый человек – камень в кладке, без него будет брешь, и стена падет.

– А мы там были?

– Мы? – Несмеяна на мгновение изменилась в лице. – Там нет места грешникам. Но места для них есть.

Попсуев не мог оторвать глаз от Несмеяны, сияющей внутренним светом, исходившим от ее лица, глаз, улыбки, легких движений рук. «К ней страшно прикасаться. Она не создана для прикосновений. Прикоснешься к ней – и убьешь».

– Как он прекрасен, – сказала Несмеяна, – тот мир! Там нет гниения и суеты. Машин нет и толпы, нет мух и асфальта нет! Дороги без переходов и перекрестков, там горизонта нет! И вверх, вверх, вверх, – Несмеяна подняла руку, и Попсуев невольно залюбовался грацией жеста, – одна над другой зеленые террасы, залитые музыкой. Одни мелодии знакомы, а другие нет.

«Полет бабочки, – думал Попсуев, – ее рассуждения – это полет бабочки».

– Это тебе приснилось?

– Нет, это я видела там. Как там чисто и светло! – Несмеяна отсутствующим взором глядела перед собой. Сергей догадался, что она видит то, что не видит он; он провел ладонью перед ее глазами, Несмеяна очнулась.

– Тебе тоже снятся сны? – снова спросил он.

– Это не сны.

– А что?

– Это явь. Там как на даче зимой в ясный день, только тепло.

Попсуев хотел верить ее словам, но что-то мешало сделать это. «Это другой».

Несмеяна помолчала и продолжила:

– Я провела детство на море, обожала морской простор, зелень юга, загорелых ребят, мускулистых, без царя в голове, а сегодня для меня нет ничего милее речушки и плакучей ивы.

В этот момент Несмеяна напомнила Сергею льдинку, пронизанную лучом солнца. Такая была на оконном стекле на даче…

– Хочешь, покажу кое-что? Пустяк, наблюдение. Как-то на даче подумал о тебе… и написал.

– Покажи.

Попсуев вынул из кармана блокнот.

– «Красота», – прочитала Несмеяна. – Многообещающе. Сядем вон туда.

«Двое мужчин на улочке и муха на стекле встретились и дальше двинулись вместе, то останавливаясь, то обгоняя друг друга. Потом муха улетела, а мужчины скрылись за рамой.

Снова в окне пусто. Лишь непослушные ветки отцветающей сирени причесывает северный ветер, они топорщатся, как старые девы, пытаясь сохранить пристойный вид.

Трепещущие от выскальзывающей из них жизни, бабочки-капустницы спешат разбиться парами по кустам смородины – разморенные крылышки снизу, ликующие сверху, и после нескольких мгновений четырехкрылого единения вновь распасться на два бескрылых одиночества, подхватиться порывом ветра и усыпать белым цветом утоптанные дорожки и сетки изгородей.

А потом на стекло снова села муха, и рядом с ней оказались мои соседи. Слева от меня живет бывший летчик, справа – бывшая балерина. Знакомясь, они говорят: «летчик», «балерина».

Им веришь, так как ему на вид лет пятьдесят, и он вполне еще может летать хотя бы на местных авиалиниях, а ей лет сорок, и она в состоянии танцевать в массовке в глубине сцены. Но он не летает, она не танцует. Три года мы соседствуем, и я знаю это точно.

Они оба на пенсии, хотя и работают, он в Аэрофлоте, она в театре. Оба одиноки, как их профессии, которым они посвятили жизнь. Летать всю жизнь может только человек, не имеющий на земле корней, а танцевать – лишь тот, кто корнями держится за небо.

Они чуть старше, чем выглядят. Не внешне, а внутренне. Там им не перед кем особо молодиться. Он приземист и быстр, как боксер; в небесах он и самолет были величинами одного порядка. Она же тонка и неуловимо порывиста, и ни на миг не отделима от той природной грации, которую во Франции называют женственностью.