Виктория Токарева - Ничего не меняется (сборник)

Татьяна не отстранялась. Она готова – все в кучу. Пусть все так, как есть. Только бы – вот этот его голос, его губы, взмыв счастья в груди.

Раньше, в прежней жизни, у нее было два требования к любимому: талант и надежность. А сейчас – ничего не надо. Талант и надежность – это условие. А раз условие – значит, торговля. А сейчас имеет значение только одно: ТЯНЕТ. Пусть не того, но тянет – так, что не отойти. Не отодвинуться ни на один сантиметр.

– Давай не будем сегодня расставаться, – предложил Алеша. – Проведем вместе день и ночь.

Вечером закрытие. Вручение призов. Банкет. Они будут сидеть рядом. И стоять рядом. Потом вместе уйдут. Столько общих секунд. И каждая секунда – вечность.

Выбрались из дворика. Отправились на базар.

Шли вдоль рядов, рассматривали красивые фрукты – хоть бери и рисуй. Весело торговались, весело покупали. Татьяна испытывала небывалую легкость и ясность, как будто видела в четыре глаза и дышала в четыре легких.

– Я хочу когда-нибудь сварить тебе борщ, – сказал он.

Через два часа вернулись к автобусу. Шофер ждал. Сели на прежнее место.

Алеша вытер лицо рукой, будто стирал с лица усталость.

– Пойди поспи, – предложила Татьяна. – Встретимся на закрытии.

Она вычтет два-три часа из их общей жизни, но зато оставшееся время будет более полноценным.

Алеша закрыл глаза, отрешаясь от всего.

Вечером состоялось закрытие фестиваля.

Алеша Горчаков не появился.

– Он спит, – сказал его друг, тележурналист из Акмаллы. – Он совсем больной.

Татьяна в одиночестве просидела всю процедуру закрытия. Она надела легкий шелковый костюм и кольцо с браслетом, доставшиеся от прабабки, – натуральные бриллианты голубой воды. Но все это не понадобилось. Татьяна просто мерзла. Шелк не сохранял тепло, не говоря уже о бриллиантах.

Закрытие продолжалось два часа. Призы раздавались справедливо. Алеша Горчаков не получил ничего. Его не упоминали, как будто его не было.

После закрытия все перешли в банкетный зал.

Татьяна выпила водки, чтобы согреться. И вдруг увидела Алешу. Рядом с другой. Со смешливой пацанкой.

«А ту куда дел? – подумала Татьяна сквозь водочную туманность. – Та была лучше. И та его любила. А эта – нет. Этой все смешно».

Татьяна усмехнулась: борщ, четыре глаза… Обычный подонок. Брачный аферист. Полуночный ковбой. С ним рядом стоять стыдно. И это всем ясно, кроме нее.

Все-таки главное в человеке – талант и надежность. А все остальное – просто физиология.

Татьяна вспомнила свою главную любовь. Его жена была старше его на десять лет. Татьяне тогда казалось это унизительным – быть старше. А теперь она сама в этой роли. Ну, не в этой, конечно. Она – не жена. Она не вышла замуж за мальчика из Акмаллы. Да он и не звал. Он пришел с пацанкой лет семнадцати. Ей достанутся его нежность, надтреснутый слабый голос.

Главный приз получил режиссер Машкин. Его не было на фестивале. Не поехал. Просто послал фильм – и все. Ему не нужна эта сопутствующая колготня, поверхностное общение. И все же Машкин – главный. Хоть его и нет. А Горчаков есть, но его нет.

Татьяна повернулась и пошла в другой зал. Оттуда – к выходу. Она захотела уйти к себе в номер, захлопнуть дверь, повернуть ключ – и никого не видеть. Сейчас она ляжет спать, а утром соберет чемодан и днем уже будет в Москве. Муж спросит: «Как съездила?» «Ничего, – скажет она. – Смешно». Днем из школы придет Сережа со своим ясным личиком – вот ее любовь до конца дней. Эта любовь логична. А то, что было к Алеше Горчакову, – последний взрыв чувственности. А дальше – третий возраст. Осмысление.

Вдруг Татьяна увидела летящую Катю. Катя с бокалом в руке летела по косой и упала на бок, всем вытянутым телом. Татьяна остолбенела.

К Кате подскочили люди, подняли, посадили на стул. Катя при всех подняла юбку, обнажила прекрасную породистую ногу, проверила колготки. Все в порядке. Колготки целы. И кости целы. И даже бокал не разбился.

Татьяна приблизилась к Кате, спросила потрясенно:

– Что это?

– Меня телохранитель толкнул.

Татьяна обернулась. В дверях стояли мрачные парни в черных костюмах и белых рубашках. Это была служба охраны фестиваля. Их набирали из «афганцев» – тех, кто воевал в Афганистане. Они вернулись, и им скучно не убивать.

– Где он? – спросила Татьяна.

– Прошел.

– Он тебя не видел?

– Видел.

– Он нарочно?

– Нет. Не нарочно. Просто я оказалась на его пути.

– А нельзя было обойти?

– Они не обходят. Они прямо идут.

Татьяна ничего не понимала. Телохранитель – мужчина. На его дороге – женщина. Неужели нельзя ее обойти? Или попросить, чтобы она стала правее, левее… Нет. Они не обходят, не просят. Они идут. И если ты на пути, они тебя сшибают.

– Я ему что-нибудь скажу, – проговорила Татьяна. Ее начало трясти.

– Ты что, с ума сошла? – испугалась Катя. – Молчи. Это телохранитель Берегового.

Кто такой Береговой? Кажется, банкир. Главный спонсор фестиваля.

Телохранителю платят вот за это, чтобы падали по сторонам. И боялись.

«Ничего не изменилось», – подумала вдруг Татьяна. И еще подумала: телохранитель – жестокая неумолимая сила. Как перелом. Как старость. Старость тоже не обходит, не просит. Идет напропалую и сшибает.

– Я хочу домой, – сказала Катя. – Я боюсь.

– Пойдем вместе, – предложила Татьяна. – Я тебя провожу.

Они шли вместе по темному двору, потом по коридорам гостиницы. Они уходили, как будто спасались.

Татьяна довела Катю до ее номера. Катя ушла молчаливая, одинокая, как будто случилось несчастье.

Татьяна поднялась к себе на этаж. Захлопнула дверь. Закрыла на ключ. Разделась и легла. Ее продрал озноб – всю сверху донизу, по позвоночному столбу. Татьяна поняла, что простудилась. Она была человеком реальным, не мистическим и поэтому всему находила свое объяснение: раз озноб – значит, простыла. Реакция организма на температуру. Может быть, нервная перегрузка, положенная на алкоголь. А еще может быть – разлука с лунным мальчиком, нежным и хрупким. Никакой нервной системы. Неустойчивый, несчастный мальчик. И она его бросила, убрала свою руку. Ищи другую опору. Я тебя забуду. Я тебя забуду…

Татьяна спала неспокойным болезненным сном, смешанным с явью. Ей снилось, что она спит, а за дверью кто-то ходит. Ей снилось, что она просыпается и прислушивается. Следовало бы встать и посмотреть. Но было холодно, не хотелось вылезать. Да и зачем?

Вдруг раздался стук – осторожный и явственный. Стучали осторожно, но стучали.

Она открыла глаза. Была ночь. Или утро. Или все-таки ночь…

Татьяна подошла к двери и спросила:

– Кто?

– Это я, Алеша.

Она открыла. Он стоял. Один, без пацанки. А ее куда дел? Оставил у себя в номере? Сказал: подожди, я сейчас…

– Что? – спросила Татьяна.

– Я пришел попрощаться. Я уезжаю.

– А сколько времени?

– Пять. У меня самолет в семь.

– Зачем ты разбудил меня?

– Попрощаться. Я приеду к тебе через месяц.

– Зачем? – не поняла Татьяна. В самом деле не поняла.

– Ну, по делам…

– Так и говори. – Теперь поняла.

– Я пойду, – сказал он.

– Иди.

– Поспи за меня…

Он устал. Отравился. Запутался. Он хотел только одного – спать. И больше ничего. Но надо идти. Автобусы ждут. Через два часа самолет. А дальше – маленький город Акмалла. Татарка Румия. Другая жизнь. Вот там и отоспится.

Он ушел. Татьяна легла. Озноб продрал сверху донизу. Под ложечкой гудело, как ветер в трубе.

Татьяна привыкла встречать его внизу, мальчика из Акмаллы. Она просыпалась и знала, что спустится – и увидит его. Пусть не одного, с девчонками, но увидит. А теперь не увидит. Спустится – а его нет. Под ложечкой гудела разлука. Татьяна знала, что надо как-то взять себя в руки. Поднялась и вышла на балкон. Разомкнула пространство.

Увидела горизонт. Солнце собиралось всходить. Макушка еще не высунулась, но полоска горизонта была розовая. Татьяна подумала, что через сто лет будет такая же полоска в это же время суток. Что-то меняется: мода, привычки, государственные устройства – то, что создано человеком. А что-то остается неизменным – то, что создано Богом: море, солнце, страдания…

Дом вздыхал, как большой медведь.

Антуан вышел на балкон и смотрел на розовую полоску горизонта. Он не мог спать. Ему мешала нежность. Стоял и думал: «Во мне скопилось столько нежности, что пора разбить ее об асфальт…»

Старуха актриса сидела перед зеркалом и накладывала грим. Она рано легла – в семь часов вечера – и проснулась до рассвета. Она причесала свои волосы, медные от хны. Положила темные румяна цвета терракоты. «Как в Египте», – подумала она. Медный тон волос и лица, кирпичный румянец. Старуха пристально и высокомерно оглядывала себя в зеркало. Фараонка. Хотя нет такого слова. Есть – жена фараона. А фараонка – нет. Значит: царица.