Наталия Терентьева - Нарисуй мне в небе солнце
Никита стал напевать, шагнул ко мне, ухватил за ногу.
– Разговор на эту тему портит нервную систему… – пропел он. – Не надо, Тюнчик, об этом спрашивать.
– Почему? Я должна знать, на каких правах я тут остаюсь ночевать.
– Ни на каких, – улыбнулся Ника. – Устраивает?
– Нет, – сказала я, зная, что, как бы мне ни было больно, сейчас нельзя позволить себе слезы. – Никита, я больше так не могу…
– Да уйди ты к черту, шлюшка! Достала! – легко сказал Ника, подтолкнул меня через порог и захлопнул дверь.
* * *…Я почувствовала резкую боль. Но совсем не ту, которую ждала. Не пронзающую, последнюю боль освобождения, а просто жгучую боль разорванных тканей. Отвертка только проскользнула у меня по шее, по этой самой ложбинке, где расходятся ключицы, несильно поранив кожу…
Это повторяющийся кошмар. Сколько раз за эти годы мне снился один и тот же сон. Я прихожу к Никите, открываю дверь своим ключом. Достаю отвертку, кладу прощальное письмо ему на подушку, в письме написано, что я не хочу без него жить, и бью по себе этой отверткой, и вижу его полные ненависти и страха глаза. Почему отверткой? Почему такая тупая, иррациональная, грубая фантазия?
Иногда во сне в комнату входит моя мама, иногда – вместе с папой, они бросаются ко мне, однажды был сон, когда меня спасал Вовка… Неважно. И каждое утро я с ужасом думаю – ну почему, почему мне снится этот сон?
Я ни разу не помышляла о самоубийстве. Я люблю жизнь и хочу жить. Я люблю Нику, тоскую без него, но это разные вещи. Тосковать и убивать себя ради кого-то – это разные вещи. Зачем мне это снится? Кто в моей голове придумывает такой кошмар? Какая-то неизвестная я? Или – что мне нравится больше – кто-то влезает в мою голову, пока я сплю и совершенно беспомощная, и рисует там такие картинки, черно-серыми красками, кто-то, обросший грязной шерстью, с хвостом, рогами… Увы, я не верю в мистику и потусторонние силы. В бога верю, в черта – нет.
* * *Я открыла глаза. Что это? Я – на том свете? Или я сплю? Я не ощущаю себя, своего тела. Я с трудом приподнялась. Нет, я еще сплю. Но почему мне так тягостно, муторно? Потому что я сплю… Но это другой сон, не про отвертку, еще страшнее… Другой, новый какой-то…
Никакой боли, пока я не шевелилась, не было. Сквозь мутную пелену я постепенно стала различать серые тени и бесформенные очертания вокруг себя. Потом я услышала сухой щелчок где-то сверху, и на меня что-то упало. Мокрое, и рассыпалось, тая. Ком мокрого снега. Он попал мне на веко, я перестала видеть, но зато почувствовала свой глаз. Затем лавиной ко мне стали возвращаться все остальные ощущения. Я провела сухим языком по шершавому нёбу, сглотнула пряную соленую слюну, и плотная горячая боль вдруг заполнила всю гортань и поползла вниз. Я ощутила странный острый запах, не похожий ни на что. Кроме талого снега и хвои, было еще что-то – запах детства, моих разбитых коленок…
Ну а когда мое тело потребовало разогнуться, я поняла – по рвущей, судорожной боли в груди, в плече, в шее, и по непослушным, но шевелящимся рукам и ногам, по которым вдруг побежали мелкие колючие пузырьки – поняла, что я – есть. Я жива. Кажется. И я не сплю. Это не сон. Выбраться из-под подтаявшего сугроба и кучи веток мне удалось не сразу. Но я встала, вернее, приподнялась на руках, встала на четвереньки и стала вылезать. Я выползла боком, сзади мне мешало дерево, а спереди лезли в глаза ветки.
Сознание полностью вернулось ко мне. Я уперлась ногами в дерево, ветка с силой хлестнула меня по лицу в самый последний момент. В лесу было тихо. Совсем тихо. Я хорошо соображала. Мне было очень больно. Я хотела пить, очень хотела пить. Меня слегка подташнивало. Я провела окоченевшими влажными пальцами по лицу и шее, содрав подсохшую корку на ране, и ощутила липкое тепло.
Я зачерпнула пригоршню снега, пожевала его, с невыразимым удовольствием ощущая, как он тает во рту, вкусный, сладкий, – вокруг так много снега, можно пить, пить… Я ела снег, пока не свело зубы, потом приложила к лицу и постояла так, привалившись к дереву.
Мне вдруг стало страшно. Я, кажется, понимала, что произошло. Я все вспомнила.
И от следующей вползающей в голову мысли мне действительно стало жутко. Где я. Где я?!! Вокруг была мертвая тишина. Мертвая! Ни звука, ни ползвука, ни шороха. Я попыталась сосредоточиться. Что делают люди в такой момент? Я не знала, что делают люди в такой момент. Кричат, наверно, зовут на помощь. Ориентируются по звездам. Но я не знаю никаких созвездий, да их уже и не было в начинающем светлеть розоватой дымкой небе. Идут на звук машин. Но я не слышала никаких звуков, кроме собственного свистящего дыхания. Я почувствовала дурноту, как будто мой желудок резко подтянули к горлу, и он там застрял, противной, тяжелой массой.
И тут где-то вдалеке я услышала первый звук. Тонко и рвано вскрикнула птица. И затихла. Я огляделась. Нет, конечно, сумки моей нет. Там телефон, там ключи, паспорт… Но пусть это будет самая маленькая потеря. Я – есть. Это уже хорошо. Тот страшный обещал убить меня, но не убил. Обещал порезать мне лицо. Не порезал. Я провела рукой по лицу. Нет, щека болит, но просто от удара, а порезов, крови, кажется, нет, зубы на месте, глаза видят… Все остальное – поправимо.
Опять крикнула птица, как будто звала меня. И я решила пойти хотя бы туда, откуда шел звук. Мне показалось, что там был какой-то просвет в деревьях.
Пойти! Легко сказать. На пятом шаге меня покачнуло, и я упала на кривой сугроб, оказавшийся засыпанным снегом кустом с колючими, цепляющимися ветками. Я выбралась из него и попробовала сосредоточиться.
– Так! – сказала я самой себе, и от неожиданно хриплого и такого знакомого звука собственного голоса мне стало чуть веселее.
«Мы едем, едем, едем…» – медленно задвигалась у меня в голове строчка забытой детской песенки.
Не знаю, сколько прошло времени, пока я брела непонятно куда, спотыкалась, падала, лежала, снова вставала, обдирая мокрые онемевшие ладони, и шла дальше.
Небо постепенно светлело. Я отдернула заледеневшую корку рукава своей разбухшей куртки и посмотрела на часы. Они шли, показывали семь пятнадцать утра. Пора вставать, Никита! Никита часто мне звонил, просыпаясь, нимало не задумываясь, надо ли мне так рано вставать. Нет, конечно, не надо. Я же работаю вечером. Но он звонил. Он – ведь – меня – любил! Я всхлипнула и засмеялась одновременно. Горло перехватил ледяной спазм, и я долго мучительно откашливалась. Сплюнула горькую розоватую слюну и снова умылась снегом.
Еще чуть раньше, с трудом перетаскиваясь от дерева к дереву, я запретила себе думать. Почему так произошло, зачем я ушла ночью, зачем он меня отпустил, вернее, выгнал. Грубо, хамски, с последними словами. Для меня – последними. Для него – не знаю, Сташкевич человек непоследовательный.
Но почему я вдруг засобиралась, не осталась на ночь, почему не уехала раньше, пока на улицах еще были люди, нормальные, спешившие домой, к семьям, детям, гулявшие с собаками, ходили трамваи и троллейбусы, пока работало метро… Кому и почему так было нужно? Думать я буду потом, если доберусь. Когда доберусь.
Я еще пожевала снега. В носу стало холодно и щекотно. И захотелось есть.
Сначала я услышала звук, а потом, очень далеко, в просвете разредившихся деревьев я увидела двигающуюся темную точку. Машина. Я попробовала прибавить шагу и не сразу поняла, что напрасно. Она двигалась параллельно зубчатой кромке леса вдалеке. Она ехала не ко мне и не от меня, она ехала мимо. Но ехала! Значит, есть шанс, что там еще кто-нибудь поедет.
Через поле, на которое я, оказывается, вышла, идти было труднее. Я уже устала, и не было деревьев, на которые можно опираться. Постепенно растекалась и жгла мерзкая боль по всей груди. Почему так болит грудь? Это болит и печет сердце? Но в голове стучала и толкала меня вперед та детская песенка. «Мы едем. Едем! Едем…» Шаг, еще два и еще, и еще… Я заставляла себя вспоминать слова дальше, но кроме «счастливые друзья!» – ничего не помнила.
С друзьями так не поступают. Не выпихивают их в ночь, особенно если эти друзья одеты в короткое весеннее пальто, тонкие колготки и легкие сапожки на высоких каблуках. Если эти друзья привлекают внимание очень страшных существ, выползающих на улицу далеко за полночь. Эти существа садятся за руль таких же страшных машин, старых, родившихся еще при советской власти, с темными стеклами, с кривыми, много раз перебитыми номерами, плохо закрывающимися дверьми и драными, вонючими салонами. Существа колесят по городу, выискивая себе подруг в тонких колготках, с глупыми глазами, беспомощных и ласковых. Или неласковых, кому как больше нравится.
Я зря стала думать – что было, что будет. На это ушли последние силы как раз тогда, когда оставалось метров тридцать до дороги. По которой, кстати, пока никто больше не проезжал.
Горячая приторная волна стала подниматься из живота, заполняя все горло, переливаясь в голову. Просто невыносимо пекло в груди.
