Александр Лапин - Вихри перемен

Он резко просыпается от дремы. Мулла останавливается. А маленький, коренастый с обветренным лицом Берген подтверждает прилюдно, что он принял грехи на себя, и произносит традиционную формулу:

– Ыксат пидиясни алдым, иба еттиим!

Опять заспорили, когда пришла пора выносить покойного из дома. Дядя Марат важно говорит:

– Человека надо выносить головой вперед! Потому что он так и рождается!

Берген, принявший на себя грехи, заявляет:

– Нет, наверное, надо нести ногами вперед. Так правильнее! Он ведь уходит. Ступает за порог.

– Но так делают русские, христиане! – замечает кто-то из стариков.

В конце концов, победил мулла. Как более грамотный во всех этих делах. Несмотря на молодость, он уже много народу перехоронил.

Дядя Марат махнул на все рукой с черной траурной повязкой на рукаве, но все-таки отвоевал себе право сказать на кладбище надгробную речь о брате.

Похоронная процессия, в которой перемешались между собою многие односельчане, в том числе русские, немцы, казахи, уйгуры, двинулась на кладбище. Вот он – тихий сельский погост, отмеченный кустами и деревьями оазис посреди бескрайнего поля.

Здесь часть кладбища занята оградками, крестами, пирамидками со звездами, а часть мазарами – памятниками с изображением мусульманского полумесяца. В этой части и решено упокоить тело Турекула.

Процессия остановилась. Носилки с завернутым в ковер телом поставили рядом с уже подготовленной по всем канонам ислама могилой. Ямой с глубокой боковой нишей.

Тут опять вышла заминка. Поспорили молодой мулла и седой дядя, кому первому говорить. Но здесь верх взял последний.

И надгробная речь бывшего заведующего организационным отделом ЦК громко и торжествующе прозвучала над притихшими поселянами и окружающими их крестами и полумесяцами.

Потом за дело взялся мулла.

А сын правоверного коммуниста Амантай Турекулов прощался навеки в эти минуты не только с отцом, но и с той эпохой, в которой он жил. «Где тот мир? – думал он. – Где тот мир, который еще вчера казался нам вечным и незыблемым. Словно мановением чьей-то руки в мгновение ока переменилась сцена жизни. Спектакль окончен. Великая коммунистическая иллюзия разрушена. Мираж растаял так, словно его и не было никогда. И только люди-актеры и зрители этой грандиозной постановки в растерянности и страхе стоят и оглядываются вокруг. Вот она была и нету! И надо жить. А как? Кто объяснит им, что происходило? Дядя? Мулла? Вряд ли. Вот и отец пытался удержаться в прежней системе координат. И отстал. Навсегда. Теперь уж навсегда. Мне легче. Я вовремя вышел из нее. Ибо никогда не верил в коммунизм. Слишком много знал. А он верил! Да! А верю ли я в то, что сейчас делаю? Или опять приспосабливаюсь и мимикрирую? Сам не знаю!» – И Амантай, несомненно, такой успешный и современный, вдруг почувствовал, что он страшно завидует отцу. Потому что отец знал что-то такое важное, и это что-то давало ему силы жить.

Четверо мужчин из их рода разворачивают ковер. Амантай в последний раз смотрит на завернутое, спеленатое в саван маленькое тело отца.

На ковре же его опускают в могилу. Туда же спускается младший брат Еркен и еще один парень. Уже внутри они быстро, молча развязывают завязки савана, укладывают тело в нишу. Потом вылезают поочередно наружу.

Все. Амантай берется за черенок. И бросает первые три лопаты сухой пыльной земли…

А мулла, бывший учитель, снова читает суры из Корана. А кто-то из родственников уже ходит по притихшей толпе односельчан, раздает платок с завернутыми в них поминальными деньгами.

Мулла заканчивает чтение. И, вглядываясь в разношерстный сельский народ, громко спрашивает по-русски:

– Нет ли долгов у покойного? Не задолжал ли он кому-либо из вас?

Тишина.

«Какие у него долги? – думает Амантай. – Все он в этой жизни сделал как надо!»

И уже понимая, что отца больше нет и потеря эта навсегда, неожиданно для самого себя по-детски всхлипывает и вытирает неизвестно откуда взявшуюся предательскую слезу. Мулла оборачивает к нему строгое нахмуренное лицо и говорит по обычаю:

– Готов ли ты, сын, погасить долги покойного?

– Да, да! – всхлипывает Амантай, доставая носовой платок из кармана.

Амантай говорит это чисто механически и даже не понимает до конца, что, задавая этот вопрос, мулла указывает на то, что теперь он, Амантай Турекулов, старший в роду и ответчик за все.

На обратном пути с кладбища рядом с ним идет отец Шурки Дубравина. Завязывается разговор.

– Как ты там, Амантай Турекулович? Что дальше-то будет? – спрашивает его с надеждой в голосе длинный и уже начавший по-стариковски горбиться Алексей. – Говорят, вы у Кажегельдина правая рука?

– Все будет хорошо! – привычно-буднично отвечает он. А сам думает: «Мы строим национальное государство. И будет ли в нем место вам, я не знаю. Вот Дубравин, Франк уже отбыли на свои исторические родины. Наверное, они правы. Каждый теперь за себя. Жаль, что это не объяснишь сегодня старикам, которые привыкли к интернациональной трескотне». Но ничего этого он не говорит. А просто спрашивает:

– А ваш Шурка что пишет, дядя Алексей?

– В Москве устроился. Какой-то бизнес делает. Нам помогает потихоньку доживать свой век. Старые мы уже…

Странное чувство овладевает Амантаем, когда старенький Як-40 начинает свой короткий разбег по взлетной полосе местного аэропорта.

«Что же я сделал не так?» – думает министр, вжимаясь широкой спиной в маленькое кресло маленького самолета. И он принимается перебирать, вспоминать все произошедшее в этой поездке домой.

«Что же меня беспокоит?» Поминки? Это, конечно, не знаменитый во всем Казахстане ас Божея из книги Мухтара Ауэзова «Абай», но прошли они очень даже на уровне. Собрались все родственники и все село. Даже с самых дальних улиц. Небольшой их дом не мог уместить такое количество народа. Поэтому столы накрыли во дворе. А также в трех больших юртах, поставленных здесь же.

С утра варилось мясо в огромных казанах.

Сначала подавали чай. Затем бешпармак.

Каурдак, баурсаки, иримшик – все было в наличии на поминках отца.

В обыденной жизни казахи просты, как и все советские люди. Но здесь, при раздаче мяса на дастархане, соблюдали все обычаи.

Самозваному мулле и свойственникам отца дали голову и берцовую кость. Почетным людям – тазовую кость и лопатку.

Тут держи ухо востро. Но дядя Берген до точности знает все обычаи, слава Аллаху. Нельзя на поминках ломать кости, нельзя их выбрасывать.

Никого не обидел. Учел даже то, что существует примета – на поминках, какой бы ни был уважаемый гость, а если у него еще живой отец, ему лучше голову не подавать.

Так что здесь все в порядке. И песня акына Ержана в память об отце была очень уместна, светла и печальна…

«Но что же меня все-таки беспокоит?»

Он уже почти засыпает в самолете, когда вдруг прозревает: «Я просто в один день постарел душою. Раньше, когда был жив отец, было ощущение, что ты находишься где-то посередине жизни. Отец – впереди. Братья – позади. А теперь я впереди, я самый старший мужчина в семье. И один на один со всеми ветрами и невзгодами. Изменился этот самый внутренний ранжир, по которому мы вольно или невольно меряем себя. Внутренний размер или ростомер. Неважно, как это назвать.

Но это так.

Господи, как быстро проходит жизнь! Ведь все было, как будто вчера! А нам уже за тридцать».

Глава из книги «Волчьи песни», которая продолжает роман-эпопею А. Лапина «Русский крест»

По одному, короткими перебежками они движутся вдоль паркового забора. И накапливаются перед «горбатым мостом», у памятника восстанию 1905 года. Отсюда, вблизи, мостик выглядит как-то странно и дико. Речку, над которой он когда-то располагался, давным-давно пустили по какому-то совсем другому руслу. А сам мостик оставили как достопримечательность. Так что старинные чугунные фонари, цепи и черная как бы чешуйчатая брусчатка над асфальтом составляют полный контраст с окружающим миром.

Впрочем, спецназовцы в бронежилетах, сферических касках, наколенниках и прочей амуниции, похожие на средневековых ландскнехтов, тоже не слишком вписываются в окружающий ландшафт.

«Ну да ладно!» – думает Казаков, разглядывая их штурмовую группу и ожидая обещанного прекращения огня.

Через несколько минут шквал огня по горящему зданию, похожему на разбитое осиное гнездо с выбитыми окнами-сотами, прекращается. Кто-то трогает Анатолия сзади за плечо и произносит просто:

– Ну, теперь пошли!

И перебежками, стараясь не попасть под выстрел, они движутся к ближайшему к «горбатому мосту» крайнему подъезду.

Вместе с первой группой бегут и гражданские. Какой-то парень в модной светло-коричневой тужурке и длинный здоровый мужик в плаще. Похоже, это люди из федеральной охраны.