Валерий Еремеев - Тремориада (сборник)
Людей под неистовым натиском алкоголя шатало и валило с ног. Ха! Русские не сдаются – это не пустые слова. Многие находили в себе силы, чтоб уже и в лежачем положении прикончить ещё хоть одну рюмку водки или бутылку пива, после попадая в чёрную дыру беспамятства. Но те, кто ещё мог держаться на ногах, те, кто ещё мог поднять стакан, с удвоенной силой продолжали священную борьбу, мстя за павших товарищей.
Утром я проснулся хоть и сильно помятым, но с чувством выполненного на данном этапе времени долга. «Зелёный змий» был побит мною и пленён. Мы выпили практически всё, а, уходя от Иннокентия, в качестве трофея я захватил, пусть и будучи порядком уставшим, бутылку пива. «Балтика» девятка мирно стояла в холодильнике. А что в этом сером мире может быть прекраснее, чем дожидающаяся тебя субботним утром бутылочка прохладного пива. Встав с постели, я побрёл к холодильнику. И, пока ковылял до него, меня терзала ужасная мысль: что, если я ночью пришёл домой и выпил пиво?!
Нет! Прочь чёрные думы! Не мог я, вчерашний, поступить так подло с собой сегодняшним – разбитым и, несмотря на выполненный долг, глубоко несчастным человеком.
Я открыл холодильник… О! Какое облегчение! Мир – ты не так ужасен и несправедлив, как кажется порой.
Чуть запотевшая от холода, в золотой короне фольги, столь желанная и столь дорогая сердцу моему, стояла она – девятка.
Какое-то время я зачарованно смотрел на нее, не решаясь прикоснуться к бутылке, словно это был мираж: протяни руку, и он исчезнет. Но наконец я взял пиво, мои пальцы и ладонь ощутили приятный холод стекла. Приложив бутылку к разгорячённому лбу, даже удивился: почему не слышно шипения остывающей боли. Затем, проведя шершавым языком по иссохшемуся нёбу, решительно раздирая золотистую фольгу, откупорил крышку и выпил разом с четверть бутылки.
Это были сладостные мгновения, когда всё твоё естество, подобно пивным пузырькам, устремляется со дна чёрной бездны апатии и неясных страхов ввысь – к ярким краскам праздника жизни.
Облегчённо выдохнув, поставил драгоценный напиток на стол и пошёл одеваться. Времени это много не заняло – я был стремителен. Вернувшись, проглотил ещё с четверть бутылки. После достал из пачки «LM» предпоследнюю сигарету и, закурив, почувствовал – нирвана, как истина, где-то рядом. Появилось здоровое желание что-то съесть. Но сначала нужно было прикинуть, чем я располагаю, а чем нет. С этим и пошёл умываться. Итак: имеется кофе, сахар отсутствует, есть немного хлеба, который засох до такой степени, что им можно прошибить стену. Ещё есть картошка, но готовить её теперь меня не способно заставить ничто. Вернувшись к пиву, я сделал вывод: ходить в гости по утрам – чрезвычайно мудро.
Прикончив бутылку до конца, я пошёл на операцию под кодовым названием «А вот и Я!».
Улица встретила меня холодным ветром, который, срывая с высоких сугробов снежную крошку, швырял её мне в лицо. Было больно от хлёстких ледяных пощёчин. Я шёл против ветра (да у нас куда не пойди – всё против него) наклонив голову вниз и периодически прикрывая глаза руками, полностью сосредоточившись на дороге, не обращая ни на кого внимания.
Когда я, продрогший до мозга костей, отметил про себя, что цель нелёгкого перехода близка, и остался буквально последний рывок, меня неожиданно окликнули.
– Макс!
Я оглянулся на голос, прорывающийся сквозь шквал ветра. Это оказался Иннокентий. Кстати, почему его все так зовут – никто не знает. Имя его в миру даже приблизительно не было созвучно Иннокентию. Без шапки и шарфа, одетый в «косуху», он стоял, не обращая внимания на разбуянившуюся погоду. Его длинные волосы, стянутые на затылке в хвостик, не были заснежены, как шапки у обычных людей. А лицо его озаряла такая счастливая улыбка, что прохожие, увидев её, шарахались в стороны, потуже затягивая капюшоны, пряча шеи в меховые воротники да поправляя тёплые шарфы. А причина радости, которую не могли омрачить ни снег, ни ветер, была у него в руках: два пакета (ручки грозились вот-вот порваться), набитых по большей мере бутылками. Тут лучистая улыбка озарила и моё измученное лицо. Даже не заметил, как очутился возле Иннокентия.
– Такие люди, и без охраны! – воскликнул он, прекрасно зная – я терпеть не могу этого выражения.
Н у, да ничего, я в долгу не остался, запричитав:
– Сколько лет, сколько зим!
И, обняв его, как родного брата, принялся хлопать ему по спине ладонями. Но Иннокентий зашипел, что пакеты могут порваться, и я вмиг стал серьёзен. Ну, прям как атомная бомба (или кто скажет, что атомная бомба – это не серьёзно?). Наиосторожнейшим образом я взял один из пакетов и прижал к груди обеими руками, как какое-то священное сокровище своего дикого племени.
– Идём к Па-ме, закончим… – Иннокентий вдруг осёкся, зажмурился и, фыркнув, замотал головой, отмахиваясь от своих слов, как от вредных мух. Затем, быстро сплюнув три раза через левое плечо, поправил себя: – Продолжим начатое вчера.
Па-ма… Почему Иннокентия зовут Иннокентием – этого никто не знал, у меня было всё совершенно очевидно: Макс – от имени Максим, а вот Па-ма – это как телепередача: нам, знающим его с детства – очевидно, а для человека стороннего звучит невероятно. На самом же деле всё просто. В далёком, безоблачном детстве у нашего друга было более земное имя. Настолько земное, что скорее можно сказать – приземлённое… Да что уж там – конечно, приземлённое! И приземлённое до того, что и произнести не решусь.
Ну, так вот: какими бы мы тогда важными, детскими делами не занимались – раскатывали зимой до зеркального блеска часть дороги, идущей под гору во дворе, или же поливали друг друга из брызгалок водой, смешанной со средством для мытья полов летом, наш друг, завидев родителей, побросав всё, радостный бежал к ним и кричал, как дурачок, отцу:
– Па! Можно я сегодня попозже домой приду?
И матери:
– Ма! Я пятёрку по пению получил!
Так было в детстве, так продолжается до сих пор. Пусть он уже вырос и живёт отдельно, пусть всё выражается теперь не так бурно и трогательно, но всё же Па-ма остался Па-мой:
– Па, гаишники озверели. Ма, бабок подгони до получки.
Вот к этому-то Па-ме и звал меня Иннокентий. Они жили недалеко друг от друга, а магазин, у которого мы встретились, находился как раз посередине между ними. Вот почему у Иннокентия не была заснежена голова: просто-напросто не успела.
– Идём, – сказал я и поинтересовался, – потому, что вчера мы, в большом человеческом количестве, сидели у него: – Как разошлись то?
– Да так… – Иннокентий пожал на ходу плечами. – Я плохо помню, как ты вчера уходил, и после улучшений в памяти не было. С утра проснулся злой – в квартире, как в свинарнике, всё позагадили и водки не оставили. Всех повыгонял нахрен… Вчера только вы с Па-мой ушли. Ну, так вот: остался я один и стал прикидывать: куда бы податься – дома-то жуть! Вспомнил, что у Па-мы деньги должны быть, вот и пошёл поддержать друга в тяжёлую минуту похмелья. Прихожу к нему около одиннадцати, а у него там девка какая-то: сидят вдвоём, да пивко попивают.
– Что за девка-то? – поинтересовался я.
– Вот, блин! Говорю, пиво попивают, а он – девка, девка, – обозлился Иннокентий. – Понятия не имею, что за девка! По ходу та, что он говорил: педуху заканчивает. Если это так, то она в школе на следующий год меж восьмиклассниц затеряется. Зато вот про пиво точное понятие имею – «Мельник» был, который «старый». Но – мало. Выпили его как-то враз. Затосковал я, запечалился, а Па-ма, – пусть небо над ним всегда будет чистым, мне и говорит: не кручинься мол, есть ещё порох в пороховницах и ягоды на месте. Полез он в карманы свои глубокие… и вот я перед тобой, с разными всякостями в пакетах.
Так, ведя непринуждённую беседу, морща лица в жуткие гримасы под обмораживающими порывами завывающего ветра, словно желая напугать своим видом разгулявшуюся стихию, мы добрались до нужного нам дома. И он был прекрасен! В нём скрывалась та неуловимая красота северной глубинки, которую никогда не понять человеку, прожившему всю свою жизнь на юге и бывавшему за пределами Полярного круга разве что с телепередачей «Вокруг света». Но от нашего взора эта скромная красота ускользнуть не могла. Дом был прекрасен, как прекрасна карликовая берёзка в полярную ночь или как ягель, покрывающий ковром неопределённого цвета древнюю тундру. Мы радовались, увидев дом, как могут радоваться дети: искренне – всей душой. А он! Из серого кирпича, с обшарпанными стенами, гордо стоял, подпирая такой же серый, как и он сам, небосвод всеми своими пятью этажами. Нас дом встретил как старых добрых друзей после долгой разлуки, салютуя хлопками всех подъездных дверей, задуваемых сквозняками. Мы заскочили в третью – всё позади: холод, снег в лицо. Впереди: пиво, рыба и сплошное наслаждение.
«Дз-з-з-инь!»
Ох, до чего же противный звонок у Па-мы. Лучше уж барабанить в дверь, чем слышать этот мерзкий «дз-з-з-инь», проникающий в мозг и, должно быть, постепенно разрушающий мозжечок.
