Игорь Воеводин - Последний властитель Крыма (сборник)
Затылок Гири налился темным. Бугры вздулись на плечах.
– Ты чё, корявая, не въехала?! – прошипел он и схватил ее за шиворот.
Сдернув ее с табуретки, он как будто щелчком откинул ее к выходу. Чашечка с кофе, жалобно зазвенев, разбилась на полу. Нетронутый эклер исчез под табуретами.
Надя ударилась спиной о косяк и медленно сползла на пол. Менты не пошевелились.
В следующую секунду голова Гири откинулась назад – Валька, скинув туфлю, закатала ему пяткой в лоб. Вторым ударом, подпрыгнув, она заставила его согнуться пополам, а затем, развернувшись, той же ногой отправила его в угол.
Гиря рухнул без сознания.
Пацаны ринулись на Вальку, и за две секунды она положила троих. Визг и грохот разбитой посуды заглушили музыку из зала.
Менты ринулись вперед. Валька опустила руки. Она знала – тронь она публично любого из них, и срок ей обеспечен.
Ее схомутали, выволокли вон и с размаху кинули в воронок, что ночами постоянно дежурил у «Джебба».
Менты, радостно скалясь, лезли за ней. «Джебб» их больше не интересовал. В участке их ждала забава покруче.
Надя сидела на полу. Дыхание медленно восстанавливалось. Никто больше не обращал на нее внимания, не таращился, не скалился, не хихикал.
– Пойдем, Надя… – Брат протянул ей руку. – Пошли, а, Надь? Пошли…
Она медленно встала, опираясь на него.
В дверях она оглянулась. Очкарик поспешно опустил глаза. Тарелка, которую он протирал, мелко дрожала в его руках.
6 градусов по Цельсию
– Mais êtez-vous foux, mon general! (Но вы с ума сошли, мой генерал! – франц.[1]) – вскрикнула Надя, когда высокий незнакомый офицер, покупавший сигареты в ларьке, разворачиваясь, невзначай толкнул ее. И услышала в ответ:
– Je vous demande pardon, mademoiselle… – И через паузу: – Enchantez de vous voire. Je m'appelle Aleks. Et vous, ma princesse? (Прошу прощения, госпожа… Счастлив вас видеть. Меня зовут Алексей. А вас, моя принцесса? – франц.)
Она сделала книксен:
– Oui, c'est ca. Je suis la princesse de cette ville. Mon nom est Nadine. Vous êtez general? Coloneii? (Да, это так. Я принцесса этого города. Мое имя – Надежда. Вы генерал? Полковник? – франц.)
– Mais non, Nadine… Leitenant. Leitenant Nefedov, et je suis votre chevalier. (Нет, Надя… Лейтенант. Лейтенант Нефедов, и я – ваш рыцарь. – франц.)
– O-la-la! Mais peut-être, vous êtez maries? (О-ля-ля! Но, может быть, вы женаты? – франц.)
– Jamais de la vie, ma princesse… Je suis tres jeun… (Никогда в жизни, моя принцесса… Я еще так молод… – франц.)
Инна, торговавшая в ларьке, слушала этот диалог, раскрыв рот. Грязные сизари копошились на помойке и умывались в лужах, радуясь последним солнечным денькам. Рабочие, сколачивавшие трибуну перед Дворцом пионеров, торопились – День строителя был не за горами, а в Алмазе этот праздник отмечался так же широко, как и День шахтера, что тоже был недалек.
Стучали молотки и топоры. Из открытого окна зала доносились голоса – труппа заезжего ТЮЗа из Енисейска репетировала «Гамлета».
– Так поступай, отравленная сталь, по назначению! – раздался рев из зала, и Надя вздрогнула.
Она взяла лейтенанта под руку:
– Вы любите осень, мой рыцарь?
– Я люблю даже дождь, моя принцесса… Хотя для летчика это странно, вы не находите?
– Вы летчик?! Конечно, кем же вы можете быть еще! – Она хлопнула свободной ладошкой себя по лбу. – А вы знакомы с Экзюпери?
– Лично – нет. Так высоко я еще не залетал.
Инна сглотнула.
Нефедов взглянул на нее и промолвил:
– Сдачу оставьте себе…
Та опомнилась и засуетилась:
– Щас-щас, секундочку… Вот она, сдача, вот!
Нефедов не стал спорить, взял протянутые деньги и опустил в карман летной кожаной куртки. Его глаза – в цвет неба, в цвет околыша фуражки – смеялись.
Надя глубже просунула свою руку под его локоть и поежилась:
– Savez-vous, mon leitenant, peut-être, je n'aime beaucoup cette jeune fi lle (Вы знаете, лейтенант, может быть, я не очень люблю эту девушку – франц.)… – Она глазами показала на Инну.
– D'accord (Согласен – франц.), – ответил тот.
Надя могла бы поделиться с новым знакомым своими подозрениями насчет одной странности: как правило, стоило ей чуть больше обычного задержаться у ларька Инны, как тут же подъезжал какой-нибудь автомобиль, и ее туда усаживали без лишних слов и волокиты. Если бы она была внимательна, то вспомнила, что Инна всегда заранее спрашивала, во сколько точно она придет за сигаретами, а Надя не любила опаздывать. Ведь точность – вежливость королей…
– То die… То sleep… (Умереть, уснуть… – англ.) – доносилось из окна.
И Инна машинально повторила:
– Абалдеть!
7 градусов по Цельсию
…Городишко Алмаз состоял преимущественно из двухэтажных деревянных домишек-бараков, потемневших на вечных сибирских непогодах. Улицы были разбиты тракторами и бульдозерами, кварталы соединялись высокими деревянными настилами над теплотрассами, которые заменяли здесь тротуары.
Город стоял на крутом берегу Угрюм-реки, ширина ее была в этом месте шестьдесят километров. Иногда над водой повисали радуги, скрашивая дни, вспыхивали тогда чахоточной красотой деревья, и окна домов, смотревших на реку, горели, как витражи.
Надя и Нефедов шли по улице, ведущей в гору – Надин дом стоял на сопке. Им оборачивались вслед, щерились, крутили пальцами у виска – они ничего не замечали. И дом вырос перед ними, как замок, как королевский замок, которому и положено стоять над городом, на горе.
За филенкой тихо шушукались мыши. Сыр, кусочек сыра, упавший со стола, лежал пластинкой золота на вымытом линолеуме и манил, и тянул к себе, и дышал – о боги, боги мои! – он дышал всеми своими тринадцатью ноздрями. Да он просто издевался над бедными полевками…
Медленно закипал на одной из неугасимых конфорок чайник, и свисток прочищал горло, готовясь возвестить победной своей трелью, что в доме, – простите, в замке, – тепло и чисто, спокойно и уютно, дремлет плюшевый зверь в изголовье софы, и клубничное варенье – о, это варенье! Сколько детских снов и надежд, обид и радостей таят твои крупные ягоды с вкрапинами платины, сколько сомнений и мук порождает твоя пенка, пока ты вздыхаешь пузырями на плите – похитить или потерпеть, рискнуть или выпросить у строгой бабушки, у которой так некстати под рукой оказывается эта мокрая тряпка, которой так противно получать по рукам?
Печенье «Янтарное» лежало в вазочке, и промозглый вечер ластился к окнам озябшим кутенком, просился в свет и тепло и завистливо вздыхал.
– Я тебе сейчас поставлю одну песню, знаешь такую певицу – Далиду? – спросила Надя, открывая крышку дешевенького братниного китайского двухкассетника.
– Конечно знаю, – ответил Нефедов.
– Soleil, Soleil! J'irais, ou tu iras! Faits-moi Soleil, tout ce que tu voudras (Солнце, Солнце! Я иду, куда и ты. Делай со мною, Солнце, что тебе угодно – франц.), – звучало в комнате.
Над безмолвными сопками, над серой рябью реки, над провисшими крышами, озябшими домами, над волглой тайгой и блеклой тундрой звучали иноземные слова из какой-то иной, неведомой в Алмазе жизни. Такую жизнь можно было увидеть в кино, но сказка и есть сказка, и мало кто в городе всерьез воспринимал, взаправду верил, что где-то есть теплое море и жаркие страны, машины с откидными верхами, плавящиеся в полуденном зное тротуары и тонущие в мареве белые дома под красными черепичными крышами, где в прохладной полутьме подвалов бродит, бродит, прислушиваясь к себе, вино во врытых в землю огромных кувшинах, и так же слушает голос крови в собственных жилах каждый уважающий себя мужчина – он должен быть обязательно небрит и терпеть не может галстуки.
Смотрели с выцветших обоев фотографии. Прочистив горло, свистнул чайник.
– А то, что она себя королевной считает, так это все не просто выдумки, – не сводя с Нефедова пристальных усталых глаз, говорила ее мать. – Я тогда в Иркутске на врача училась, а он командированный был из Москвы, журналист… Пьяненький вечно, бородка жиденькая, сам тощенький, а вот не спутаешь. Курточку свою заштопанную как мантию носил, такому не научишься… Я потом, когда уж Надюшка-то родилась, в библиотеке смотрела – точно, не врал, были в Польше такие паны Збровские, родственники королям…
– Что же он, не помогал вам?
– Да он и не знает, что Надюшка на свете живет. Командировка его кончилась, а я молодая была, глупая, что беременная, только на пятом месяце узнала… Звонила ему, да он что он… В командировках, говорят.
Куртка Нефедова висела на вешалке в прихожей так, что любому, кто бы ни пришел в тот вечер в гости, сразу стало ясно – в доме появился хозяин, мужчина, что сумеет постоять и за себя, и за своих родных. Резиновые сапоги лейтенанта, сорок пятый размер, стояли на коврике перед дверью, снаружи, и никто, никто не позвонил в дверь, не нажал звонок, потому что сапоги, занявшие аванпосты, говорили сами за себя – иди, прохожий, куда шел.
