Алексей Смирнов - Обиженный полтергейст (сборник)
– Иди, погляди сюда, что тут! – кричала Демина.
«Хорошо, что я зоотехник, – подумал Мохов. – Мне нравятся звери за то, что они не люди. Смотришь – вот-вот превратится, ан нет, сука, не добирает. Молодец.»
И выбежал из дома.
Тут и получилось, как утверждает песня по этому, а также по всем прошлым и последующим поводам: вот пуля пролетела – и ага. Стараясь ни за что не задеть и ни во что не упасть, он налетел на Брата Ужаса. Откушавший чаю Брат Ужас не стал его долго удерживать.
– Сделай сам! – пророкотал он сурово и значительно посмотрел зоотехнику в глаза. И еще за плечи встряхнул.
После чего зоотехник вместил в себя идею, которая едва не припечатала его, как какого-нибудь клопа – такая она была блистательная, несоразмерная Мохову.
Брат Ужас давно ушел, а зоотехник продолжал стоять, полуприкрыв глаза и время от времени задумчиво пощелкивая пальцами. Идея осваивалась в новом вместилище; она уже стала множиться, пускать побеги, и Мохов никуда больше не пошел, а вернулся домой и заперся в сортире, на который Демина только кричала, но не помыла.
Там он освободился от шлаков. Не от тех, что знакомы любому, и вообще он вчера не закусывал; Мохов расчистил себе ментальное пространство, избавившись от многих бесполезных воспоминаний и мыслей. Расчистка проводилась причудливым зигзагом. Первой жертвой стал научный доклад, прочитанный когда-то на партийной конференции и называвшийся: «Сердцевинный год пятилетки как этап диалектического перехода приготовлений в свершения». Потом полетело к чертям пуританское целомудрие: Мохов не терпел распущенности и усматривал, к примеру, бисексуальность даже в сочетании «долби-стерео». Зато так называемая русская идея усилилась чрезвычайно – конечно, не вся по причине неисчерпаемости, а только в зауженной практической части. Суть ее заключалась в том, что русскому человеку не надо мешать заниматься своим делом; каким – это разговор особый. Русский человек должен быть захвачен мыслью или, на худой конец, материей. У русского в душе всегда есть незаполненный участок, который надо напитать.
И через полчаса подобных размышлений зоотехник Мохов превратился в мага и целителя по имени Брат Ладонь.
Он мрачно уставился на Демину, буравя ее взглядом.
Демина была женщина ничего, из тех, что вырезают статьи о здоровой жизни и лекарствах. Может, конечно, и нет, но выражение лица было как раз такое.
Она уже успокоилась и начала пересказывать Мохову сон. Ей приснился Господь Бог, явившийся в образе мальчика-почтальона. Присел, вынул из сумки бумажку и разорвал на четыре части.
– Ах! – всплеснула руками Демина, ждавшая перевода. – Пропали деньги!…
Она очень живо переживала свое сновидение.
– В глаза смотри, – потребовал Брат Ладонь.
Тут она и рехнулась. Оделась поскромнее, настроила очи в землю и отправилась к людям. Сущей юродивой прыгала, квохтала, но вскоре притихла: ходила тенью, носила в тряпочке кусочек хлеба с сахаром, смотрела больше себе под ноги и словно что-то прикидывала, отмеряла руками. И так – день за днем, неделю за неделей.
– Грудь, грудь, – бормотала она. – Правая!
Она набирала полный рот молока и прыскала направо и налево. Односельчане, когда видели, что Демина, надувши щеки, идет, сворачивали в сторону и опасливо крестились. Она же приговаривала:
– Ой, мои ноженьки, рученьки, травушки, реченьки, березоньки, листушки, зверушки, заиньки, козоньки… Ой, тропушки, бродушки, полюшки, ветрушки. Ой, хлебушки, булушки, совушки, утушки…
В один прекрасный день Демина, час простояв на пороге, вернулась к Мохову, который к тому времени тоже прослыл человеком божьим, потому что больным; о чем промеж ними шел разговор, никто не знает, но только Демина вышла от Мохова обласканная и присмиревшая. Правда, теперь она называла себя Сестрой по имени Грудь. А Мохов заговорил две грыжи, высосал жировик, успокоил падучую, свел бородавки. Прислали корреспондента, который все не понимал сути, все допытывался: и как, мол, это все у вас получается? Как это вы все это так делаете? Брат Ладонь помолчал, давая ему выговориться, а после молвил рассудительно и весомо:
– Видите ли, дело все в том, что я могу все.
Дальнейший разговор стал бессмысленным.
А раз говорить не о чем, то к Брату Ладони потянулся народ.
Стоя в очереди под дверью, люди качали головами и вдумчиво припоминали, не было ли какого знамения.
– Может, упала звездушка?!…
Может быть. Брат Ладонь медленно, но верно занимался умным деланием: лечить он лечил, но мало-помалу собрал удивительный кружок почитателей и единомышленников.
Странное это было общество, диковинные люди. Смиренные – и в то же время воинственные, отчаянно гордые – и готовые к уничижению. Поговаривали, что это фанатики, но что есть фанатизм? – всего лишь деятельная форма непрерывной медитации, направленная вовне, а предмет неважен.
Таким предметом сделалось бытие, причудливо понятое как тайное земное существование Божественного Тела, включая отходы его жизнедеятельности – ногти, волосы и остальное. Отходам, между прочим, уделялось особенное внимание, и вся затея временами походила на бунт атрибутов, обреченных на забвение. Брат Ладонь поставил долгосрочную задачу: распространить влияние секты на всю Россию, так как в России все это и собралось
– Мы тоже хотим быть помянуты в Божием Царстве! – говорили отверженные. – Не Тебе ли мы послужили, Господи?
Публика подобралась пестрая и оправдывала необычный символизм. Впрочем, Брат Ладонь был строг и следил, чтобы не было перегибов.
– Так и до божьего чирья дойдет! – предостерегал он. – Конечно, любой Господень чирей здоровее самого здорового здоровья… Но наше дело – строить земной, чистый, незамутненный образ Всевышнего. Мы – Божьи члены: руки, ноги, туловище, власы. При всем почитании малого нам следует думать о Совершенстве, его породившем…
Зоотехник, когда был пионером, участвовал в живой пирамиде. Видимо, что-то осталось.
Многие боялись такого буквального овеществления божественных органов, опасаясь развить в себе предосудительное бесстыдство, но зря, потому что в вопросе об этих частях святого тела нет ничего зазорного, и статус божьего кала всяко выше статуса, скажем, какого-нибудь градоначальника. Однако победило целомудрие. Было отмечено, что сомнительные части тела, несмотря на свою высокую принадлежность, в уме человеческом имеют столь прискорбный оттенок, что лучше избегать их вовсе и ограничиться нейтральным, целомудренным закруглением, скажем, промежности – как у детских кукол по имени Барби и Кен.
Кроме того, роль Деминой ставила под сомнение божественный пол и намекала на андрогинность.
– Мы соберемся в Первочеловека, – обещала Демина. – По имени Саддам Кадмон, так его звали, я точно знаю, я это читала в газете «Аномалия».
– Бог един, – Брат Ладонь кивнул с буддийским глубокомыслием, одним махом примиряя Аллаха с Иеговой. Потом он пренебрежительно изрек: – Основные Церкви – это только подражание мистике.
Он уединился и долго молил небеса о ниспослании себе в лоб четырехбуквенного Божьего имени, которым можно было бы оживить соборное тело. И через полчаса, выйдя к товарищам, сообщил, что мольба услышана, имя открыто, но только ему одному, потому что оно секретное. Себя же он повысил в звании, назначив Правой Ладонью.
Его головокружительная карьера породила мелкое злопыхательство и зависть. Брат Волос, к примеру, нашептывал секте про поучительное зрелище, свидетелем которому он некогда стал, проходя мимо здания областного театра.
– Они репетировали «Белоснежку», – Брат Волос извивался, снедаемый праведным негодованием. – В перерыве высыпали на улицу, покурить. В чем были, высыпали, так и вышли: бабочки, мотыльки, жучки, зайчики. Сидят усталые, вздыхают. Один мотылек говорит жучку: «А меня в Золушку взяли!» Тот ему: «Кем?» «Бурундуком!» «А-а, так тебе уже бурундука дают!!»
Ногти и Уши внимательно слушали, а Мозольные Ороговелости украдкой крестились. Им повсюду мерещилось таинственное зло. И в мотыльках. Однажды, стоя в храме, они расслышали, как маленькая горбатая бабушка старательно и горестно пела, повторяя за батюшкой, но путалась, и вместо «яко кадило пред Тобою» у нее выходило «я крокодила пред Тобою», но это ее не смущало. Зато Ороговелости мгновенно усмотрели в этом знак. Они были очень верующие, лучились радостью в связи с грядущим появлением лжехристов. Сверкая глазами, они улыбались мученическим оскалом и сладостно ждали этих лжехристов, чтоб пострадать за веру. Улыбки были мертвые, золоченые, подобные свечному нагару, выражавшие божественную сальность, трепет в чреслах от предвидения бед где-то там, вдалеке.
– Я тогда посмеялся, – зловеще продолжал Брат Волос. – А теперь мне не до смеха. Почему это я только Волос, а он так вот, с ходу, Правая Ладонь?!
