Владимир Шпаков - Песни китов
Из второго рейса, где тоже кормили-поили на убой, надо полагать, компенсируя моральные издержки, запомнился лишь беджик на лацкане стюардессы. Принимая очередной бокал, Мятлин зацепился взглядом за имя на пластиковой карточке: Лариса. Фамилию он читать не стал, чтобы не нарушать правил очередной игры воображения. Нетрезвый ум, нерезкий взгляд, и вот уже по проходу шагает она, благо фигурка у воздушной служительницы была такая же точеная, да и походка напоминала балетную, когда ногу выносят вперед, немного выворачивая носок. Выработанная в далеком детстве походка сохранилась у Ларисы до самой…
Ни до какой «самой»! Не было смерти, во всяком случае, он не видел ее мертвой, гроб был закрытый, а значит, она вполне могла сменить род занятий, наплевав на тайны жизни и уйдя обслуживать международные рейсы. А что? Вполне в духе времени, вояжи в зарубежье выгодны, а мир сейчас построен именно на выгоде.
– Вот ты чем занимаешься… – грустно усмехнулся бы Мятлин. – Значит, бросила биологию? Похерила генетику, забила на клеточные процессы…
– Похерила! – ответила бы та хлестко (характер – не род занятий, не сменишь просто так). – И забила. А ты недоволен? Брось, какие, к черту, тайны жизни? Ты же видел совсем недавно чавкающее стадо, что летело с тобой и заедало страх смерти халявной выпивкой и едой! Вот и вся тайна – ларчик то есть просто открывается…
– А помнишь, я называл тебя – Ларчик? И говорил, что ты, Ларчик, открываешься непросто…
– Опять играешь словами? Ну-ну. А насчет просто или не просто… Ты и не пробовал открывать.
– Как это? Я думаю…
– По-настоящему не пробовал. И твой вечный антагонист тоже не особо старался. Вы больше занимались собой, пыхтели, как два быка, стоящие друг напротив друга… А на меня вам было, по большому счету, наплевать!
– Нет-нет, начнем сначала! – мысленно замахал руками Мятлин. Это, в конце концов, его игра воображения, значит, и правила игры устанавливает он. Да и вообще это неправда! Он очень хотел открыть ларчик, а если не удалось подобрать ключик, тут не вина его, а беда…
– Лариса… – прочел он вслух шестибуквенную комбинацию на беджике.
– Что вам, пассажир? – остановилась обладательница имени.
– А голос другой… – пробормотал Мятлин.
– Чей голос?
– Неважно… – Он взял стюардессу за руку: – И рука другая – холодная. Все другое!
– Да что с вами, пассажир?! – вырвала та руку. – Не надо вам больше пить!
И пошла по проходу, если приглядеться, совсем не балетной походкой.
В очереди на паспортном контроле он наблюдал усталые серые лица тех, «кто выжил в катаклизме». Впереди оказалась Тереза, сказавшая, что после этой ночи просто валится с ног. И добавила:
– Это Кафка какой-то… Знаете, кстати, что в Праге жил Кафка?
Мятлин усмехнулся:
– Знаю. Я прилетел на конференцию по его творчеству.
Первой обо всем узнала Жаки, выскочившая из включенного ноутбука, как черт из табакерки. Поселившись в апартаментах (Мятлин выбрал вариант с доплатой, чтобы не толкаться среди коллег в гостинице), он подключился к Wi-Fi и ушел в душ. Когда же вернулся, обнаружил тревожно мигавший значок, означавший получение послания.
«Ужжос, ужжос, ужжос! Чуть не расфигачился на своем самолете, и молчит!»
Скорее всего, Жаки выудила новость о самолете из Интернета. Мятлин отстучал ответ:
«Ну, ужас. Но не ужас, ужас, ужас!»
«Ржешь?! Это несмешно!»
«Не смешно – пишется раздельно».
«Пишецца», – встречно поправила Жаки, любившая олбанский извод русского языка. Мятлин тоже мог бы перейти на эту новомодную хрень (дурное дело – не хитрое), однако филологическое достоинство не позволяло падать столь низко.
«Ладно, что хочешь узнать?»
«Не напрудил ли ты в штаны? Если с такой высоты шмякнуцца, по клочкам будут собирать!»
«Сейчас кажется, что нет. Хотя… Жутковато было, конечно».
«Еще бы!»
«Но там было много людей. А скопом, как известно, помирать не страшно».
«Не факт. Помирать всегда не кайф».
«Я, собственно, и не собирался этого делать. Что-то подсказывало: все будет хорошо».
«Все будет хорошо – фуфлыжная истина для нажористых обывателей. А ты вроде как философ?»
«Вроде как. Но все равно изрядно выпил, пока кружили в воздухе».
«Еще бы!»
«Короче, ты хочешь знать правду?»
«А ты сразу не понял? Правду, правду и только правду! Колись, философ!!!»
Он колебался недолго, взявшись лихорадочно стучать по клавиатуре, благо подробности были живы, выпуклы и требовали немедленного воплощения. Текст никак не правился, он тут же выбрасывался в сетевое пространство. Хотя еще удивительнее было то, что участники переписки были друг с другом абсолютно незнакомы – визуально, во всяком случае. На страничке Live Journal перед носом Мятлина красовалось фото улыбающейся Жаклин Кеннеди, но кто скрывался за изображением, Мятлин понятия не имел.
Он тоже представал в чуждом образе, возникая пред очами Жаки в виде памятника Аристотелю. Он сам сделал это фото, когда был на конференции в Салониках, поймав в кадр сияние большого пальца левой ноги, отполированного прикосновениями тех, кто жаждал приобщиться к мудрости великого старца. Потому его и называли философом; он же предпочитал называть корреспондентку Жаки. Какая разница, если общаются в личке? Мятлин вообще никакой реальной информации о себе не выкладывал и под маской Стагирита мог предаться таким откровениям, каких не позволял себе даже с закадычными собутыльниками.
«Аффтор, быстрее бей по клаве!» – возникла реплика в окошке обмена. Мятлин быстренько закончил фрагмент (объемный, надо сказать!) и кликнул на «Отправить». Ответа ждал долго, уже самому захотелось поторопить визави, и тут опять выскочила россыпь буковок. Жаки вволю поглумилась над америкосами, что возвращаются через Прагу на бюджетных рейсах, а потом грохаются в обморок! И Терезе досталось, лишь хозяин бутылки коньяка получил однозначное одобрение.
«Правильный чел. Мог бы в одно жало высосать, а дал другим расслабицца!»
«Согласен. Жалко, я забыл имя спросить».
«Патмушта напрудил в штаны!»
«Да нормально у меня было со штанами…»
«Напрудил, напрудил, напрудил!»
Но самый большой интерес вызвала история про беджик с именем Лариса. Мол, столько вдруг вспомнилось, перед глазами поплыли картины, – и Жаки этой щелкой в святая святых тут же воспользовалась.
«Хочу исчо про Ларису!»
«Что значит – исчо?!»
«Кто она, как выглядит, какой была любовницей. Мы ж договаривались писать по чесноку!»
Мятлин притормозил. Ему очень хотелось написать про Ларису – подробно, с тончайшими деталями, – однако что-то сдерживало. Не стыд перед Жаки, довольно бесстыжей и до неприличия откровенной (за что и ценил). Мятлин берег этот материал для другого, он собирал его по крупицам, как скупой рыцарь свои сокровища, и вываливать содержимое сундука вот так, в никуда, совсем не хотел.
«Я тебе позже об этом напишу».
«Хочу сейчас!»
«Извини – позже!»
Последовала череда издевательских смайликов, но вскоре Жаки сменила гнев на милость, попросив описать заоконный пейзаж. Это была ее привычка – узнав об очередном перемещении Мятлина, она всегда просила описать то, что виделось из окна.
«У меня за окном Вышгород. И Карлов мост».
«А подробнее?»
«Это один из самых красивых видов в мире!»
«Подробнее!»
На следующие минут двадцать Мятлин сделался пейзажистом, которому дали задание описать видимую картину вербально. Закончив (по ходу работы «аффтора» постоянно теребили и подстегивали), он утер пот со лба и в очередной раз отправил послание. «Прям Гоголь!» – одобрили усилия. После чего неожиданно задали вопрос насчет воображаемой истории, которая может менять ход событий. Он действительно в это верит? Или прикалывается?
«Я прикалываюсь».
«Нет, ты веришь в эту фигню! А почему? Неужели ты считаешь, что спас самолет?!»
Помогла ли в этот раз его выдуманная история, Мятлин не знал. У него с детства осталась привычка включать в критических ситуациях воображение, каковое могло, по идее, горы сдвигать. Но с определенного момента одновременно включался тормоз, и связан он был вовсе не со смертью блатного вожака, предсказанной (запрограммированной?) Мятлиным. Зема – человеческий мусор, годом раньше или позже он все равно отправился бы в мир иной, такова железная логика судьбы. Тут же было нечто другое, некая боязнь вкупе со стыдом и чувством вины; связывалось это, опять же, с Ларисой, а тут существовали информационные табу.
«Я очень хотел спасти самолет, – написал он после паузы. – Но в первую очередь хотел выжить сам».
«Вот! Свою задницу спасал! За честность – пять баллов!»
Однако пора было в музей Кафки, на другой берег Влтавы…
2На конференции Мятлин сделался ньюсмейкером – происшествие попало в новости на TV, и его участник автоматически стал центром внимания. Транслируя в очередной раз историю, Мятлин умалчивал о животном страхе, не отпускавшем вплоть до посадки: в его изложении эпизод выглядел даже комично, а сам он был остроумен и находчив (если и напугался, то самую малость). И ему верили; и опять он убеждался в том, что событие и его версия – очень разные вещи.
