Елена Крюкова - Царские врата

Радость, радость несут они и пьют друг у друга из рук. Зачем их гонят? Зачем над ними смеются? Зачем они сидят в пыли, при дороге, на улицах, где их никто не понимает и никогда не поймет? Каждый сам себе проповедник. Каждый сам себе несет подарок. А что – подарок? А подарок – живая душа. И ничто иное.

Мало кто осмеливается. Все живут закрытые. В коробочках. Никому не нужен никто. Все – деньги зарабатывают, чтобы выжить. В свою, родную нору спешат, на иглах да в лапках грибы-ягоды тащат. А эти – плюнули на тленное, на минутное. Живут в вечности. Среди жаркой пыли и уличных грязных сугробов. Среди насмешек и зубоскальства и бесчувствия.

Кто нужнее всего Господу? Тот, кто не нужен людям.

– Бабушка, вы в этом доме живете? Я тут немного посижу рядом с вами… Отдохну.

– В этом, да, здесь. Ну… отдохните.

Молчание. Недоверие на морщинистом, надменном лице.

Ясные такие письмена: «Отстань, не знаю, кто ты такая, и не хочу знать».

Я смотрю на носки своих стоптанных сапожек.

– А… церковь тут рядом с вами есть?

– Это важно.

Старуха на мгновение теряет дар речи.

«Почему важно? Зачем важно?» – спрашивают изгибы мучительных морщин на мыльно-оплывшем лице.

– Ну… на соседней улице. – Вздыхает. – Да я ведь туда не хожу.

– Почему не ходите?

Опять надменный, уничтожающий взгляд.

– Не хожу, и все.

И выпаливает, может, сама и не хотела, а вылетело:

– В бога не верю.

Я выпрямляюсь. Так же, как когда-то перед точным выстрелом, все мышцы напрягаются, глаза видят точно, четко: всю картину мира – в одной точке. В прицеле.

– Почему не верите? Ведь Он знает ваше неверие!

Вздергивает седой головой в пестром шелковом платке.

– Ну вот еще! Выдумки!

– Это не выдумки. Бог есть, и Он настоящий. Ведь Он воскрес и ради вас тоже.

Старые, усталые глаза насмешливо, надменно прищуриваются.

– Почему это – ради меня? С чего это вы взяли?!

– Потому что Он спасал вас всегда. Вытаскивал из опасности. Когда вы были на волоске от смерти – Он протягивал вам руку.

Лицо старухи меняется. Опадает, валится вниз; это обвал, камнепад лица. Серая пелена подергивает секунду назад издевательски-надменные холодные глаза.

– Откуда… вы знаете?.. – Голос из громкого, победоносного превращается в растерянный шепот. – Я ведь… действительно… в реанимации была… – Студень щек дрожит, зубы стучат, веки дергаются, плывут, ползут. – Зять когда… дочь мою избил до полусмерти… и мне – раны – ножом нанес… Я думала – не выживу… А там, в больнице…

Замолкает; переводит дух; я жду, когда она заговорит снова.

– Там одна медсестричка… верующая, что ли?.. У постели моей сидела… трубочки такие у меня в носу торчали… так вот она – за меня – молилась… вслух, я слышала…

Я улыбаюсь старухе.

– Вот видите. Она за вас молилась. И Бог услышал ее. Он увидел вас. Помог вам. Он вам жизнь спас. А вы не хотите Ему помолиться. Не можете? Вы все сможете.

Пока она сидит на лавке в потрясении – надо все резко оборвать, встать, уйти.

Дать ей побыть наедине со своими мыслями.

С Богом, который – рядом с ней, с нами, рядом с колченогой лавкой – стоит.

Встаю. Светло, печально улыбаюсь старухе.

– Молитесь, – тихо говорю ей. – Пожалуйста, молитесь. Сильнее и светлее молитвы ничего нет на свете.

И тихо, спокойно, широкими шагами ухожу от нее. Навсегда ухожу.

И навсегда – остаюсь с ней.

ДЕТСКИЕ СТИХИ АЛЕНЫ

Красивее бабушки моей не знаю.

Моя бабушка не старая, а молодая!

Такая красивая,

Такая счастливая!

У нее на шее бусы висят,

У нее в ушах сережки горят!

Такой у нее красивый наряд!

ФРЕСКА ОДИННАДЦАТАЯ. СВЕЧА (изображение горящей свечи на Вратах)

ЗА МЕРТВЫХ

Пустота, тишь, воздух звучит, а хор не поет. Свечи потухли. Одна горит, огонек красный, ягода, переспелая земляника. Чадит. Алена шагнула и бездумно загасила свечку пальцами.

Низенькая, ростом ей по пояс, старушка в широком черном балахоне метнулась под ноги Алене.

– Чай, не работашь здеся, нахалка! – зашипела старушка, сжав кулачки сухонькие и гневно потрясая ими перед Аленой. – Што руку-то подымашь! Чай, без тебя здеся со свечами-то управяцца! А сама-то, небось, и неверуща мадама!

– Простите.

– Проститя, проститя! Сперва сделат, потом проститя!

И правда, кто ей разрешил это сделать? Пламя убить? А этим бабушкам, туда-сюда снующим – да, им разрешено. Потому что они тут свои. Они тут – работают. Ра-бо-та-ют. А ты тут не работаешь. Она права, маленькая черная жучиха. У каждого в мире на все свои права. Церковь – это не просто дом, где молятся. Это – место работы. Священник тут работает. Певчие – работают. Регент – работает. Дьякон – работает. Бабушки эти, в черном, мышки летучие, – работают. За работу деньги получают.

– Я не нарочно, – сказала Алена.

Старушка кулачки опустила.

– Ишь, – произнесла помягче. – Бог простит. Што опоздала? Служба-то, вишь, кончилася уже.

– Я не на службу.

– А пошто?

Выпуклые, глаукомные глаза старушки растаращились на Алену опять сердито.

– Я…

– На службу надо в церкву ходить, все отстоять терпеливенько, молицца! Только тогда молитва твоя до Бога дойдет! А так – бестолково дело! Не дойдет!

– Я… хотела… Свечку за мертвых поставить. За упокой. Где тут у вас?

– А-а, – опять миролюбиво прогундосила старушка, – ну дык понятно, да вот, вот, иди-ка сюда.

Взяла Алену за руку и подвела к плоскому медному листу. На краю листа стояло маленькое медное распятие, а сам лист был весь уставлен медными цветочными чашечками – крохотными подсвечниками. В иных подсвечниках кособоко торчали незажженные, свежие свечи.

– Служба начнецца – зажгу, – пояснила черная церковная мышка. – Но тебе… можно и щас зажечь, – милостиво разрешила. – Ладно уж. Зажгешь, да? Пять рублей сама махонька.

Ловко, как фокусник, вынула из кармана черного платья свечку. Алена взяла свечу.

– Спасибо, бабушка.

Наклонилась и крепко поцеловала старушку в сморщенную гармошку щеки.

– Да ну тя! – Бабулька отмахнулась, как от мухи. – Допрежь Паски – в церкве цаловаться! Только в Паску, детка, цаловаться тута можно…

Но глазки старые просияли.

– Молися, молися… Я щас отойду, штоб тебе не мешать…

Алена вынула из сумки монету и дала старухе.

– Воздадите кесарево кесарю, а Божие Богу… – непонятно, темно прошептала над денежкой старуха, цапнула ее в костлявый кулачок – и поковыляла, быстро-быстро, прочь от Алены, за колонны с большими длинными иконами, в темноту, во мглу.

Возле иконы горела одинокая свеча. Алена поднесла к ней свою. Фитиль занялся не сразу, долго вбирал пламя, разгорался. Алена утвердила свечу в подсвечнике, она стала прямо, не клонилась. Алена подняла глаза. Медное Распятие блеснуло красным.

«Сколько крови на мне. На всех людях. Без меры».

Глаза скользили по плитам под ногами.

«Камень тысячей каблуков исколот… целым народом истоптан. И я вот здесь стою. И я – отсюда – уйду, чтобы больше никогда не прийти».

Повернулась и вышла из церкви.

Старушка-привратница глядела ей вслед.

– Ишь, – буркнула себе под нос. – Гордячка. Ходют тут…

Быстро-быстро, колобком, подкатилась к свечке, зажженной Аленой, и, воровато оглянувшись, сухими пергаментными пальчиками загасила ее, выдернула из подсвечника, швырнула в корзину для огарков.

АЛЕНА – УБОРЩИЦА В ЦЕРКВИ

Она подошла к церкви, перекрестилась троекратно, поклонилась надвратной иконе. Церковь называлась «Собор Пресвятой Богородицы», и Алена не знала, не понимала, что это значит – собор Богородицы; но Ее икона, с огромными темными и лучистыми, светящимися глазами, висела над входом, и Алену всегда прожигали эти глаза насквозь.

У нее дома была точно такая же икона. Казанская. Алена купила ее здесь же. В этой церкви. За копейки. Соседки, приходящие к Алене на чаек иной раз, посматривали на икону и шептали: чудотворная. Алена улыбалась, молчала.

Служба закончилась, и священник в сопровождении девушек-мышек, клиросных певичек, шагал туда-сюда по церкви широкими шагами, что-то наблюдая, поправляя бархат на аналое, высматривая по углам непорядок какой, крестясь перед иконами истово, строго. Алена приблизилась к нему.

– Батюшка, – сказала она, как головой в холодную воду вошла. – Батюшка, я… пожалуйста…

Священник воззрился на робкую прихожанку. Он вспомнил ее.

Та, что приходила в Пасху исповедаться к нему.

Грехи с нее сняты Богом и им, рабом грешным Максимом. Что робеет она, что мнется?

Он ласково погладил Алену по руке.

– Говори, дочь моя.

– Я хочу тут у вас убираться. Мыть. Чистить храм хочу.

Священник смотрел на темное снаружи, изрезанное морщинами, и светлое внутри лицо многое пережившей женщины.