Каринэ Арутюнова - Скажи красный (сборник)
Особенно страшными казались магазины. Лавочки, супермаркеты, торговые сети.
Сети.
Стоило войти, оказаться в одном из них, как тут же наплывали, расползались в улыбках угодливые лица. Все эти люди чего-то хотели от нее, – хорошо, хорошо, – она опасалась отказом обидеть их и покупала все подряд, – зубные щетки, ускользающие из рук разноцветные мыльца, пахнущие лавандой, клубникой, малиной, дикой розой, морем, июньским лесом, любовью, наконец, – стиральные порошки с ароматизаторами и отбеливателями, чай со вкусом мяты и бергамота, кофе со вкусом ирландского ликера и шоколада, пачки хрупкого печенья, соленые крекеры, похожий на брусок мыла сыр в полиэтиленовой пленке, подозрительно розовая скользкая ветчина, средства для загара, средства от загара, эмульсии, кремы, освежители воздуха…
Уже у кассы она с беспокойством поглядывала на крохотные шоколадки, жевательные резинки, фильтры для очистки воды, и тогда улыбки становились просто непереносимыми, казалось, за ее спиной они корчат гримасы и подмигивают один другому.
Коммуникация. Это была такая игра. Новый язык, другие лица. Мимика, жесты. Делать вид, что выбираешь, покупаешь, ходишь, живешь, – встречать новых знакомых, – делиться впечатлениями, неурядицами, маленькими радостями.
Она старалась не думать о тех, кто остался там, в прошлом. Отсекать так отсекать, – улыбалась она упрямо, давая понять себе в первую очередь, что ничего такого из ряда вон не произошло, – жили там, теперь вот – здесь. Появился новый девиз, – не отягощать себя воспоминаниями, не держаться, не хвататься за людей, за вещи.
Только вот детское покрывало. Голубого цвета. Короткое. Оно пахло горячим утюгом и молочной смесью.
Или детская книжка. Заперев дверь на замок, она опускала жалюзи и погружалась в мир детских снов. Там не было пугающих знаков.
Она не перезвонила подруге, которая приехала через несколько лет. Только однажды, затаив дыхание, набрала номер и… Это было частью игры. Плана, который кто-то составил загодя. Отметив скрупулезно пункты. Приезд подруги. Широкобедрой, решительной, понимающей, куда и зачем она едет. Голос в трубке был бодрый, деловой, чужой. Речь шла о перспективах.
Обескураженная, она вяло поддакивала, комкала беседу, нетерпеливо поглядывала в окно. Толстая соседка вытряхивала коврик, рыжебородый мужчина раскачивался в молитве. Пахло апельсинной цедрой, переполненными мусорными баками, подгорающим соевым маслом. Ежедневные ритуалы складывались в орнамент. В изысканную вязь, в которой дремали древние смыслы. Дремали до поры до времени, готовые развернуться в фантастической красоте жаркого неба, мерцающих звезд.
Алеф, бет, гимел.
Только случайные встречи. Пожалуй, в них еще был смысл. То есть вначале она полагала, что случайные. Эти мужчины. Они должны были быть и оставаться чужими, из чужой стаи. Встреча с окончательно чужим не могла быть частью плана. Смеясь, без страха входила она в чужие дома, впускала в себя чужих. Чужое.
Эта временная близость возвращала ее к жизни. На время, конечно, на время. Это была честная игра. Расплачиваться самым святым было в ее духе. Растрачивать себя. Сгорать без остатка на чужих простынях.
Падение. Окончательное, бесповоротное. В нем был смысл. В этих ускользающих ощущениях. Наслаждения, вины, страсти. Страсти, наслаждения, вины. Поздних возвращений. Блуждающего по сгибу запястья пульса. Наслаждение, страх, риск. Чужие машины. Хриплые голоса. Сильные руки.
Пыльные улочки оставались пыльными, но она была иной. Становясь частью плана, выходила из игры. Она играла на два хода вперед. Скверна больше не пугала ее. Бездна притягивала.
Только вот знаки. Потерянный проездной, ключи, полки в магазинах. Будто сон, в котором голой бежишь по незнакомому городу, спасаешься от преследования, улюлюканья разгневанной толпы, барабанишь в дверь, умоляешь, а дверь заперта.
Засов, замок.
Их становилось все больше.
Они мелькали, ускользали, притворялись невидимками, затихали, корчили гнусные рожи, показывались из-за угла.
Ее вены стали усталыми, шприцы ломались, не попадали, сестричка морщилась, испуганно извинялась. Ничего, улыбалась она и покорно протягивала руку. Это тоже была часть плана. Кульминация. Апофеоз. Смирение. Все было по-настоящему. Ни грамма фальши. Все эти люди желали ей добра. Только добра.
Все шло по плану. Раскаяние. Она предавалась ему неистово, как в былые дни блуду.
Она ненавидела всех подряд, идущих за окнами, свободных, неподвластных новому распорядку.
Почему я, почему именно я, – там, за стеклом, смеялись, укачивали детей, спешили. Стучали каблуками, обнимали друг друга.
Ее тоже обнимали. Обнаженную, обхватывали чужие руки. Опять чужие. Поднимали и бережно укладывали, расправляя складки на больничном одеяле. Два лестничных пролета, лифт, – не иначе как в преисподнюю он уносит ее, укрытую до подбородка голубоватым покрывалом.
– Не бросайте меня, – кричит она, широко раскрывая рот, но, странное дело, они не слышат, – два санитара, – крепкие, плечистые, со смуглыми лицами. Она умоляет их, но они идут молча, точно два архангела в светло-голубых шапочках, с болтающимися завязками от халатов.
А этого мальчика она уже не забудет.
– Не оставлять же ее здесь одну, подожду, пока очнется, – говорит он кому-то третьему и потихоньку закуривает.
И прикрывает ее уродливо торчащие ноги и живот. Смешной, он думает, что она спит. А она не спит. Улыбается легкой улыбкой, освобожденная от страха. Свободная от страха, воспоминаний, она будто родилась заново, и первое, что видит перед собой, – эту зеленую стену и этого парнишку, сидящего на корточках рядом.
– А, ты проснулась, вот умница, – улыбается он в полумраке. Она не видит его улыбки, но догадывается о ней. Догадывается о том, что руки у него сильные и добрые, покрытые легким пушком, а под ключицами небольшое углубление. Глаза ясные, небольшой шрам рассекает левую бровь.
Скоро его смена закончится, и они не увидятся никогда.
Она полюбила всех скопом. Огромного медбрата-араба, маленького профессора с остроконечной бородкой. Умирающую старушку на соседней кровати. Женщину средних лет, практикующую занятия медитацией. В расшитой золотой нитью тюбетейке на стриженой голове. Ее мужа, уснувшего в палате с телевизионным пультом в руке. Других мужчин, виноватых, здоровых, утирающих крепкие потные шеи, смущающихся собственного здоровья на фоне бледных стен.
Новые знаки и смыслы витали в воздухе. Она понимала их с ходу. Где-то плакал ребенок, и душа ее разрывалась в немой тоске и печали. Язык птиц и младенцев стал понятен ей.
Она включилась в игру. Все зависело от слаженных действий команды, и от нее в том числе. Действия стали размеренными, наполненными, важными.
Божий промысел. С этим не поспоришь. Оплакивая разрушенный храм, она блуждала по родине своих снов. Новое, удивительное спокойствие зарождалось в ней. Будто семя, оплодотворившее, наконец, усталое лоно.
Жизнь покидала ее, и одновременно обострялось чувство жизни.
Красочное, могущественное, исполненное добра и веры в высшую справедливость.
В высшую справедливость, которая станет последним пунктом плана.
Следующим уровнем, до которого посчастливится дойти.
Вкус персика
А ведь там совсем не страшно, совсем-совсем, – меня давно ждут, это я сразу поняла, – и молчаливые мужчины, играющие в нарды в соседней комнате, и две женщины – в другой.
Мужчины провожают меня глазами, но не прерывают игры. Костяшки с треском ударяются о покрытое тусклым лаком дерево.
Две женщины, одна из них предпринимает попытку подняться со стула, – она встает медленно, и лицо ее светится, – оно знакомо мне по некоторым снам, – я так давно ждала встречи с ней, – здравствуй, дорогая, говорю и касаюсь губами ее щеки, – добрые люди пахнут добрым, – отглаженной чистой одеждой, корицей, резедой, домом, в котором черствый хлеб заворачивают в белую тряпицу, а потом сушат сухарики, соленые и сдобные. И медовиком, в котором мед – настоящий, акациевый или липовый, а еще печеными яблоками и маленькими яблочками из райского сада.
Здравствуй, милая, – произносит она, обнимая легкими руками, – и смеется, – ну да, они играли в лото, что еще делать, когда такая тишина, и никто не заглянет, – ночи такие длинные, и дни тянутся как паутина, – давно никто не заходил, не вспоминал, – они ведут меня к столу, и долго расспрашивают, и кивают головами, – удивительно, они называют меня дорогой девочкой, а сами совсем не старые, только бесплотные какие-то, будто и не весят ничего.
Я предупреждаю их суету и достаю коробку конфет, – надо же, шоколад, говорят они, давно мы не ели конфет, улыбаются они и замолкают. Умолкаю и я, сконфуженная касаниями теплых рук, – я так долго шла сюда, а сейчас оттаяла от их голосов, от этой тишины, в которой сухой треск костяшек за стеной кажется особенно оглушительным.
