Роман Сенчин - Минус (сборник)
Меня сейчас повсюду окружает литература. Даже улицы рядом с общагой сплошь литературные: Добролюбова, Гончарова, Руставели, Фонвизина, Всеволода Вишневского. Будто нарочно… И я постоянно вспоминаю надпись в своем синем литинститутском дипломе: «Присуждена квалификация “литературный работник” по специальности “литературное творчество”». М-да, специальность… профессия… Литературный работник, ориентированный на литературное творчество. Ссутуленный, погруженный в размышления, с желтыми от курева пальцами. На нем древнее, интеллигентского покроя (почти как у профессора Плейшнера) драповое пальтишко, в левой руке черная сумка с бумагами, а в правой – замызганная тряпичная, с какими-то, напоминающими малокалиберные снаряды, – предметами. Семенит по забитой машинами (пробка и туда и сюда) улице поэта Руставели. И впечатление, что именно он, этот в пальто, единственный в радиусе километра, кто читал творения того, чьим именем названа улица.
Возле магазина канцтоваров палатка с овощами и фруктами. Продавщица – вечно насупленная, агрессивная девушка, очень похожая на певицу Земфиру. Прямо один в один… Наверняка она и сама это знает, потому такая всегда – отпускает кило картошки или парочку яблок, будто великое одолжение делает. Может, уверена, что тоже должна бы сейчас петь со сцены модные песни, жить в лучших гостиницах, письма мешками от фэнов каждый день получать, а вот приходится с зари до заката в холодной палатке топтаться, вдыхать бензиновый дым, терять слух от рева тоскующих в пробках машин… Но бог с ней, с этой неудачливой двойняшкой шоу-звезды (тем более что из-за ее агрессивности я редко у нее что-нибудь покупаю), – здесь же, рядом с палаткой, располагается приемщица стеклотары.
Круглая, закутанная в бушлат и платки бабулька в отличие от продавщицы овощей и фруктов обычно бодра и разговорчива. Вот увидела, что я приближаюсь, узнала, широко, не стесняясь отсутствия половины зубов, разулыбалась. Еще издали поприветствовала:
– Опять одним из первых, милок!
И углы моих губ тоже поползли в стороны – редко в Москве услышишь подобное. Даже хорошо знакомые тебе люди чаще всего здороваются сухо и делово и лишь постепенно к тебе привыкают, входят в приятельскую колею, будто от контузии оправляются. Но, наверное, мы с этой бабулькой так искренне радуемся друг другу потому, что связывает нас короткая, почти ежеутренняя традиция, ритуал сдачи-приема бутылок.
– Возьмете? – для порядка интересуюсь, опуская на асфальт свои сумки.
Бабулька стоит радушной хозяйкой на фоне колонн из пустых пока ящиков. Ее морщинистое лицо от моего вопроса делается испуганным.
– Да а как же?! Чтоб я да у тебя!.. – И торопливо снимает с ближайших колонн два ящика. – Вот сюда вот, милок, коричневые, а сюда вот – зеленые.
Постепенно опорожняю тряпичную сумку. Бабулька, вроде бы помогая, незаметно проверяет пальцами, не поколоты ли у «чебурашек» горлышки. Потом мы считаем. Шестнадцать штук. Бутылка – семьдесят копеек. Мне на ладонь ложатся одиннадцать рублей и двадцать копеек. Мелочь, конечно, – иногда, по случаю, я выкидываю в каком-нибудь кабаке за одно блюдо пару сотен. Но сейчас, в данный момент, мне почему-то приятно, я рад этим монеткам почти как гонорару. Удовлетворение, пусть короткое, согревает…
– К лету, говорят, опять до рубля повысятся, – сообщает приемщица. – И еще, слышала, пластиковые эти треклятые бутыли хотят запретить. Вроде вредные они для желудка. Тогда, может, милок, совсем хорошо все будет.
– Хоть бы, – вздыхаю, пряча деньги в карман. – Ладно, спасибо вам. До свидания.
– До свидания, милок, до свидания. Всегда тебе рады…
Двигаюсь дальше. Мимо магазина канцтоваров, где обычно покупаю тетради по сорок восемь листов для очередной повести, дальше – почта, откуда отправляю родителям письма и бандерольки со своими публикациями. Радую, так сказать… По привычке, механически, напеваю:
– Ой, а-абы чё-о. Чё, чё, чё, чё…
Сзади, рядом, под самой спиной – гудок. Отскакиваю на газон, оборачиваюсь. Меня почти подцепил широкий нос черной «Ауди». За рулем симпатичная телка с распущенными желтыми волосами. Даже не глянула в мою сторону, будто смахнула с пути бесполезный мусор. Ползет по тротуару в объезд пробок. Сука. И я кричу ей вслед, тряся кулаком и черной сумкой с бумагами:– Сука! Тварь поганая! Пидараска!
Крики пролетают на метр, другой и растворяются в окружающем реве и гуле. А черная «Ауди» дальше, дальше – ей наплевать…
Скорым шагом от общаги до метро (я несколько раз засекал) двенадцать минут. На метро, с одной пересадкой, до работы еще полчаса. По московским меркам – недолго.
Последнее время мне кажется: в метро постоянный час пик. Кроме, может, раннего-раннего утра и позднего-позднего вечера… Я спускаюсь по эскалатору, подбрасывая ноги, скользя левой рукой по резиновой ленте поручня. Справа – плотно, чуть не на каждой ступеньке, выстроилась колонна людей. Высокие, низкие, с открытыми глазами, закрытыми…
Эскалатор длиннющий, думаю, самый длиннющий в Москве. Где-то на полпути ноги устают, я нахожу брешь в колонне стоящих и втискиваюсь туда. Отдыхаю, зеваю.
– Кислый молодой человек в сером пальто! – вдруг раздается из динамиков резкий, хамоватый голос, явно голос дежурной по эскалатору. – Пожалуйста, не загораживайте дамочку в розовой курточке! Где же, – голос становится сладким, – такие курточки приобретают? Загляде-ение!..
Ошарашенно оборачиваюсь, вижу сзади мужика в истертой кожанке с барашковым воротником. Глаза сожмурены – наверное, досыпает драгоценные минуты перед какой-нибудь сменой…
– Не иначе, – восторгается дальше дежурная, – в магазине «Меркурий» брала! – И сама же себе подтверждает: – Ну точно – в «Меркурии»! Где ж еще такую красоту-то найти?! Метро «Спортивная», улица Усачева, дом шестьдесят четыре. Да-да, Усачева, шестьдесят четыре! Вахту сдам и побегу! – И короткий музыкальный переливчик.
Реклама всего-навсего. А я уж думал, живая душа лично ко мне обратилась по микрофону… Усмехаюсь и продолжаю, подбрасывая ноги, бежать вниз.
Руководство издательства – Александр Евсеевич, Георгий Михайлович и Валентин Дмитриевич – люди почтенного возраста и достаточно большой известности. Георгий Михайлович увековечился той своей повестью, по которой сняли хит-многосерийку «Большая перемена» про вечернюю школу со Збруевым, Кононовым, Леоновым в главных ролях, а Александр Евсеевич с Валентином Дмитриевичем, помимо прочего, удостоились персональных статей в Краткой литературной энциклопедии, что оказалась и самой полной. Подробную так и не собрали… Вообще за последние лет двадцать ограничиваются однотомными справочниками, словарями, лексиконами. Выхватывают самое броское и новомодное и лепят фолиант страниц на пятьсот. Дело сделано.
Все сейчас какое-то быстрое, скорое, непрочное. За одну ночь появляются магазинчики и так же за одну ночь исчезают, будто и не было; с шумом образуются газеты, журналы, а через пяток номеров прекращают существование. Какое-нибудь событие разрастается до размеров вселенской сенсации и тут же пропадает, заслоненное другим событием. Жизнь лихорадочна, она вздымается, вдруг распадается на части и через мгновенье сшибается, как два огромных стальных меча в руках неведомых никому великанов; сыплются ослепительные, кажется, горячие искры, но, не успев долететь до земли, гаснут. И следов, даже шлачных крупинок, от них не найдешь.
То ли дело раньше. По крайней мере если судить по рассказам руководителей нашего издательства.
Тогда, кажется, все было всерьез, весомее… Они пьют чай и вспоминают о судьбоносных встречах сХрущевым и Ельциным, в их разговорах поминутно звучат слова «гэбуха», «ГУЛАГ», «Коктебель», «Дубовый зал ЦДЛ», «Твардовский», «Симонов», «диссида», «Солженицын», «Нагибин»… Я сижу всторонке с версткой будущей тысячеэкземплярной книги, прислушиваюсь, завидую, тут же успокаиваю себя – мол, в их воспоминаниях, как обычно, все приукрашено, спрессовано, а на самом деле это лишь вспышки среди скучноватого полумрака ежедневности. Ведь и в моей ежедневности бывают вспышки…
Еще год с небольшим назад мы занимали три комнаты респектабельного небоскребика на Новом Арбате. Руководство сидело в просторном кабинете за столами, поставленными классически буквой «Т», мы с Людмилой Николаевной размещались в другом кабинете, а в третьем, окруженные техникой, хозяйничали верстальщик, техред и художник. Но в прошлом октябре подскочила арендная плата, и две комнаты пришлось отдать. Теперь верстальщик и художник трудятся на дому, а работу техреда мы делаем сообща.
В фойе – загроможденность киосками, лотками, ларечками. Шоколад, ксерокопия, моментальное фото, карты для мобильников, копчености, свежая пресса. Слева при входе – окошечко бюро пропусков, по центру – ясное дело – охранник-вахтер, справа – скрытая киоском со слоеными пирожками – гранитная плита. Я однажды заглянул за киоск и прочитал: «Вечная память работникам Минпищепрома СССР, отдавшим жизнь за Родину. 1941–1945». И два столбца фамилий. Под сотню в общей сложности… Теперь в этом здании (как, впрочем, и в трех других его близнецах-небоскребиках), на всех двадцати четырех этажах: бюро переводов, магазины сотовой связи, центры китайской медицины, радиостанции, издательства, обувные салоны, юридические услуги, дилерские, риелторские, ипотечные конторы, турфирмы… Наша комнатка на шестом этаже.
