Елена Колина - Воспитание чувств: бета версия

– Вот этот красивый, мне нравится… – сказала Энен и, как мне показалось, без паузы: – Puis-je jouer avec une nouvelle poupée… Maman j’ai la nausée et le vertige… Maman de bon matin, nous irons aujourd’hui la marche…

Но, конечно, пауза была. Я не успел понять, что она говорит по-французски, я еще ничего не успел понять, а мой мозг все понял быстрей меня, я подумал: «А как же я? Литературу-то мы не успели!.. Что же мне теперь, самому все читать?..»

– Эй, чуваки, у нее рот скособочился! Голова набок! «Скорую», «скорую» вызывайте! Старуха-то кайфовая, пропадет к чертовой матери! – кричал Пельмень и, смутившись своей горячности к кайфовой старухе, пояснил: – Я медбратом работал, я знаю… Вот она жизнь, то хо-хо-хо и хи-хи-хи… а то кердык котенку.

Как это было

Дрянь, гадина! Какая же Алиса гадина!

Врач со «скорой» сказал: с инсультами главное начать лечение в первые три часа. Мы сразу вызвали «скорую», так что надежда есть.

Врач спросил нас: «Бабулька ваша интеллектуально сохранная?» Бабулька! Как будто, если у человека инсульт, о нем можно говорить что хочешь. Неужели Энен превратилась в человека, о котором каждый может говорить что хочет?

У Энен в сумке был паспорт: она родилась в 1298 году.

То есть в 1928, конечно. Ничего себе, какая она старая, 67 лет.

Когда «скорая» уехала, я хотел сразу пойти домой. Роман победил, и я могу попрощаться со Скотиной. Я буду скучать по Скотине, особенно когда он засыпает и держит меня за руку.

А перед уходом я заметил, что у Алисы странный вид. Не радуется, что Роман победил, о чем-то думает.

Но о чем? Она не может расстраиваться из-за инсульта, ей, в общем-то, наплевать на Энен. Она не хочет страдать из-за других людей. У меня тоже бывает такое чувство, что мне безразличны другие люди. Например, я как-то видел, как человек попал под машину, и во мне выросла стена, я не хотел страдать из-за него.

А потом все выяснилось.

Я сказал:

– Ты гадина.

– А ты идиот. Она же говорила, что не хочет болеть, хочет – раз, и все. Все, как она хотела, – раз, и все. Она ничего не понимает, как будто умерла.

Алиса набычилась и стала похожа на Романа. Я представлял, как сейчас схвачу ее и буду трясти, пока у нее голова не отвалится.

– Может быть, ты ненормальная?

– А ты идиот.

Врач сказал, что ценное нельзя брать в больницу, и мы взяли из сумки Энен ценное: листки из ее дневника и фотографию в папиросной бумаге. Я забрал у Алисы листки из дневника, фотографию, и книжку Хармса тоже забрал. Не хотел, чтобы они у нее были. Она предатель. Предала Энен. Всадила в нее нож из-за угла.

В мой первый рабочий день на Фонтанке я подумал о ней: «Вот гадина!» Но было незаметно, что она еще и подлец. Иногда смотришь на человека и видишь, что он плохой, а иногда смотришь на человека и не видишь, что он плохой. Это хуже.

Вот такие они люди, Роман и Алиса. Похожи друг на друга: совсем без нравственности. Как будто в них вообще не развилась какая-то часть организма, которая отвечает за понимание других людей. Есть ли такая часть организма и где она находится?

Роман будет как победитель на белом коне, а Алиса – худая как палка, как будто это не она, а другой человек. Роман больше не сможет кричать: «Ты, жирная!» Хорошо бы он не нашел в ней что-то другое, к чему можно прицепиться, например: «Ты, рыжая!»

Но вообще странно: Роман кричал ей «жирная, уродка!», просил «не жри как не в себя», приносил яблоки, Гербалайф, предлагал диеты, и что – и ничего… Чем громче орал «жирная, жирная!», тем Алиса больше ела. А потом вдруг начала худеть. Жрала как слон и худела. Начала худеть после того, как предала Энен!.. Может, она переживала, что предала? Энен ведь даже в голову не могло прийти такое, она ничего не подозревала, а Алиса как будто подожгла дом со спящим человеком и убежала. Может, она хотела стать другим человеком, и вот, похудела без диет? Может, у нее все-таки есть какая-то небольшая совесть?

Пошел на Аничков мост к своему коню, приложил руку к копыту и загадал: пусть Энен выздоровеет или хотя бы сможет ходить и говорить, как раньше. Или хотя бы хорошо говорить по-французски.

Дома рассказал про Энен.

– Я тоже сочувствую ей, но… – сказал папа.

– Но она все-таки чужой человек, – сказала мама.

– У тебя еще будет много учителей… – сказал папа.

– И ты же не собираешься ухаживать за каждым… – сказала мама.

Мама сказала: «Как я рада, что ты опять с нами разговариваешь… А как прошла твоя командировка? А мы тут собираемся, прикидываем, что взять, что оставить…»

Если сразу не рассказал о чем-то для тебя важном, потом уже никогда не захочешь. Думаю, так люди и становятся чужими.

А я-то надеялся: вдруг за то время, пока меня не было, наша эмиграция в Германию закончилась. Но нет. Обсуждают, что брать с собой. Вытащили чемоданы в прихожую, как будто ехать завтра.

Какие странные дощечки

Статья «Как жить нашим детям?», на которую случайно наткнулась Энен, перелистывая журнал «для цилиндра с полями», была написана нашим журналистом Юрким Юрочкой – из тех, бродивших по квартире.

Статья начиналась с фразы: «Алисе 16, и она не знает, как ей жить. С болью и недоумением пишет Алиса о своей дружбе с дамой, приятной во всех отношениях, искусствоведом одного из наших главных музеев, назовем ее NN. Материал печатается по желанию Алисы, но давайте сегодня обойдемся без имен… Вот что пишет Алиса: “Я так ей доверяла, рассказывала ей о себе, и она откровенно рассказывала мне о своей жизни… И я вдруг поняла: она проговорилась. Рассказала, что она виновата в аресте Мандельштама”».

Авторский текст шел вперемежку с письмом Алисы, так, вдвоем, Юркий Юрочка с Алисой рассказывали историю, – Алиса страдала: «Как мне жить, зная, что, возможно, она виновна в страшной судьбе Мандельштама», Юркий Юрочка комментировал: «Из Алисиных слов ясно: женщина, возможно, причастная к аресту Мандельштама, жива и прекрасно себя чувствует». Юркий Юрочка осторожно, со всеми «возможно, вероятно, предположительно» сокрушался: «Со слов Алисы, в архивах КГБ имеется доказательство причастности искусствоведа NN к этой организации… В мире петербургской Алисы нет ясности, она живет в мире со множеством запертых дверей, за каждой дверью тайны, недоговоренности. Как Алисе жить в море собственных слез?.. Мы сейчас не обвиняем никого конкретно, а поднимаем морально-этическую проблему: как относиться нашим детям к такого рода историям». Юркий Юрочка рассуждал на тему забыть и простить или докопаться до правды, на тему, можно ли покаяться в чужих грехах, – это была умная модная статья, все звучало в меру пафосно, в меру с болью и было подлым враньем.

Неизвестно, что ударило Энен больней, подлость Алисы или мысль: что скажут люди ее круга? Надеюсь, она не успела подумать, что ее опозорили на века, что людям некогда и лень считать, сопоставлять, они будут пожимать плечами, говорить друг другу: «Она причастна к аресту Мандельштама?.. Ну, я не знаю… Возможно, нет, но может быть, да…», надеюсь, ее мозг подумал быстрей, чем она, и принял решение отключиться.

Взрослые знают, что, если человека оболгали, можно попытаться его спасти. Но мне тогда казалось: все, что написано в газетах, уже написано, – как снег, выпал и лежит, и нельзя отменить. Я пришел в редакцию журнала и пообещал принести им паспорт Энен, чтобы они убедились: к моменту ареста Мандельштама в тридцать четвертом году искусствоведу NN было четыре года…

Что еще я мог сказать? Что искусствовед NN завралась, сочинила знакомство с Мандельштамом, роман с Хармсом, и мы поверили, как поверили бы в ее дружбу с Пушкиным? Что подлец Алиса хотела наказать Энен, сделать гадость, проучить, можно сказать, что у нее были не идейные мотивы, а бытовые: ревность, самолюбие, гормоны… Вряд ли Алиса всерьез обдумывала свое преступление, лежала на диване и злоумышляла: ее не интересовали эти давние истории. Она просто свалила в кучу все: «смешную историю» о вызове на Литейный, рассказ о влюбленной в Мандельштама красавице, подписавшей в конце 20-ых какую-то чушь, – но части пазла не совпадают, все это искаженная реальность.

– В суд идти не с чем. Это жиртрест промсарделька попросила меня ее прищучить… А твоей NN все равно – она рехнулась в семьдесят первом году. Почему в семьдесят первом? Я тогда родился, – сказал Юркий Юрочка, он имел в виду, что ей, такой старой, уже все равно.

Как это было

Я собираюсь пойти в больницу к Энен. Когда я был у нее неделю назад, она уже сидела на кровати (правда, я ей помог сесть). Но не могла говорить. Она пока не умеет говорить по-русски, только по-французски. Я, естественно, ничего не понимаю.

В соседней палате лежит учительница французского, я привез ее к нам в кресле. Она сказала, что Энен говорит короткими фразами, как ребенок. Она переводила Энен.