Вячеслав Пьецух - Левая сторона (сборник)

Володя живо представлял себе, как 1-го сентября этого года (почему-то именно 1-го сентября), когда торжественная ребятня с утра потянется в школу с огромными букетами гладиолусов, из-за которых только уши торчат, он устроится с магнетическим аппаратом доктора Петерсона у себя на диване, поколдует-поколдует над дедовым портсигаром и бабушкиным носовым платком с монограммой, и случится чудо: вдруг перед ним материализуются из воздуха дед в какой-нибудь толстовке, подпоясанной черкесским ремешком с набором, и бабушка в коричневом платье тверского льна, больше похожем на шелковое, и с черепаховым гребнем в седеньких волосах. Он их усадит за стол напротив, таких милых, таких родных, и скажет:

– Здравствуйте, я ваш внук.

Старики, наверное, недоверчиво посмотрят на него, потом внимательно оглядят комнату и, наконец, дед молвит:

– Удивительные дела! С минуту тому назад я еще задыхался в своей постели, по радио передавали сводку Информбюро, подлец сосед гвоздь заколачивал в стену, и вдруг на тебе – чужая квартира, какой-то внук!..

– Ничего себе минута! – воскликнет он. – Без малого семьдесят лет прошло! За это время человека в космос зап устили, сифилис научились лечить одним уколом, в магазинах только черта лысого не купить…

– Ага! – отзовется дед и призадумается. – Это, стало быть, мы с Евдокией Васильевной оказались в том самом светлом будущем, о котором нам талдычили товарищи из ЦК…

Отлично! А скажите, молодой человек, кто все-таки победил в Великой Отечественной войне?

– Как кто? Понятное дело, мы! В конце концов немцев выгнали, пол-Европы освободили, – точнее сказать, подмяли под себя, – Берлин взяли и по итогам Нюрнбергского процесса перевешали всю фашистскую сволоту.

– Честно говоря, – скажет дед, – в сорок втором году в нашу победу не верил почти никто. Мы потом с Евдокией Васильевной много говорили на эту тему и сходились в том мнении, что при нашем (пардон) бардаке фашиста не победить.

Он поинтересуется:

– Это когда, дедушка, потом?

– Когда мы с Евдокией Васильевной уже бытовали бестелесно, словно отраженно, вот как фотография на стене.

– Уж не хочешь ли ты, дед, сказать (ничего, что я на ты?), что существует загробный мир, и рай, и чистилище, и Христос?

– Христос, во всяком случае, существует. Мы как с Евдокией Васильевной оказались там, неизвестно где, так сразу справились: «Что Христос?» А нам говорят: «Коров доит». Такой, понимаешь ли, неожиданный поворот.

Тут в разговор вступает бабушка, лицом белая, холодная и в своем коричневом платье похожая на порцию эскимо.

– Я вот еще насчет магазинов хочу спросить… Неужели и в самом деле наступило такое время, когда можно купить абсолютно все? И пшеничную муку, и вологодское масло со слезой, тюля на занавески, детский велосипед?..

– Это еще, бабушка, сравнительно ерунда! Автомобиль какой хочешь можно купить за час! испанскую маринованную спаржу в банках! телевизор, хоть нашего производства, хоть японский, – это такой кинотеатр на дому в виде ящика, по которому показывают всякую дребедень.

– Ну, а как человечество-то? – спросит дед. – Какие имеются достижения по линии морального облика и вообще?

Он смешается, призадумается и ответит:

– А вот на этом фронте наблюдается полная чепуха.

Все-таки люди – странные существа. Они придумали сонм искусств, насущно необходимых для малого числа чудаков, плохо приспособленных к видовому соперничеству по Дарвину, но настолько развитых в духовном отношении, что эти искусства им, по-настоящему, ни к чему. Люди дали ход научно-техническому прогрессу, и его благами жадно пользовались миллионы и миллионы, которым искусства были нужны, как инсулин диабетикам, а они об этом даже не подозревали, меж тем головастые мужики все открывали взахлеб законы природы или изобретали разные технические ухищрения, так как страдали избыточным любопытством, и, как рану мозжит, их все время тянуло что-то изобретать.

Мало того что тачку, которую придумал великий гуманист Блез Паскаль, потом широко использовали наши тираны на Колыме, что успехи теоретической физики уже пятьдесят лет как держат в паническом страхе мир, – наука и технический прогресс отродясь не имели ничего общего с просвещением, то есть с воспитанием человека как высшего существа. В этом смысле огромное большинство изобретателей и ученых всю свою жизнь глупостями занимались, да еще иногда (как Джордано Бруно) с гибельными последствиями для себя. Между тем ни одним преступлением меньше не совершилось и не могло совершиться из-за того, что каждому школьнику известно: Земля вращается вокруг Солнца, если помножить ноль на ноль, то получишь ноль. Больше всего похоже на то, как если бы человек, страдающий тяжелым недугом, который каждый день приближает его к могиле, увлекался бы волейболом и лечился святой водой.

Чему уж тут удивляться, что авангард человечества – североамериканцы и западноевропейцы (первые – объевшиеся своими пончиками до ожирения, а вторые – доведенные высокой покупательной способностью до одурения) – давно путают мир с войной и декаданс с демократическими свободами, а русские – некогда последний оплот культуры, уже не понимают разницы между уголовным деянием и увеселительной прогулкой, и даже если они с головой заняты приращением капитала, то не всегда знают, чего хотят.

Примерно такие мысли занимали Володю Обмылкова, в то время как он со дня на день дожидался появления доктора Петерсона, который обещал вскоре явиться со своим магнетическим аппаратом и дать объяснения, что к чему.

Доктор не заставил себя долго ждать: дня через четыре после своего первого визита он объявился в Мансуровском переулке с маленьким фибровым чемоданчиком, который когда-то назывался «балеткой» и даже теперь, за давностью времени, не догадаешься, почему. В «балетке» лежала вместительная коробка из нержавеющей стали, наподобие тех, в каких медицина стерилизует свои инструменты, и больше не было ничего.

Сели на кухне; Петерсон, как и в прошлый раз, выдул шесть стаканов чая в подстаканнике из фраже и между первым и вторым, то есть не откладывая объяснения в долгий ящик, поведал Володе следующее: что-де этот аппарат достался ему от деда, что принцип работы его не известен, но точно известно, что он работает от сети; де, кроме того, есть еще заклинание, которое он обнародовать погодит, что первым придется воскрешать императора Павла I, поскольку в антикварном магазине на Арбате продается его лайковая перчатка, по которой аппарат выйдет на первочастицы покойного государя, как обученные собаки выходят на след преступника, и, хочется верить, в короткое время воссоздаст его целиком.

Даром что Обмылков страдал врожденным романтизмом, даром что он в последнее время несколько сбрендил на федоровской идее, – даже и его доктор Петерсон вогнал в тяжелые сомнения, и он подумал: «А не сумасшедший ли ты, дружок?»

– Я вообще-то предполагал сначала деда с бабушкой воскресить.

– Ну что вы, ей-богу, все загребаете под себя! Какие тут могут быть бабушки, какие дедушки, когда отечество в опасности, когда оно вот-вот угодит в американскую западню!

– А что такое американская западня?

– Это вот что такое: вместо еды – чизбургер, вместо музыки – «Вестсайдская история», вместо кинематографа – Голливуд.

– Теперь понятно, – с некоторой даже неприязнью сказал Володя и засопел.

– Впрочем, – продолжал Петерсон, – и без американской западни дело идет к нулю. Погибла Россия, если что-то срочно не предпринять. Потому что трагедия исторического момента заключается в том, что людей нет! вы понимаете – нет людей! кругом-бегом осталось два человека на миллион!.. Стало быть, первым воскрешаем Павла I, потому что он был государственный муж, умница и герой.

В общем, договорились встретиться 1-го сентября на даче в Краскове и поставить неслыханный в истории человечества опыт по воскрешению покойника во плоти. Правда, Обмылкова несколько раз посещали подозрения на тот счет, что коли существует магнетический аппарат, то, может быть, его неоднократно пускали в дело, и где-нибудь шастает под чужим именем доктор Геббельс или мудрствует Исаак Ньютон над оружием массового поражения, однако их повторное бытие представлялось Володе совсем уж фантастическим и он эти подозрения отметал.

Накануне, 31-го августа, под вечер, Вероника Богемская и Пирамидон сидели у себя на даче в Краскове, пили водку с апельсиновым соком и обсуждали такой вопрос: «достойно ли смиряться под ударами судьбы, иль надо оказать сопротивленье», – то есть вопрос, который, как известно, поставил еще Шекспир.

Богемская возмущалась:

– Это просто какой-то мрак! Чего ни коснись, все шиворот-навыворот, глупо и вопреки. Вот возьмем воспитание; наше пошлое время предполагает совсем не то воспитание, какое мы получили по милости наших матушек и отцов. Наверное, в предвкушении свободного рынка нас нужно было воспитывать жестокими, циничными, простыми, как яйцо всмятку, – тогда мы легко вписались бы в эпоху и не валяли бы дурака. А нам все подсовывали Пушкина, да Толстого с его народом-богоносцем, да «шепот, робкое дыханье, трели соловья». В результате наше поколение оказалось у разбитого корыта, причем на двух стульях и без штанов.