Борис Евсеев - Офирский скворец (сборник)
– А сюда мундир зачем приволокли? Ужей пугать?
– Ужей тут нет. Одни бобры. А вы… Как же не понимаете? Без мундира – нет закона. Тут безлюдье, но и тут закон нужен. Где мундир – там и закон! При этом мундир – все тот же актерский костюм. В каком костюме на сцену выйдешь – такую роль в жизни и сыграешь. Но я не про мундир – про Антипу Вратаря доскажу лучше…
Место это на Коле, близ Мончегорска, военный юрист приметил сразу. Вышел за город продышаться, а место – тут как тут! Среди остро ранящих камней, одно такое и было. Вокруг обожженные ветром скалы, ледяные остовы сгоревших деревьев, а в расчищенном месте, близ пещеры – тепло, затишно.
В пещере ночник на диодах. В мертвенном свете ночника – человек.
Военюрист человек подмосковный. Моряк – человек Севера. Что между ними общего? Да, в общем, ничего. Только неуемное желание, рассказать свой мир другому. Только неусыпная воля: через простенькую историю сотворить собственную вселенную воды, камней…
Подводник говорил первым.
Обрисовал жизнь с нескольких сторон, рассказал про начинающийся в этих местах хребет под названием Волчьи тундры и про мертвую техногенную пустошь, близ Мончегорска раскинувшуюся: с голыми коленками ив, с кривыми обрубками сосен. Еще – про бурых медведей, повадившихся грабить продуктовые палатки, густо натыканные по краям города.
Но вскоре моряк заговорил об ином.
Побежали картинки, поплыло их звуковое сопровождение.
Вот проводят подводную лодку через узкий Кольский залив, – звук бурлящей воды, прощальная сирена. Потом сразу звон и свист, здесь, на Коле, в незапамятные времена прорубленного тоннеля, который, по словам Антипы, вел не куда-нибудь: в саму Гиперборею.
Ледяная речь, надорванное серьгой крылышко ноздри, скорбное печеночное лицо моряка, и где-то глубоко внизу, сказочно цветущая Гиперборея! Все это было трудно увязать, осмыслить…
Время от времени Антипа покалывал крылышко ноздри острым черным ногтем. Это наводило юстициария на размышления. Однако сильней всего его притянули не корабли, даже не Гиперборея. Затаив дыхание, слушал военюрист про другое:
– Мы под водой разные состояния переживали, – Антипа улыбнулся, перестал покалывать ногтем воспаленную ноздрю, – главное дело жизни у нас по ночам было: «не спугнуть глубину!» Где ни живет мужик, где ни плавает, а к сорока годам становится ему тяжко, муторно… Так и я. Устав стеречь чужие корабли, сдав вахту, просто ждал, когда тишина мира и подводная глубина уравновесят друг друга и покажется вход в жизнь иную. Правда, больше всего страшился, но и жаждал услышать – гул земли! Легкий, вмиг преодолевающий толщи вод, перекрывающий шум моторов. Гул этот был бессловесным, но что-то определенно сообщал. Потом стало ясно: гул земли – постоянно обновляемое высказывание глубин о том, что у нас тут на поверхности, блин, происходит! Причем гул нес мысли и образы не то чтобы непривычные. А… как бы это сказать? Полустертые, отринутые, из сознания всегда вытравлявшиеся. Только не дослушал я гул. Списали меня с флота…
Пресытившись к сорока годам жизнью, в линялой морской робе, с початой бутылкой пива «Holsten» в руках, стоял Антипа на скале, на мысе Великом, у накрепко запертых ворот подводной Гипербореи.
Далеко внизу, заостренными щепками, плыли корабли, буксиры. Видел их Антипа еле-еле: он стерег гул, стерег время. За спиной его простирались не технологические пустоши – простиралась Новая Арктида. И вокруг этой новой страны, возникшей как продолжение чудесной Гипербореи, раскинулась не обожженная ветрами тундра – сияли красками невысокие охристые рощи, надежно защищавшие от ножевого ветра.
В глубине рощ раскинулись скатерти нескончаемых пиров. Не моряцкие дикие пьянки – сладкие всплески не долетающих до земли винных струй звучали и длились в этих рощах!
Труд в охристых рощах тоже был как пир: радостно велся и горячо. Жизнь не угнетала, не калечила, – продолжалась до полного пресыщения! И обрывалась только по неотступному желанию кого-то из пирующих.
Антипа видел: время от времени некоторые из жителей Арктиды весело и ловко, не снимая золотых, тесно облегающих тело одежд, кидаются со скал в ледяное море. При этом было ясно: тела кидающихся – безвесные, вылегченные – никакого шума и плеска не производят…
В подводной части Гипербореи-Арктиды тоже продолжались работные пиры. Они были медлительны, как и любые движения под водой: событий – не торопили, душевные состояния – замедляли.
И только один человек в драной морской робе, в перевернутой лентами вперед бескозырке, суматошничал и махал руками на пиру.
Антипа сразу узнал пропавшего три года назад кока Мальцева: жадный до еды-питья, но притом и диковато-тоскливый кок был ему и тогда, и сейчас неприятен.
Тут захотелось Антипе не только стражем незримого быть, – захотелось кинуться радостно в кольский ледяной кипяток.
Он сделал одно движение, другое. Однако скала не отпускала, словно прирос к ней Вратарь. Тело было тяжелым, неповоротливым. Здесь Антипа сообразил: если не вылегчится тело, не осветлятся до прозрачности синеватой мысли – попадет он не в Гиперборею, пойдет топором на дно!
– Рано, не готов еще, блин горелый, гул земли понять, неплотность тела ощутить!
С болью и скрежетом зубовным повернул Антипа назад.
А вскоре нашел в ледяной тундре пещеру, стал проводить в ней дни, проводить вечера. К ночи же, чтобы не околеть от холода, на попутках возвращался в небольшой, навсегда его притянувший город.
С той поры жизнь Антипы приобрела новый смысл. О чем он военюристу и сказал:
– Хочу дать свое толкование Новой Арктиде, хочу сообщить имя подводному гулу. Хочу раскодировать те слова, что Великий Гул произносит…
– …говорил моряк и про другое, – старший юстициарий по очереди промокнул рукавом кителя пушок над ушами, – только позабыл я. Хотел, конечно, моряку помочь. Без жилья он остался. Отсудила жена квартиру. Но не стал связываться, угреб оттуда. Виноват, ясен перец… Но это потому, что сам стал слышать треклятый этот гул. Вытряхните его из меня! – кинулся он вдруг к тебе, однако споткнулся, упал, но даже лежа, продолжал орать: – Не в силах я больше выносить его!..
Тут военюрист неожиданно успокоился, сел, потрогал зашибленный локоть, потер правый висок.
– Инсульта у вас не было?
– Бросьте вы ерундить! Инсульт, физкульт, совет, привет… Говорил, кстати, Антипа и про то, что лучше подохнуть, чем променять гул молчания на слова никчемной жизни… А я вот не стану подыхать, гул на слова менять не стану! – внезапно осерчал он. – Лучше на бабу его променяю!
– Прямо сологубовщина какая-то.
– Да что там гул! – не слушая возражений, продолжал орать военюрист. – Антипа научил меня мысли с поверхности воды считывать! Вынимать их из водной, сверх информационной глубины!
– Тогда рыбы из нас самые умные.
– Не рыбы, а подводные растения! Вы сквозь воду на растения на подводные смотрели? Вот где движение мысли! Тихо клонятся вбок – говорят о смерти. Сладко выравниваются – говорят о вечной жизни. Там, под водой, территория мысли!
– От химической отравы ваши растения вниз клонятся. А вода, она…
Ты осекся, потому что вдруг вспомнил: вода и впрямь говорит! Не бормочет, не напевает дурацкие «песни ручьев», а ясно и внятно сообщает, приказывает!
Ты вспоминал воду детства и воду юности, теперешнюю воду и воду позавчерашнюю. Ты кричал на юстициария и упрекал его в безмозглой сологубовщине, а он прыгал вокруг тебя, как дичара, корчил уморительные рожи. Но внутри себя ты тоже кривлялся и буйно радовался: поверхностная мысль, занятая пустой перепалкой, отлипла, наконец, от главного, перестала портить то, что скрывалось в глубинах ума, чувств.
Военюрист напор чужих мыслей ощутил, из шалаша стремглав рванул.
Ты – за ним.
Тут из-за деревьев выдвинулась и встала, избочась, креолка в пуху и перьях.
Перья у нее были в волосах, птичий пух цеплялся за причинное место. Другой одежды кроме пуха и перьев на креолке не было. Только на голове маленькая, едва ли не детская, прокурорская фуражка. И хотя на острове было жарко и не иметь на себе одежды было делом вполне понятным, ты не сдержался, в голос заржал:
– Так это все из-за бабы? Вы тут бабу в шалаше по-всякому имеете, а снаружи для нас, бестолочей, мозглявую философию разводите?
– Именно так! Женщина во время соитий как раз и оттеняет главные мысли, не дает им погибнуть.
– А как же подводные лодки, где женщин нет, а мысли есть?
– Так там только про женщин и думают, мне это Антипа сразу сказал. Женщины, их телесные формы – повторяют формы и назначение мира: приятно колыхаясь, исторгать из себя рождение и смерть. Кстати, когда подводники выходят на сушу, они уже про другое думают. Пьют без продыху, продуваются в карты, чтобы закрыть от себя глубины жизни. Словом, – cjkjue, jdobyf!
