Татьяна Соломатина - Одесский фокстрот
Мужик в потёртых трениках пристально наблюдает за тем, как дама метёт.
– Вон там ещё! – строго и укоризненно, даме. – Джек Воробей, зачем тебе мышь?! – ласково и притворно-укоризненно коту. – Ты что, не наедаешься?
Кот не удостаивает мужика даже взглядом.
Присаживаюсь под детские грибочки. Глоток. И раз, и два, и три, и четыре.
Лисий шаг. Слиться с окружающим пространством. Выследить добычу. Добыть. Препарировать.
Мужик в плавках бодро чешет по пляжу.
– Таранька! Пиво! Пиво! Таранька!
Мамаши, потный мальчик, замёрзшая девочка, бабушка и голые внуки не хотят тараньку и пиво. Тараньку и пиво не хочет тётка в стразах, с метлой. Не хочет мужик в трениках. И кот, разделывающий мышь, – тоже не хочет тараньку с пивом. Но мужик в плавках бодро чешет по пляжу.
– Таранька! Пиво!
С крейсерской скоростью проносится он мимо детских грибочков. Не замечая четырёхтактного лиса.
На раз-два-три-четыре – до центральной аллеи Лузановки. Ничего интересного. Уставшее от отдыха побережье не обновляет грим, не стирает и не гладит заношенные, измятые летом одёжки. Блеск и нищета востребованных куртизанок превращаются в нищету и запустение постаревших продажных женщин, вышедших в тираж.
Ой, а эти тут откуда и зачем в такое время суток?!
Какое же оно злое, и какое верное, это определение: «брачный неликвид»!
Жопы-ёлки, малиновые кофточки, недорогие каблуки, припаянные к неудобным колодкам. Не, ну ладно, мужчины – не собаки. Потому и свисают из-под кофточек на жопы-ёлки обнажённые бока. Но кто сказал, что мужчины – сороки? И зачем двум подругам, решившим пройтись по утренней Лузановке, такие наряды, что любой Маниту от зависти сам себя оскальпирует?!
Две старушенции на скамейке. Нарисованные жгучие угольные брови-ниточки. Морковная помада. Милые старушенции с терьерами. Болтают. Скоро рухнет скамейка. Потому что пока они болтают, терьеры старушенций работают всеми четырьмя своими передними лапами. Терьеры очень деловиты. Раскопки идут полным ходом. Старушки настолько увлечены беседой, что не замечают упрямой подрывной деятельности своих любимцев.
– Ты не помнишь, я с Ремейкером жила?
Я не верю, что на самом деле существуют такие фамилии! Ильф же всё придумывал! Или нет?
– Я с Ремейкером жила! В пятьдесят шестом. Жила ли ты с Ремейкером – я не помню!
– Ой, точно! Ты же у Ремейкера хорошо взяла!
– Так хорошо взяла, что уже не знаю, куда отнести! Какую-то комнатку на Дерибасовской! И где теперь Ремейкер, а где я?
– И где теперь Ремейкер?
– А на террасе под Иерусалимом. Прямо в самом верхнем ряду лежит. Лежит и не жужжит!
Старушенции по-девически задорно хохочут. Терьеры продолжают подрывную деятельность. Я по лисьи перетаптываюсь за пластиковой стеночкой летнего кабака.
– Этот байстрюк Ремейкер хотел до Штатов, так они ему показали большую фигу! Так он всю оставшуюся жизнь положил на борьбу за то место на кладбищенской иерусалимской террасе. Таки выбил место. И сорока лет не прошло. А как выбил – так сразу помер. Теперь, если что, Ремейкера – в первую очередь на переподготовку. Так таки и выйдет – кто последними – с верхних ярусов – первыми и окажутся.
– Так они что думают, воскресение – то такое лего? Или, чи шо, то боженька – генетик, занимающийся клонированием, а сам Ремейкер – то та овечка… Как её?!
– Долли. И не знаю, кто те они, а Ремейкер – не думает, а думал.
– Ой, грамотная! – ехидно. Недолго помолчав, печально: – Ну, где-то, где он там, кроме тех террас, он же чем-то думает.
– Если он в это верил… – первая старушенция серьёзнеет. Но всего лишь на секунду. – Так ты так-таки не помнишь, жила я с Ремейкером или нет?
– Да не могла ты жить с Ремейкером! Ты вечно с какими-то голыми вассерами жила, бестолочь! Одевала их, обувала, кормила, поила, давала – и всё мне рассказывала, какие эти твои голые вассеры прекрасные: то бутылку «Куяльника» тебе купят, то колечко с гайки выточат…
– Не, я так больше не могу! Да что же это такое! Вечно ты мне жизнь портила!
– Я?! Я тебе правду говорила!
– Ой, сильно мне та твоя правда помогла, усраться и не жить! Пока ты мне ту правду не говорила, я хотя бы верила, что и меня любят!
Терьеры отвлекаются от строительства тоннеля «Лузановка-Хаджибей» и звонко, хором, лают на старушенций.
– Смотри, что эти халамидники наделали! Идём быстро на другую скамейку! Идём, я тебе говорю!
Старушенции так бодро срываются с места, как Ремейкеру с иерусалимских погостов уже не рвануть.
Раз-два-три-четыре.
– Таранька! Пиво! Пиво! Таранька! – мужик всё укоряется и ускоряется. Даже будь тут гипотетические покупатели, он пронесётся мимо них, размазанный тенью на экранах их восприятия…
– Тара…
Умолкает вдали. Пожалуй, он уже где-то на грязных пляжах Продмаша.
Тёти-ёлки – бредут, поддерживая друг друга под ручку.
– Ты должна поступить мудро! Я тебе говорю – ты должна поступить мудро! Пусть он сначала к тебе переедет. Пусть шмотки какие-то у тебя начнёт оставлять. Ты ему во всём потакай.
С такими мудрыми советчиками и простоты не потребуется. Сплошная пустота.
– Не, ну а если я ему говорю, что сына надо отвезти в школу, а он мне…
– Вот зачем ты ему это говоришь?! Это шо, его сын? Это твой сын! Вот и сама вези его до школы. А мужик должен быть сытый и довольный!
– Он мне утром говорит: «Кофе хочу!» Я ему: «Нету кофе. Я кофе не пью! Купи – будет кофе». Так он купил кофе. Один пакетик. Маленький такой. Это что, мужик?
– Ой, ну вот зачем?! Тебе шо, сложно то кофе самой купить, или у тебя бабок на кофе нет?
– Да есть у меня бабки. И кофе не жалко купить. Но должен же он хоть что-то делать!
– Ты его сперва заполучи, а потом – пусть будет должен что-то делать.
– Ага. Так он всю жизнь и будет. Должен.
– Нету в тебе мудрости. К мужику, к нему нужен мудрый подход!
Нет, я больше не могу слышать эту дуру! Не могу наблюдать, как она уговаривает ещё не совсем дуру стать таковой.
Обгоняю жопы-ёлки. Несусь, как тот мужик, в плавках, с таранькой и с пивом.
– Таранька! Пиво! Таранька! Пи…
Просвистел в направлении «Молодой Гвардии».
Я несусь в противоположном, стараясь как можно больше оторваться от тёток в малиновых кофточках. Не потому, что они в малиновых кофточках. А потому, что одна из них – полная дура, которая инфицирует другую. Мой внутренний эпидемиолог уже близок к тому, чтобы одержать верх над внутренним лисом. «Это такая глупость – прививка правды “антипрививочникам”! – ласково нашёптывает внутренний лис внутреннему эпидемиологу. – Танцуем отсюда быстрее, фокстротом! Ускоряемся!»
И я несусь по аллейке Лузановки, не разбирая пейзажей и, кажется, уже синхронизируясь с таранькой и пивом.
И внезапно синкопально осаживаюсь. Торможу, как лошадь над обрывом.
ВОТ ОНО!
ВОТ ОН!
Чёрный кот с вертикальным взлётом!
ЧЁРНЫЙ КОТ С ВЕРТИКАЛЬНЫМ ВЗЛЁТОМ!
За секунду до взлёта движения его челюстей повторяли вибрацию колибри-мутанта, сливаясь с ней ритмами. Дали такое наверняка даже не снилось!
Секунду спустя чёрная молния без пружинящей подготовки вертикально взмывает вверх, попирая все законы биомеханики. Дуга его тела складывается пополам, как будто кто-то невидимый взял его за шкирку – и сработал «мамкин» рефлекс.
На квант времени он зависает в голубых прозрачных небесах над цветком бессмертника…
Я замираю.
К чёрту внутренних лисов, к чёрту эпидемиологов!
Я страж покоя этого чёрного кота. Я никому не позволю помешать ему! Я лягу поперёк этой аллейки, и никакие жопы-ёлки не посмеют потревожить чёрного кота-ангела, охраняемого блёклой сумасшедшей!
Он весь – нерв. Он весь – напряжение. Весь – закрученное в тугую спираль вдохновение. Он весь – цель. И он же весь – средство. Мира нет. Весь мир интегрирован в него. И ничего не существует. Только он, Чёрная молния и… одесская колибри-мутант, выписывающая свои влипшие в бесконечность восьмёрки над зацементированным нектаром бессмертника…
И нет колибри!
Чуть слышный лисьим слухом треск – и нет колибри.
Приземляется на задние лапы. Приземляется мягко.
Мир снова расфасовывается и раскладывается по полкам…
Ведут свою многомудрую беседу жопы-ёлки.
Вспоминают, с кем они жили, старушенции с терьерами.
Проносится спортивным «Камаро» мужик в плавках, истошно голося про тараньку и пиво.
Потеет мальчик в голубом. И мёрзнет девочка в розовом.
И бабушка, закутавшись ещё глубже в вязаный шарф, с удовольствием наблюдает за купанием голых внуков.
Я сажусь в плетёное кресло открытой веранды ресторанчика, подставляю лицо солнцу. Заказываю водку и вареники с картошкой. Я должна попрощаться с Одессой…
