Валерий Еремеев - Тремориада (сборник)

Его возили на санках и читали сказки. Его жалели, когда он больно ушибался, заигравшись. И умилялись его смешным – палка-палка-огуречик – рисункам.

Но то было когда-то. А теперь… Теперь этот долбаный мир соответствует его тридцатидевятилетним габаритам. И ступеньки в магазин игрушек подогнаны под его ногу. Но их ещё разглядеть надо. Да и игрушки изменились.

– Два литра водки с серебром и четыре пачки сигарет, «Арктики» лёгкой, – сказал, покупая себе две новогодние игрушки, Саныч.

Он сунул кассирше тысячную купюру. А что это именно тысяча рублей, Саныч разглядел дома через увеличительную лупу. Разглядывай он через неё и сдачу – конфуза не избежать. Поэтому он просто сгрёб на ладонь остатки денег и сунул в карман куртки. Благо хоть руки не дрожали – перед походом в магазин он похмелился.

Его тогда колотило нешуточно. И он, взяв двумя руками бутылку, стуча горлышком о зубы, сделал два глотка. Водка обожгла горло, а всё нутро в ужасе сжалось. Саныч, мигом опустив пузырь на табуретку, схватил кружку холодного чая и загнал им рвотный позыв обратно. С минуту сидел ни жив, ни мёртв, прислушиваясь к своим ощущениям. И, наконец, резко вскочив, метнулся в туалет, выблевав в унитаз выпитое.

«Соседи, наверно, думают, что тут свинью режут», – подумал Саныч, когда из его носа и рта вытекали тягучие остатки блевотины с соплями да слюной.

Он обхватил унитаз, но практически его не видел. Так, расплывчатое пятно. После инсульта Саныч различал лишь очертания предметов. А тут от блёва ещё и глаза слезились.

Отсморкавшись, отдышавшись, умывшись ледяной водой, Саныч почувствовал себя лучше и вернулся в комнату. Уже менее трясущейся рукой, полагаясь на интуицию, плеснул с полстопки водки. Когда рука была тверда, он мог вот так, вслепую, разлить до полна по разнокалиберным рюмкам, не пролив ни капли. Талант не пропьёшь. Для верности взяв стопку двумя руками, наклонившись к табуретке, махом выпил, откидываясь назад. Холодная водка вновь обожгла горло. Саныч, как и прежде, тут же запил чаем, подавляя рвотный позыв. Опять замер, прислушиваясь к организму. На этот раз удержать выпитое удалось. Облегчённо вздохнув, Саныч покачал головой.

«Ай-яй-яй, ну и дела»

Сознание начало проясняться. Конечно, было ещё хреново, но всё же. Минут пять назад он всерьёз опасался «белочки». Или второго инсульта. Муки похмелья достигли апогея. Он уже дней пять практически не спал. Похмелившись, удавалось отключиться максимум минут на тридцать, но он все равно постоянно подрывался от кошмаров. Кроме того, всё время болели ноги. От ступней до колен они ныли, словно отмороженные. И, кроме этих монотонных мук, ноги периодически простреливала острая боль, внезапно устремляющаяся гвоздём в мозг. Врач на приёме заумно говорил об этом недуге и, наконец, на предложение «покороче», ответил: «Пить надо меньше, водочка аукается…»

Также сна не было из-за бешено скакавшего давления. Голова кружилась, Саныч чувствовал – расслабься он на секунду, и трындец.

«Как там у Кинга? Выйду на поляну, где закончится моя тропа», – усмехнулся. Отдышавшись, он вновь ронял голову на мокрую от пота подушку. А через пару минут, забывшись, опять подрывался, часто-часто дыша:

– О, чёрт! О, Господи… Блин, сдохну…

Саныч пытался достичь восьмичасового перерыва между стопками. А там, глядишь, и десятичасового, пока окончательно не выйдет из запоя. Резко бросать пить нельзя, это каждый алкаш знает. И вот он тянул время. К концу восьмого часа уже не раз слышал какие-то, помимо бубнящего телевизора, несуществующие звуки. Мерещились какие-то движения. И Саныч, дёргаясь, опять шептал горячо:

– О, чёрт! О, Господи! Блин, сдохну…

Но вот, наконец, прошло восемь часов, и Саныч похмелился. Первая стопка не пошла, зато вторая прижилась. Наконец полегчало.

Он посмотрел на экран телевизора. Там два оранжевых пятна, похоже, целовались. Саныч пригляделся: «Ёлки! Кэтрин Зета-Джонс!»

– А жизнь-то налаживается! Вижу кой чего, – усмехнулся Саныч, и уже более твёрдой рукой плеснул в стопку водки. – За самый новогодний фильм – «Зорро»!

Когда фильм заканчивался, Саныч налил себе в третий раз, полстопки, опорожнив бутылку, и – выпил. Нормально пошла.

Он подошёл к большим настенным часам и разглядел, что уже восемь вечера. Через четыре часа наступит новый, 2012 год. Древние индейцы обещали конец света, и Саныч склонен был верить им. Поначалу не хотелось обращать на Новый Год внимания. Просто валяться и дохнуть себе дальше. Но водка зацепила. Депрессняк отступил. Здоровье поправилось. Мысли стали вменяемы. После водки почувствовал себя в твёрдом уме и трезвой памяти. И Санычу ох как не захотелось обратно в ад похмельный. Он был уверен, что все алкаши попадают в рай. Потому что муки за грехи свои принимают сполна при жизни, с бодунища.

Но – только не на Новый Год! Одинокий, забытый, жалкий. В горячечных кошмарах, пожирающих его, стоит лишь на минуту забыться в дрёме.

«Крюгер – мой Дед Мороз».

И вновь, отрывая жаркую голову от мокрой подушки, часто-часто дыша шептать:

– О, чёрт… О, Господи… Блин, сдохну!

Нет, только не сейчас, когда весь мир празднует.

И Саныч, чувствуя прилив сил, стал собираться в магазин.

Он аккуратно спустился по ступенькам магазина и пошёл к свету фонарей, растянувшихся вдоль дороги. Движение на ней не было оживлённым, но всё же он опасался угодить под машину, не разглядев фар. И обрадовался, увидев фигуру, начавшую переход дороги. Саныч пристроился сзади и в конце чуть не упал, запнувшись о бордюр.

«Вот наверняка кто-то увидел, и теперь засплетничает: Саныч-то до двенадцати наотмечался. На ногах не стоял».

Пришёл он домой злым. Включил телевизор. Пододвинул табуретку, служившую столом. И плюхнулся в кресло, похожее на трон. Откупорив бутылку, налил стопку и залпом выпил, даже не запив. Потянул жадно ноздрями воздух и, шумно выдохнув, похлопал себя по колену. Эх, ноги, конечно, всё ныли. Саныч к этому уж привык (ныть они ещё весной начали). Но вот периодические прострелы острой боли вроде прекратились.

С расчёсанными, длинными, мокрыми волосами, благоухая подбритыми щеками и шеей (короткую бородку он оставил), Саныч вышел из ванной голым и направился к шкафу – одеваться во всё свежее. Одежда, провонявшая потом, осталась в тазу под ванной.

Он надел лёгкие камуфляжные штаны и достал хранившуюся в распечатанной упаковке белую рубаху. Кристина – жена – подарила её на прошлый Новый Год. Саныч тогда померил рубаху перед зеркалом, и они на пару покивали головами: о, да, замечательно. И благополучно убрали её в шкаф для подходящего случая. Потому как Саныч настаивал, чтоб кульминацией праздника был фейерверк из салатов. Уж раз-то в году можно пошалить.

И вот подходящий случай настал. Он налил полстопки, выпил и пошёл в маленькую комнату гладить рубаху, сорвав этикетку.

Поглаженная рубаха осталась висеть на спинке стула, а Саныч отправился готовить праздничные блюда. Он прикинул, чем располагает. Гречка – очень полезно. Чёрный перец, горошек – очень душисто. Банка консервы «килька в томате» – очень экономно. Луковица репчатая – не гусь, конечно, лапчатый, но сплошь витамин. Масло растительное – живём, братцы! И хлеб чёрный, что всему голова. К тому же был чёрный крупно-листовой чай с ароматом лимона, вместо которого были лепестки подсолнуха. Это ему прочитал на упаковке один из редко заходящих знакомых.

– Слепого каждый обмануть может, – сказал тогда Саныч. – Пахнет лимоном. Кому верить – тебе или нюху?

Вообще, у Саныча друзей не осталось. Кто здравствовал ныне, тем времени на него не хватало за своими житейскими заботами. Да и интересы их разошлись. Понятия, если угодно. «Друганы» же, в основном новоиспечённые, что в последний год зачастили, имели острый нюх на халяву. Появлялись цыганским табором, когда Саныч получал деньги, и растворялись вместе с последней стопкой так внезапно, что дохнущий с бодунища Саныч, глядя на разруху в доме, гадал: а был ли мальчик?

Когда гречка сварилась, Саныч насыпал меж газетных листов горошинки перца и пустой бутылкой раскатал перец в порошок. Затем ссыпал его в кастрюлю с гречкой, перемешал. Душистый аромат был восхитителен. Это вам не молотый, в упаковке. Тут и запах, и острота.

Наложив тарелку простой гречки, пошёл в комнату, где импровизированный стол-табуретка, был уж накрыт. Нарезанный, подсоленный лучок в растительном масле. Открытая банка кильки. Кружка остывающего чая. Нарезанный хлеб. И вот, главное праздничное блюдо – гречка.

Саныч надел выглаженную рубаху, налил и выпил стопку водки, закусив лучком. Затем достал из серванта чистую стопку и, поставив её на комод, налил до краёв водки, накрыв сверху куском хлеба. Кристина. Она умерла в феврале прошлого года. Спустя чуть более месяца, как подарила рубаху, что сейчас была на нём.