Платон Беседин - Учитель. Том 1. Роман перемен
Рассказать о своих проблемах. Выговориться. Поделиться. Но кому? Скажут в ответ: нам бы твои проблемы. У тебя шумы? А у нас инфаркт. У тебя давление? А у нас инсульт. Ты молод. А мы стары; мы, чтоб ты знал, ближе к смерти. И в такие моменты отсутствие Кваса – лезвие, приставленное к горлу.
Может, вот этот шатающийся бородатый мужик, который хотел бы опираться о платан, станет моим психотерапевтом? Взять его в плен как собеседника. Ведь говорят, что хмельные разговоры – самые задушевные. И, накатив, я спущусь до его уровня, возвышусь до его градуса.
Мужик, я не считал себя здоровым, но и не думал, что настолько болен. А сейчас меня, словно бусами, увесили диагнозами. Это не конец света, как любит повторять отец, но мне только семнадцать, понимаешь? Я мямля и боюсь, малодушие не позволит нормально перенести даже самые плевые испытания. Не хочу превращаться в отчаявшегося фрика. Вроде Тоньо-Лунатика.
Мне почему-то запомнился Тоньо-Лунатик. Помнишь, этот сериал «Секрет тропиканки», мужик? Когда я был в младших и средних классах, а ты, судя по виду, в начальной стадии алкоголизма, «Останкино» кормило нас бразильскими сериалами, а мы жадно ели, глотая, не разжевывая, как утки: «Новая жертва», «Тропиканка», «Секрет тропиканки», «Дикая роза». А начиналось все – помнишь? – с «Богатые тоже плачут». У них еще была жесточайшая, до выеденных эфиром глаз конкуренция с «Санта-Барбарой», которую показывали по РТР.
Я не хочу быть Тоньо-Лунатиком, мужик. Но что мне делать? Пить, как ты? Не позволит здоровье. Смириться и жить? Да, ты прав – если, допустим, ответишь так – но не получается. Это же, знаешь, как совет от того внимательного – (Вы знакомы? Если нет, то, судя по твоему лицу, познакомитесь.) – терапевта, говорящего: «Вам нельзя нервничать. Не нервничайте». Будто ты сам хочешь нервничать и делаешь это намеренно.
Мужик, ты слышишь меня? Эй, чем ты так занят, опершись о платан? Что за журчание? Фу, и эта лужа. Нет, я не готов беседовать с тобой.
Отхожу от бородатого, иду по платановой аллее дальше. На стене заброшенного дома – синяя надпись «Марина, я тебя люблю». Последнее слово перечеркнуто. Вместо него черной краской из пульверизатора выведено «убью».
Ответы повсюду. Раскиданы пригоршнями. Будь внимательнее, и не придется терзаться. Деревней, братом, Радой, болезнями. Они в цепи событий, что будут сменять, вытеснять друг друга, несмотря ни на что – ни на меня, ни на маму, ни на брата, ни на падения самолетов, ни на войны, ни на геополитические катастрофы – они будут. И это по-своему странная, но панацея.
3Я не стал рассказывать маме и бабушке о диагнозах; «все хорошо, здоров». И постарался забыть о них сам. Вычеркнуть. Хотя они и напирали, скреблись в двери сознания, но это, пожалуй, только шло в плюс: становилось меньше пустот для мыслей о Раде. Если же и оставались свободные пространства, то они заполнялись предстоящими на подготовительных курсах экзаменами по физике и математике.
Воспитанный в преклонении перед образованием, с расписанной наперед жизнью – золотая медаль, красный диплом, работа – я был обречен отнестись к ним всерьез, запершись в комнате для занятий, куда бабушка, выполняя директиву мамы, не подпускала никого, даже брата. Наверное, единственным человеком, против которого рухнул бы ее заслон, могла стать Ольга Филаретовна, но ей никогда не было до меня дела.
– Бабушка, не мешай! – кричал я, когда она, отдернув дверь-шторку, заглядывала в комнату.
– Учись, Аркашенька! На тебя вся надежда…
– Бабушка, ну, уйди…
– Может быть, чаю с пирожками?
– Нет, бабушка!
– Ну, хорошо, занимайся. Я там, если что, картох отварила…
– Нет, бабушка, нет!
На самом деле, я маялся суетой. Утром, для фона, включал телевизор, но втягивался и бросал занятия. «Бухта Доусона», «Квантовый скачок», «Беверли Хиллз», «Чудеса науки», «Мелроуз Плейс» – враги тригонометрии, алгебры, физики и моя давняя услада. Но это был не тот просмотр, сидение у телевизора, что раньше – нет, сейчас я, казалось, отчаянно цеплялся за уходящую беззаботную жизнь, превращающуюся в воспоминания, точно прощался с «бабьим летом», еще шептавшим теплые слова и приятности, но приходила литая ночь и говорила на языке холодных стальных ветров.
На третий день подготовки к экзаменам бабушка, заметив, что я увлечен скорее Уайтом, Гари и Супер-Лизой, а не Зивом, Яворским и Детлафом, разобралась с моей телезависимостью быстро и эффективно – вынесла телевизор, который на ночь, точно ребенка, укрывали простынкой, в веранду. Антенна с торчащим кабелем – этой иглой, больше не находившей вены, – сиротливо повисла у подоконника.
Перемен никто не почувствовал: мама в принципе не смотрела телевизор, а бабушка ограничивалась вечерними новостями с Екатериной Андреевой, но ради благого дела могла обойтись и без них, «здоровее буду».
Отключение меня от теленаркоты произошло так буднично, что я безболезненно перестроился на другой заменитель – учебу. Утром и днем я зубрил материал, а вечером писал по нему шпоры. Я даже выработал свою, так мне казалось, методику учебы, представляя заучиваемую информацию в виде груза, который надо было максимально компактно, доступно разложить на складе.
Выпускной экзамен по математике на подготовительных курсах – он же считался вступительным в университет – я сдал на «отлично». Нам выдали специальные листы-бланки с университетскими печатями. Лишних пометок делать было нельзя, поэтому я интегрировал свое тотемное число «36» в общий цифровой ряд. И в итоге получил 47 из 50 баллов. Для автоматического зачисления в университет осталось обзавестись золотой медалью.
В ее получении я не сомневался. Как любил повторять отец, по-прежнему не появляющийся у нас, «если что и умеет Аркадий, то это учиться». Но мама с бабушкой подобных настроений не разделяли. И разжигали панику.
– Как там, сынок, подготовка к школьным экзаменам?
– В процессе.
– Ты же смотри – золотая медаль, поступление автоматом…
– Да, да…
– Внучок, ты бы кушал, а то желудок испортишь.
– Кушаю, кушаю…
Они так долго, упорно выедали меня, что я и сам начал бояться: сомнения проделали лаз в редутах уверенности, пробрались за них – от чего перед первым школьным экзаменом по биологии я аки мантру волнительно бубнил: «Экзамен для меня – всегда праздник, профессор». И казалось, что единственного амулета в виде числа «36» на этом пиршестве крестоцветных и голосеменных, земноводных и пресмыкающихся, ДНК и РНК не хватит. Требовались новые обереги.
Я нашел их в ларьке на проспекте Победы, где покупал книжечку с экзаменационными билетами по биологии. Странно, но эти книжечки, которые, по идее, должны были продаваться везде, достать оказалось непросто. Пришлось ехать в отдаленный район Севастополя «седьмым» троллейбусом, разглядывая в мутные, исписанные кликухами и погонялами, стекла выжившие после чистки девяностых корабли у Минной стенки.
Книжка продавалась в ларьке «Учебная литература». К нему липла еще одна металлическая будка – «Жанна». Я сунулся в одну, за билетами, а в другую – за сигаретами.
– Нет «Бонда5», – опустив голову, увлеченно грызя ногти, ответила худая рыжая женщина.
– А «Вест»?
– Нет «Веста5».
Произнося названия марок сигарет, рыжая делала ударение на последний слог, и выходили звучные старославянские имена.
– А что есть?
– «Соверен».
Она оторвалась от ногтей, взглянула на меня. Зрачки у нее были разные: один – голубой, другой – карий. И хотелось верить, что все дело, как у Мэрилина Мэнсона, исключительно в линзах.
– Тогда «Соверен».
Рыжая выложила на прилавок светло-сиреневую пачку, большую часть которой занимало изображение монеты. Сверху забористыми буквами шла надпись – SOVEREIGN. Я положил купленные экзаменационные книжечки на прилавок, полез в кошелек за гривнами.
– К экзаменам готовитесь?
– Да. – Ее зрачки нервировали.
– Мы раньше, знаешь, как на «отлично» сдавали? – Я пожал плечами, мол, не знаю. – Засовывали в обувь пятачки. Под пятки.
– Пятачки?
– Монеты.
– Вы серьезно?
– Вполне, – продавщица кивнула, сгребла деньги и, опустив голову, снова принялась грызть ногти.
Уже отойдя, я решил уточнить, действуют ли только пятикопеечные монеты, да и вообще, откуда ей, продавщице из ларька на конечной троллейбуса, знать об отличной учебе, но, развернувшись, увидел лишь закрытое окно «Жанны», залепленное листом А4, на котором чернели буквы, складывающиеся в слово «Гадаю».
На экзамен я шел волнительно, нервно. Привычное начертание на себе числа «36» не успокаивало. У кабинета биологии, трясясь и потея, я, вспомнив слова продавщицы, принялся искать пятачки. Они нашлись у Лехи Новокрещенцева. Монетки были холодные, и, зажав в кулаках, я для чего-то пытался согреть их, а потом наконец сунул под пятки, между носком и подошвой.
Сдал я блестяще. Мне попался вопрос о законах Менделя и его опытах с горохом. Отвечая, я будто читал слова с выплывающих проекторных картинок – точь-в-точь, как в экзаменационной книжечке. Ольга Филаретовна, находящаяся в комиссии, уважительно – это была высшая похвала – покачивала головой. Районный же наблюдатель, требуя продолжения банкета ботаников, спросил про разницу мейоза и митоза и, выслушав подробный ответ про дочерние и материнские клетки, аж причмокнул.
