Александр Лапин - Утерянный рай

Потихоньку открыл дверь. Заглянул в комнату. Дети спят. Зашел на кухню. Поставил чайник.

Скрипнула дверь. Сестра Зойка, заспанная, растрепанная, в халате. Заглянула:

– Чего не спишь?

– Да тошно. Я медкомиссию не прошел.

Он думал, что Зойка расстроится. Начнет утешать его. А она вроде как обрадовалась даже:

– Ерунда это все. Я тебе давно хотела сказать. Что хорошего в этой офицерской жизни? Вон у Анатолия отец военный. Всю жизнь мотался по стране из одного конца в другой. С квартиры на квартиру. Дети – из школы в школу. Жене работать негде. И так двадцать пять лет. И кому это надо? Ну, ты ж меня не слушаешь. Ты ж у нас упертый. Как сказал, так и сделаешь!

Дубравин не спорил. Он молча тянул чай с намешанным в него вареньем и уныло думал о своем. В открытое окно ему был виден сад с отцветающими яблонями. При малейшем дуновении ветерка там начинал сыпаться белый цвет. Лепестки кружились в воздухе и ровно, словно снег, покрывали землю вокруг деревьев. Круглая луна мертвила этот сад ровным рентгеновским светом.

Ему не хотелось спорить. Не хотелось волноваться. Он чувствовал себя старым-старым. «Забыться бы и заснуть. Все забыть. Не нужны мне ваши радости. Не нужны и печали. Все глупо. Нет любви. Нет мечты. Куда идти? Зачем?»

«Теперь, когда она узнает, что я опять не поступил, наверное, махнет на меня рукой. Ничтожество…»

– Готовься к экзаменам. Поступишь в любой алма-атинский вуз. Останешься здесь. Получишь высшее образование! – Зойка вдохновенно рисовала ему открывшиеся перспективы. – Найдешь хорошую работу. На фиг она тебе нужна, эта армия…

А он все о своем: «Дни летят за днями. Светлые и не очень. А я каждый день, каждый час помню о ней. Вижу ее. Чувствую на губах ее последний поцелуй. О моя весна! Где твоя солнечная улыбка? Эх, опять вспомнил. Опять эта борьба внутри. Это вечное раздвоение. Врагу не пожелаешь. Может, я заболел? Может, у меня что-то не так с психикой? Как бы мне победить это наваждение? Неужели я обречен мучиться так всю молодость? Разум мой против. А душа стонет. Нет, я забуду ее. Забуду! Забуду! Забуду! Все равно забуду! Ох, проклятое сердце. Что бы ни случилось, сразу отзывается тоской по ней. Ненавижу! Ненавижу себя самого! Что ж за беда? Не хочу любить. Не хочу мучиться!»

Гордый, независимый характер его бунтовал. А сердце ныло: «Ну что, так и буду мотаться туда-сюда? Раньше хоть письма писали. А теперь и писать некому».

Зойка устало зевнула:

– Завтра еще поговорим о твоих делах. Пойду-ка я спать. Да и ты ложись.

И, уже закрывая двери кухни, добавила:

– Кстати, тебе письмо. Лежит на холодильнике.

«Неужели от нее?! Вот радость-то какая!» Дрожащими руками схватил конверт. Вскрыл.

Письмо было от Людки Крыловой:

«Саша, здравствуй!

Сейчас идет урок по документации. Я, конечно, не слушаю. Вот пишу тебе письмо. Настроение невесеннее. Почему-то состояние, как осенью. Я, наверное, порядком надоела тебе со своим нытьем. Ну, выручай меня. Покрепче. Хорошо?

Ах, все равно мне все надоели! Это, Саш, я о местных пишу. И вправду они мне до чертиков надоели. Всем чего-то нужно, все чего-то хотят, все любят. Любят – смех один. А тебе не смешно разве? Почему? Какое-то твердое неверие в это слово, Сашка. А я как-нибудь любила? Разве смогу полюбить? Почему я не верю никому, кто мне говорит об этом?

Да и вообще меня нельзя любить по-настоящему.

Когда-нибудь я тебе обязательно скажу, почему. Хорошо, Сашенька?

Сашка, я совсем тебя сейчас не стесняюсь. А в июле было не так. Мне было хорошо с тобой, но трудно. Я боялась, что ты видишь меня насквозь. А теперь скажу тебе, что совсем свободно и почти легко писать и говорить. Или, может, это оттого, что мы долго не виделись? Возможно, я снова не смогу тебе говорить всего того, что пишу, при встрече, когда увижу спокойный проницательный взгляд. Да, Сашенька, это, наверное, все же влияние оказало время.

Как ты думаешь?

Каким ты стал? Я думаю, Человеком с большой буквы.

Я посещаю кружок альпинизма. Это меня немного отвлекает от тоски и жизни.

15 и 16-го была в горах. Поднимались на безымянную вершину. Назвали ее пиком Ленинской пионерии. Высота – 3200 метров.

Ну вот, Саня, заканчиваю.

До свидания.

Пиши, жду,

«Да, видно, не один я маюсь. Все мы ищем себя. Ищем свое место. И непросто, наверное, всем. Вот и Людка тоже на что-то надеется. Хотя старается удержаться в рамках. Но мне-то до лампочки! Ах, какая хорошая девчонка! Жаль только, что я ее не люблю. Сердцу-то не прикажешь».

XVII

«Три девицы под окном» учили химию втроем. Галка, Мила и Валюшка просидели за учебниками до рассвета. А почему? Да потому, что, хотя на подготовку к экзамену дали целую неделю, учить билеты все бросились в последние два дня. Да и то к утру они лениво заглядывали в «Физическую химию», задавали вопросы друг другу, а потом перескакивали на излюбленную тему. Про мужиков.

– Девчонки! Меня Петя не поздравил с днем рождения, – потягиваясь и встряхивая черными кудряшками, говорила красавица Мила. – Вот мерзавец! Знает, как я люблю этот день. Специально, наверное, так поступил…

– А, все они, мужики, одинаковые. Им только одного и надо! А если что не так, сразу обиды, – откликнулась круглолицая, зеленоглазая, белокожая красавица Валюшка. – Ой, девчонки, уже совсем светает, а спать так и не хочется… Небо алеет. Сегодня Витька придет… – улыбнулась она про себя: «Им только одного и надо».

Галинка сидела над испещренным формулами листом бумаги. Что-то шептала. Но в разговор не встревала. Да и что она могла сказать? Что сердце ее молчит? Переписка их с Сашей почти заглохла после той несуразной встречи в Жемчужном.

Так, только иногда вспомнится прошлое лето: «Ах, лето… И все. И чего девчонки так переживают? Девчонки – чудо! И зачем им это все нужно? Хорошо же и так. Свободно!»

Ей это вообще непонятно. Мальчишки, мужчины. Что в них интересного? Одна маета. Вот Мила, красавица такая, что на нее все на улице оглядываются. Черноглазая. Фигурка, улыбка – все при ней, а она из-за своего Пети ночами подушку слезами омывает. А Петя там, господи, сморчок какой-то. Жалко Милку, да и глупо все как-то. Или Валюшка. Замуж собралась. До свадьбы еще целый месяц, а Витька каждый день в окошко к ней вечером лазает в общежитие.

– А твой-то художник, Аполлон Григорьевич, что-то давно не появлялся! – Мила встала с дивана и пошла к зеркалу.

– Какой он мой! – нарочно нахмурилась Галинка. И еще ниже опустила голову над тетрадкой. – Так, ходит…

– Ой, не скажи! Он на тебя с сельхозработ глаз положил, – Валюшка опять оторвалась от книги, глянула искоса на нее: – Каждый раз с букетом. «Галочка! Галочка!» Смотри, Галка, упустишь счастье. Преподаватель. Молодой. Перспективный. Галантный. С бородкой!

– Мне он не нужен! – буркнула в ответ Озерова.

– Ой ли?

– Да ладно тебе, Валентина. Учи лучше физхимию. А то наша Бабка знаешь какая свирепая. – Мила оглядела себя в зеркале и вздохнула.

Поспали два часа. И опять за книги.

«А утром мы пошли сдавать. Наша Бабка принимала экзамен только до часу дня (ей нужно было принимать госэкзамены у пятого курса). Но мы так себя подготовили, что нам нужно было сдать сразу, а то к следующему дню мы бы все забыли. С горя мы пошли в кино. Попали на «Большую прогулку». В главных ролях – Луи де Фюнес и Бурвиль. Фильм двухсерийный. Мы не пожалели, что пошли в кино. Оказалось смешно. Местами, когда уже не было сил смеяться, мы закрывали глаза и хрипели что-то несвязное. На другой день пришли и первыми сдали экзамен…»

Она откинула волосы, отложила аккуратно блокнотик в сторону: «Все. Кажется, все. Нет, не все! Ах да, Аполлон Григорьевич. А стоит ли об этом писать в дневнике? Молодой преподаватель, перспективный, как говорят девчонки, художник. От слова «худо», что ли? Как же это все получилось?»

Она тогда после экзаменов собралась ехать домой. В Жемчужное. А он направлялся в командировку в Павлодар. Как-то так странно получилось, что они оказались в одном поезде, в одном вагоне. И даже в одном купе.

Все было здорово. Сидели у окошка и глядели на пробегающие мимо поля, проскакивающие рядом столбы электропередачи, проплывающие, словно миры, поселки и станции.

Колеса стучали, светофоры мигали. Они болтали. Об институте, преподавателях, студентах. Аполлон Григорьевич сыпал остротами. Вечерело. До Павлодара оставалось еще часа два хода.

Потом Аполлон Григорьевич достал откуда-то из недр своего модного чемоданчика темно-зеленую бутылку «Советского» шампанского. Хлопнула о потолок пробка. Вспенились газовые пузырьки в стаканах. Чудно!

– Ну, за нас! – произнес он и, весело подмигнув, сразу потянул весь стакан, при этом закидывая голову так, что рыжая бородка, как стрелка градусника, задралась кверху.

Она выпила глоток. Шампанское было кислым, резким. Сразу стало как-то обволакивающе тепло и приятно. Жизнь показалась ласковой и нежной.

Аполлон Григорьевич налил себе еще один стакан. Молодецки хватанул из него. Посидел, чтобы забрало. А потом… Неожиданно обнял ее.