Вацлав Михальский - Собрание сочинений в десяти томах. Том первый. Повести и рассказы

Когда возвратились с кладбища, Маленькая Патимат позвала Магомеда Абдуллаевича и Таню в дом. Открыла перед ними большой, кованный железом сундук.

В лицо Магомеду Абдуллаевичу пахнуло нафталином, слежавшимися тканями и далеким временем детства.

– Все эти годы я сохраняла добро, оставленное твоей матерью, возьми его, – сказала Маленькая Патимат.

Магомед Абдуллаевич вопросительно посмотрел на дочь.

– Папа, нужно пригласить сюда всех девушек, всех невест аула, да? – взволнованно сказала Таня.

– Да, – ответил Магомед Абдуллаевич, – ты права, раздайте все это невестам.

Себе на память Таня взяла монисто из потемневших серебряных монеток старой чеканки.

На знакомом кургане близ затеречной станицы возвышается над братской могилой привычный русскому пейзажу каменный солдат с автоматом на груди и в плащ-палатке, откинутой за плечами, как крылья. У ног солдата лежат букеты майских цветов – сегодня, в праздник Победы, их принесли сюда станичные дети.

В двух шагах от каменного солдата стоит железная ограда другой могилы. Прутья ее мягко блестят просыхающей голубой краской. Стоя на одном колене, светловолосый мужчина докрашивает снаружи уголок оградки. В ограде полная женщина поливает цветы, посаженные вокруг могилы. За оградой стоит запыленный мотоцикл с коляской.

– Шабаш! – сказал мужчина, отставив банку с краской и поднимаясь с колена. – Голубой – совсем друге дило! А то коричнева была, як ржава.

Николай мало изменился за прошедшие годы. Тверже стали черты лица, чуть-чуть потемнели волосы, погрузнел, да поблескивала в уголке рта металлическая коронка зуба. Так казалось издали, а вблизи отчетливо виднелись следы прожитых лет – тонкая сетка морщин на погрубевшем лице.

Тогда, после смерти Саши, старшина Николай часто виделся с Ниной, потому что авторота еще два месяца базировалась в станице. Часто вечерами приходил Николай в землянку девушек, к Нине, помолчать за чаем. И во всех этих вечерних молчаниях незримо присутствовал Саша, память о нем сближала Николая и Нину, делала их своими людьми. Когда уходила авторота, Нина и Николай простились как добрые знакомые, но твердо убежденные в том, что это навсегда.

А когда расстались, мир для Николая вдруг стал пустым и бесцветным. И уже через месяц, была не была, послал солдат треугольником письмо, в котором сообщал, что он жив и здоров и того же желает Нине и ее матери, которая жила в городе Моздоке, что неподалеку от станицы. В конце письма просил прислать ему ответ. Он думал, что его письмо еще в дороге, а уж пришел ответ… Письмо было большое, на четырех страницах. Нина писала, что все время думает о Саше и о нем, Николае, что никогда не забудет их обоих. Так началась у них переписка. И в каждом новом Нинином письме было все больше о нем, Николае, и все меньше о Саше.

День Победы встретил Николай под Кенигсбергом, а удалось демобилизоваться только в 1947 году. Нина работала фельдшером все в той же станице. Николай приехал к ней, и они поженились. До 1951 года по своей бродячей шоферской привычке возил Николай жену по всей стране, но потом, убедившись, что «везде хорошо, где нас нет», вернулись они в станицу и жили с тех пор здесь безвыездно. Николай работал шофером в совхозе, а Нина заняла прежнюю должность фельдшера.

Трудно было узнать прежнюю тоненькую девушку в этой полной, грубоватой женщине, только разве живой блеск глаз напоминал о былой ее красоте.

– Ну, иди уж, а то заждался, – ласково сказала Николаю жена, вынимая из хозяйственной сумки бутылку водки, завернутые в газету пироги и два граненых стаканчика. – Давай-ка на руки солью.

– Хлюпни! – весело согласился Николай, складывая ладони лодочкой.

Потом они сели рядышком в короткой тени разросшегося за оградой тополя.

– Вечная память! – сказал Николай, одним глотком выпивая водку.

– Вечная память! – повторила Нина, пригубив из своего стакана.

– Пей до дна, – сказал Николай, – до дна положено! Так и не знаем мы, Нина, где сыны Патимат. Все собираемся разыскивать…

– Да, – ответила Нина и подумала, как там дома ребята, смотрят ли за вишнями… И тут же ей стало стыдно, что даже в такую минуту думает о доме, о детях…

– Пей до дна! – повторил Николай.

Маленькими быстрыми глотками выпила Нина водку.

Попыталась представить себе Сашу, но так и не смогла, только стало ей вдруг жутко и сладостно, как бывало в молодые годы. Она любила, любила вот этого грузного человека, своего мужа, отца ее детей. Любила старшего сына Сашу, и среднего Андрея, и маленького Мишку. Любила память о нем, о Саше, и память о старой Патимат. Любила воздух, траву, солнце, всю землю, любила все прошлое и все настоящее. Эта всеобъемлющая ее любовь и была тем малопонятным Николаю чувством, которое ставило ее над ним и этим смущало всю жизнь.

Майское солнце жгло плечи, играло слепящими бликами на голубых прутьях оградки.

Одно солнце светило над двумя могилами Патимат. Много людей вспоминало ее сегодня. Большая мирная земля лежала между этими двумя могилами – земля России, Урус-Ратл, за которую отдали свою жизнь старая Патимат и миллионы других людей. Где-то на этой земле жили оставшиеся в живых Крюков, Василе Василака и другие солдаты автороты. И там, где они жили, сегодня их дети клали цветы к ногам каменного солдата – так много их на нашей земле.

В сквере у Большого театра, в праздничной толпе, стоял со старой кремневкой Кирюшка – Кирилл Тимофеевич Деркачев, стоял с самого утра, все еще надеясь встретить своих.

А здесь, за голубой оградкой, на лицевой стороне невысокого бетонного памятника, ослепительно сверкала, оттертая Ниной, медная дощечка с короткой надписью:

«Здесь покоится прах матери 322-й автороты – Патимат, погибшей в бою с немецко-фашистскими захватчиками 3.IX.42 г.»

Рассказы

Воспоминания об Австралии

Цветная дымка – то сиреневая, то зеленоватая, то желтая – легко струилась между склонами Голубых гор, дрожала, зацепляясь, словно полупрозрачная кисея, за нелепо изогнутые черные деревья без единого листика, за кусты розового шиповника на перевале, клубилась вдоль обочины белой известняковой дороги, жалась к замшелым стенам старинной английской богадельни, сохранившейся здесь, в Австралии, еще со времен первых поселенцев – каторжников с далекого Альбиона.

На горном перевале, у кустов шиповника, стояла легковая машина цвета слоновой кости, похоже «Крайслер», и какая-то женщина средних лет говорила кому-то, что кончился бензин.

В каменистом дворике богадельни сидели за ломберным столиком: голый по пояс туземный вождь с длинной и широкой бородой, почти закрывающей ключицы, с лиловыми шрамами ритуального рубцевания на животе и груди; белокурый моряк в тельняшке с высоким столбиком золотых дублонов под рукой на зеленом сукне стола; старый джентльмен во фраке, в белоснежной манишке, с ливрейным лакеем за спиной, складывающим в большой кожаный мешок его очередной выигрыш. Играли в очко.

Голос невидимого из-за кисеи цветного тумана произнес по-русски, что они играют вторые сутки, что вождь проиграл свое племя и теперь за душой у него осталась одна мелочовка, что капитан парохода (значит, моряк был капитаном) проиграл сто тысяч долларов, а теперь пустил в ход последнее – наличное золото.

– Трус в карты не играет! – весело добавил невидимый. Вместе с последними звуками его живого, сильного голоса все покачнулось – и каменистый дворик, и богадельня с голубями, воркующими на черепичной крыше, и Голубые горы, и весь материк – все втянуло со свистом в повитую цветной дымкой разверзшуюся бездну.

Светлая морось обложного сеяного дождичка, мокрый шелест облетающих веток над головой, мокрая подстилка палой листвы под ногами, шаркающая походка, бодрый запах лесной сырости, клацающий стук колес пригородной электрички, саднящая старая рана в правом плече, привычная ломота шейных позвонков, тянущее от левого паха под левое колено неприятное напряжение (вчера долго лазил в смотровой яме под машиной, – вот и натрудил грыжу – для него сейчас и усилие в пуд – тяжесть), всегда новая, освежающая душу радость от того, как хороши смешанные леса осенью, как светло печалят их чистые цвета увяданья – все, вместе взятое, и давало Алексею Андреевичу приток того острого чувства, которое можно назвать радостью обладания жизнью.

Как умно поступил он когда-то, взяв здесь кусок земли. В те времена, выходя в отставку, можно было получить участок под дачу даже и с его небольшим чином. Все домашние и знакомые считали его выбор ошибкой, блажью – у черта на рогах, гиблая даль! А теперь эта местность оказалась чуть ли не в черте города – до Трех Вокзалов сорок минут на электричке, а про машину и говорить нечего. Не успеет вода в радиаторе нагреться, а ты уже на «Динамо» у дочери.

Большой ежик хотел перебежать ему дорогу, но приостановился. Откинулся на задние лапки, безбоязненно показывая буроватое брюшко, фыркнув, будто чихнул, смешно встряхивая острой мордочкой с крохотными ушками.