Лев Брандт - Пират (сборник)
Самсон упал на землю и сразу же поднялся. Но, чтобы не упасть, он уцепился двумя руками за крыльцо и потемневшими от боли и обиды глазами в упор смотрел на тюремщика, мычал и плевался кровью.
Старик не спеша ударил еще раз. Мальчик опустился на землю и замер, зарывшись в землю лицом и прикрыв руками голову. Но ему не позволили долго лежать. Боль в пальце и вид крови привели старика в бешенство. Накопившиеся за две последние недели обиды превратились в ярость и искали выхода.
Он схватил мальчика за шею и приподнял с земли.
– Задушу мерзавца, – шипел он и тряс полуживое, обвисшее в его руках тело.
У мальчика из разбитого рта пузырями шла пена с кровью.
Жандарм, стоявший рядом, не утерпел и робко тронул начальника за рукав:
– Не стоит беспокоиться, ваше благородие. Немой он, вроде дурачок. Бесполезно себя затрудняете.
Начальник тюрьмы разжал пальцы, и Самсон, как мешок с песком, шлепнулся на землю.
Жандармы обыскали еще раз кругом и ушли с пустыми руками.
Митька наблюдал издали всю эту сцену.
Как только захлопнулись ворота тюрьмы, он помчался к приятелю. Самсон стоял по-собачьи на четвереньках и судорожно шарил рукой по траве. Митька хотел помочь ему подняться, но Самсон вырвал руку и принялся снова шарить вокруг, пока не достал из травы ключ.
Он поднял к Митьке окровавленное, распухшее лицо и, что-то несвязно пробормотав, протянул ключ и, указав на дверь, опять лег на землю. Митька отпер дверь.
В сенях, за дровами, сидела, сжавшись в комок, Катя и беззвучно шевелила губами. Она прижимала к груди мертвую птицу. Недавно живые глаза голубя уже подернулись белой пленкой.
Митька, приподняв осторожно еще не застывшее крыло, отвязал записку. Бумажка развернулась.
На крохотном клочке рукой его отца было написано: «Сегодня объявим общую голодовку, мы боремся вместе с вами. Они нашли след. Переписку временно прекратите».
Катя стояла рядом и, прижимая к себе голубя, смотрела на него остановившимися глазами.
На груди у нее, в том месте, где лежал прижатый голубь, обозначилось круглое красное пятно.
Узкая дорожка змейкой виляла по краю обрыва. По одну сторону лежал большой, заросший травой луг, по другую, внизу под обрывом, текла широкая и быстрая река.
Два десятка детей шли по тропинке.
Ночью пронеслась короткая, сильная гроза.
Утреннее солнце успело только слегка подсушить землю, но уже все обитатели луга славили жизнь. Сотни невидимых жаворонков заливались где-то вверху. Птицы пели в воздухе, в траве, в кустах, на деревьях… Тысячи пчел, не заглушая птичьего хора и не сливаясь с ним, тянули одну высокую и звенящую ноту.
Всюду мелькали бабочки. Даже пестрые паучки и козявки, копошащиеся где-то там внизу, теперь вылезли сушиться на высокие стебли. Земля просыхала и пахла травой, цветами, сыростью, медом. Густые испарения поднимались и клубились на солнце. А в небе высоко, неподвижными бурыми точками, повисли ястребы.
Внизу, по реке вверх, плыла небольшая лодка с одним человеком.
Дети шли молча, приноравливая шаги к движению идущей против течения лодки.
Верстах в трех от города, в конце луга, маленькая речушка впадала в большую. Берег здесь горой поднимался кверху, выступая мысом, и кончался крутым, высоким обрывом.
Дети гуськом спустились к воде. Воробушкин повернул лодку и пристал к берегу.
Из глубины лодки он достал четырехугольный металлический ящик и осторожно протянул его Кате. Девочка бережно приняла его и начала взбираться по тропинке наверх.
Следом за ней, один за другим, поднимались остальные ребята. Воробушкин с лопатой в руках замыкал шествие.
На макушке холма десяток толстых, корявых дубов. Осенние ветры здесь начисто выметали землю, сдували листву и ветки, и земля под дубами, как лоснящейся шерстью, поросла короткой, жесткой травой.
На круглой поляне девочка опустила ношу на землю.
Митька молча взял у Воробушкина лопату и принялся рыть землю. Лопата легко входила в рыхлую песчаную почву, и желтый бугорок быстро поднимался рядом с ямой.
Девочка стала на колени и открыла ящик.
Внутри, на подстилке из свежей травы, лежал белый турман.
Он лежал с закрытыми глазами, неестественно согнув шею и сложив застывшие, мертвые крылья.
Митька рыл быстро, без передышки, и вырыл четырехугольную яму в аршин глубиной.
Девочка осторожно поправила голову птицы.
Митя приподнял ящик и бережно опустил на дно ямы.
Дети сдвинулись кольцом, окружили могилу плотно, голова к голове, и молча смотрели вниз.
Солнце поднималось выше, палило сильнее. Одна за другой умолкали птицы и прятались в тень.
Одинаковое, не детски печальное выражение лежало на лицах детей.
Они стояли не шевелясь, сжав губы, все похожие друг на друга, и было слышно неровное дыхание детей, да где-то далеко за рекой, не умолкая, трещал коростель.
Прошло полчаса, никто не шелохнулся, пока тихий шепот не заставил всех разом поднять головы и, как по команде, повернуть их к Кате.
Самсон мял и теребил полу старой курточки, он не мигая смотрел прямо в рот Кате, и в глазах его появился испуг.
Девочка ничего не замечала. Сухими глазами смотрела она на белого турмана. И медленно шевелила губами.
– Попадья! – не выдержал Митька и отвернулся.
У Самсона вдруг заблестели глаза. Он оставил в покое курточку и радостно закивал головой.
По движению губ Самсон угадал слова, и к шепоту девочки присоединился тихий, чуть слышный свист знакомого мотива. Шепот девочки, получив подкрепление, начал расти и усиливаться, и теперь уже можно было разобрать слова:
Мой старший сын, старик седой,Убит давно в бою,А младший сын в тринадцать летПросился на войну.
И уже полным голосом:
Отец, не будешь ты краснетьЗа мальчика в бою,С тобой сумею умеретьЗа родину свою.
Песня крепла и росла. Сначала робко, а затем все сильнее и смелее вступали новые голоса.
Воробушкин, все время державшийся в стороне, услышав песню, подошел ближе. Долго сдерживаемые слезы наконец полились из глаз девочки. Мальчики всё еще крепились.
Высокий, чистый, как серебряный колокольчик, звенел дискант Кати.
Одним за другим вступали голоса мальчиков, и у всех уже слезы катились из глаз.
Только Самсон ничего не видел. Откинув назад и подняв кверху изуродованное тюремщиком лицо, он свистел, вкладывая в исполнение все свое искусство. Но разбитые губы слушались неохотно, и звук слетал с них неровный и дрожащий:
Да, час настал – тяжелый часДля родины моей.Молитесь, женщины, за нас,За ваших сыновей.
Катя наклонилась, подняла крышку с земли и прикрыла ею белого турмана. Потом взяла желтый комок земли и бросила его в могилу.
За ней начали бросать другие. Теперь уже плакали все и не стеснялись.
Когда могилка сровнялась с землей, Воробушкин сказал речь:
– Не надо плакать, дети. Он погиб за революцию. Он погиб за жизнь. Не надо плакать, дети. – И, помолчав, добавил: – Есть люди, что завидуют этой птице.
Воробушкин казался спокойным, но голос его звучал сдавленно и часто вздрагивал.
Черномазый Митька подошел к Кате, взял за руку и сказал, успокаивая:
– Слышишь, не надо плакать. Он погиб… – И, не докончив, отошел в сторону.
Солнце палило вовсю. Стало еще тише. Даже коростель умолк и спрятался в тени. Только над лугом, над рекой, безмолвные и неподвижные, все еще висели высоко в небе ястребы да внизу, насыпая над могилкой холмик, всхлипывали дети.
Пират
Свет, яркий режущий свет увидел Пират, когда на двенадцатый день жизни у него впервые открылись глаза. До этого мир существовал для него только в виде вкуса молока, запаха псины и сосны и ощущения тепла, исходившего от тела большой, похожей на немецкую овчарку суки.
Рядом с ним копошилось еще шесть комков из мяса, хрящей и шерсти, но Пират их еще не видел, хотя и смотрел на мир уже открытыми, раскосыми глазами.
Пират жил мало дней на свете, и у него не было еще воспоминаний. Он не знал, что большая серая сука, дающая ему свое молоко, тепло и любовь, приходилась мачехой.
Его мать, ржаво-желтая поджарая волчица, лежала в это время в дальнем логу, забившись в заросли высокой травы, прижималась израненным боком к холодной, сырой глине.
От худобы волчица казалась высохшим на солнце трупом. Она лежала не двигаясь, не шевелясь, уткнув нос в кочку и закрыв глаза. Только уши жили самостоятельной жизнью на остромордой, воспаленной голове. Они чутко стояли на страже и вздрагивали от малейшего шороха.
Временами волчица медленно поднимала голову, с трудом открывала желтые, раскосые глаза, мутно глядела по сторонам, потом, жадно и долго фыркая и давясь, лакала воду из ближайшей лужи. На короткое время у нее прояснялись глаза, она поворачивала голову на непослушной шее и зализывала рану на левой лопатке. Ребра тогда так выпирали наружу, что, казалось, неминуемо должны были прорвать присохшую к ним кожу.
