Наринэ Абгарян - Люди, которые всегда со мной

– Живи теперь с мыслью о том, что я тебя не убила. Хотя могла.

Таксист завозился щекой по земле, о чем-то зашептал, заплакал. Вера не стала прислушиваться, перешагнула через него, протянула руку Марье.

– Пошли.

Они спустились в неглубокий, тянувшийся вдоль дороги овраг, какое-то время шли молча, потом выбрались наверх, пошли полем. Солнце скатилось за горизонт, оставив за собой лишь неровный блеклый отсвет – еще немного – погаснет и он, уступая место глухой декабрьской ночи. Слева, через дорогу, лежало Алябайли. Холодный, пронзительный ветер нес с собой терпкий, густой запах горящего кизяка, далекий лай собак, грустное мычание коров. Женщины шли мимо, не поворачивая головы, Вера придерживала на плече ружье, Марья помогала ей нести сумку. Небо загоралось далекими, холодными, редкими по зиме звездами, нависало поникшими крыльями над голыми макушками молчаливых каменных холмов. Время тянулось бесконечно долго, так долго, что казалось – замерло навсегда, захлопнув-закольцевав будущее прошлым.

Марья заговорила, лишь когда Алябайли осталось позади.

– Вера, у тебя ничего не болит? Давай я тебя осмотрю.

– Тело ломит, и навалилась дикая усталость. Но это так, ерунда. Ты как? Хочешь передохнуть?

– Нет, дочка, не хочу.

– Он сразу понял, кто я такая. Потому и заехал домой, чтобы взять ружье. Вот почему не сдал нас в Товузе. Поглумиться хотел. Отец троих детей. Сволочь.

– Не думай об этом. Вырвались – и слава богу.

Вера остановилась, перекинула ружье на другое плечо. Взялась за ручку сумки.

– Мам, ты знаешь, мне отец приснился. Перед тем как все это случилось. Сказал, чтобы я возвращалась туда, где живу.

– Предупредить хотел.

Они вывернули на дорогу, пошли по обочине. Совсем недалеко, казалось – на расстоянии вытянутой руки, возвышался Старухин камень – огромный согбенный холм с покрытыми вековым лесом покатыми плечами, и ветер приносил уже совсем другие запахи и звуки: аромат свежевыпеченного хлеба, пряный дух сушеного майорана, сытый звук деревянной маслобойки – масло из такой маслобойки получается ярко-желтым, зернистым, подернутым каплями солоновато-кислой пахты.

Впереди маячили долгие, тяжелые, страшные годы вой-ны, но Вера об этом ничего не знала. Она вела свою мать туда, где переливались огнями окна каменных домов, где, связывая невидимой пуповиной небеса с землей, вился из невысоких труб теплый печной дым, где каждый оборот скрипучего колеса деревенской арбы рассказывал о том, что было и чего уже никогда не вернуть.

Жизнь – она там, где нас любят, думала Вера. Жизнь – она там, где нас ждут.

Из-за далеких каменистых холмов всегда надвигалась палящая жара. Словно кто-то невидимый шел на восток, поднимая шершавые клубы пыли, и гнал перед собой знойный, беспощадный ветер.

Шшшш, шептал, извиваясь тысячами ядовитых колец, ветер. Шшшшш.

За теми холмами простиралась сухая, испещренная трещинами чужая земля. Там пахло зирой и куркумой, и ветер теребил над порогами связки веревочек. Каждая веревочка увенчана кусочком почерневшей крайней плоти, сколько мужчин в семье – столько и веревочек.

Там, среди каменистых, петляющих дорог лежал одинокий, уставленный невысокими надгробиями холм. Ветер, бесконечный ветер придавил крылом эти покинутые надгробия, и они, подавшись макушками вперед, навсегда замерли в коленопреклоненной молитве Всевышнему.

Шшшшш, выжигал шрамы на душе ветер, шшшш.

На базаре, сразу за длинными рядами зеленщиков, торгует сладкой воздушной кукурузой пожилая азербайджанка. Из-под цветастого платка выбились крашенные хной тонкие пряди волос, на запястье переливаются золотом два широких узорчатых браслета.

– Тебе один? – глядит, улыбаясь, заслонив ладонью от солнца глаза.

– Один.

Она выбирает самый большой, туго слепленный розовым сиропом ком воздушной кукурузы – ади-буди, и протягивает тебе – на, гёзал эрмени.

Ты неловко тянешься за ади-буди, монетки выскальзывают из ладошки и катятся куда-то в сторону. Стремительно наклоняешься, подбираешь деньги и цепляешь краем глаза что-то сморщенное и даже шевелящееся, свисающее в глубине ее раздвинутых дряблых ляжек.

– Аааа, – захлебываешься от ужаса и, отшвырнув деньги, несешься на другой конец рынка, – Татаааа, Тата!!!

Тата оборачивается и распахивает объятия, она не удивляется и не пугается, она крепко-накрепко обнимает тебя и прижимает к своей груди, а ты только и делаешь, что всхлипываешь да выдыхаешь одними губами – там… там… там…

– Что там? – говорит Тата и смотрит так, словно давно уже всё про тебя знает, и нет в этом мире такого, чего она не смогла бы объяснить.

– Что там? – говорит Тата и глядит так, словно всё видела своими глазами, и ничего страшного в том, что случилось, нет.

– Что там? – говорит Тата и запечатывает взглядом тебе рот.

– Ничего, – запинаешься ты, – ничего. Я деньги потеряла.

– Ну и ладно, – улыбается Тата, – ну и ладно. Хочешь персиков?

– Хочу.

И Тата покупает тебе золотистых персиков и прозрачного винограда, а потом еще кулечек хрусткой, кисленькой антоновки. Когда вы проходите мимо ряда зеленщиков, ты цепляешь ладошкой подол ее платья, потому что боишься, что торговка тебя окликнет, но торговка тебя не замечает, она отвлеклась на другого покупателя, и вы идете дальше, ты и твоя бабушка Тата, и несете в бумажном кулечке антоновку, а в авоське – персики и виноград, у Таты каштановые вьющиеся волосы, и тонкие запястья, и родинка сердечком чуть выше щиколотки.

Потом, когда наступит черное безвременье, старая торговка сорвет с головы платок и кинет под ноги своим односельчанам, чтобы остановить кровопролитие. И пока толпа будет бесноваться на том берегу платка, ее сын вывезет из села две армянские семьи, высадит недалеко от границы и уедет, оставив им небольшой сверток. В свертке будут какие-то деньги, и даже монеты, словно выгребали последнее из карманов, и два узорчатых золотых браслета.

А в Кировабаде, пока твой дядя через горящий город будет прорываться к своей семье, одни соседи, рискуя жизнью, выдернут через балконные перила двух его дочерей и спрячут в подвале, а пятилетнего сына укроют у себя другие соседи. И жена дяди останется поджидать толпу погромщиков на пороге своего дома, потому что откуда-то будет точно знать, что прятаться ей ни в коем разе нельзя, ведь Молох обязательно должен заполучить свою жертву, иначе, не насытившись кровью, он пойдет дальше рыскать по дворам и квартирам, и тогда неизбежно доберется до ее напуганных и беспомощных детей.

Нани Тамар

– Справишься?

– Справлюсь.

– Пойдешь обратно – ступай тихо, чтобы не разлить молоко. И не забудь деньги отдать.

– Хорошо!

Девочка вышла на веранду, поскакала вниз по лестнице, пришептывая на каждом шагу – раз-два, раз-два, раз-два. Боцман с радостным лаем выскочил из конуры, забился огромным палевым хвостом, восторженно завизжал – уиии, уиии.

– Бо-о-цман! – Девочка зависла на последней ступеньке с протянутой рукой, пес подлетел, подставил под ее ладошку большую ушастую голову, замер с зажмуренными глазами.

– Со-ба-ка! Бо-о-цман! – засюсюкала Девочка, теребя его за ушами. – Ну что, пойдешь со мной за молоком?

Боцман с готовностью гавкнул, в несколько огромных прыжков преодолел расстояние до сада Тамар, ткнулся носом в калитку и терпеливо стал ждать, когда Девочка отопрет ее.

Вера запахнула у горла ворот кофты, вышла на веранду, зябко поежилась, вдохнула полной грудью молочный декабрьский воздух. Над головой, цепляясь за ветви старой груши рваным подолом, стелился туман. К полудню он рассеется, затаится на покрытой голубым ельником макушке Хали-кара, но к вечеру обязательно вернется назад и будет нести долгую ночную вахту, затопив своим молчаливо-безбрежным присутствием все и вся.

Скрипнула калитка – Девочка, пропустив вперед Боцмана, нырнула в сад. Веселый желтый помпон мелькнул за забором и растворился в тумане.

Вера зашла в дом, аккуратно прикрыла за собой дверь. Нужно успеть приготовить завтрак, пока не проснулся Петрос.

Девочка шла по узенькой тропинке, прижав к груди эмалированный бидончик. Слева тянулась стена большого погреба, дальше, чуть свернуть направо – каменная толстобокая печь. Снега еще не было, но им уже пахло – вовсю, так истово и явственно, что казалось – он уже совсем над головой, протяни руку – и поймаешь первые снежинки.

– Главное – не забыть загадать желание, – напомнила себе Девочка. – Нани говорит, что первый снег всегда исполняет желания.

Боцман уже крутился у забора Вардик, несколько раз угрожающе гавкнул в туман – в назидание Гектору. Гектор зазвенел тяжелой цепью, но смолчал.

– Вардик-тетя! Вардик-тетя! – позвала Девочка.

Где-то далеко, словно на другом конце света, скрипнула дверь.